Игра души

Оскар выплыл из дома, словно тень. Увидев Миллера у себя на пороге уже четвертый раз за эту неделю, он с раздражением цокнул.

– Опять вы?

– Сеньор Эрнандес, – серьезно произнес Миллер.

Из дома доносился зловонный запах. У Оскара Эрнандеса никогда не было стабильной работы. Он метался с одного места на другое: был механиком в мастерской, работал на заправочной станции, водил грузовик, осуществлял мелкие ремонтные работы на дому. Нельзя отрицать, что он был работящим: дни напролет он проводил вне дома, пытаясь заработать на жизнь. Но его ближайшее окружение неизбежно вовлекало его во всякие неприятности.

– Слушай, начальник. Она еще не вернулась, но мы позвоним, когда Эллисон будет дома. С ней всегда так. В последние годы она себе на уме. Не беспокойтесь. Мы знаем свою дочь. Она оторва, но она вернется. Все мы когда-то ненавидели своих родителей.

Образ распятой Эллисон встал перед глазами Миллера. Он сглотнул и продолжил:

– Могу я войти и поговорить с вами и вашей женой?

– Это обязательно? – удивился Оскар. – Мы смотрим телик. Уже одиннадцать, а завтра рано вставать на работу.

Миллер ничего не ответил, и отец его понял.

– Ладно. Проходите, – сказал он, наконец открыв москитную сетку.

Миллер последовал за Оскаром, который, проходя по коридору, не прекращал оправдываться:

– Видишь ли, дружище, травка у меня для личного потребления. Это законно. Мой шурин – любитель покурить, так что… Это свободная страна. Бог благословит Америку.

– На этот счет вы можете быть спокойны… – ответил Миллер. – Я не ищу наркотики. Я ищу людей.

– Хуана, к нам снова полиция. Насчет Эллисон, – небрежно бросил отец на пороге гостиной.

Миллер зашел следом за ним. Это место выглядело еще хуже, чем в день, когда они подали заявление об исчезновении. Тогда родители позволили ему войти в спальню Эллисон, чтобы он мог убедиться в отсутствии признаков насилия. Ему не удалось найти ничего, что бы указывало на ее местонахождение, но зато он понял, что в их семье не принято уделять слишком много внимания чистоте. Все, от покрывала на кровати до стен спальни, было покрыто жирными пятнами. Толстый слой пыли покрывал письменный стол, свисавшие с карниза гирлянды и даже распятие над изголовьем кровати. На столе едва ли были какие-то книги и конспекты, зато Миллер нашел пару любовных историй, по которым понял, что Эллисон обладала идеальным почерком. В тот визит он ушел ни с чем, не считая списка имен ее подруг по школе и заверения родителей, что дочь не вела никакого дневника, который мог бы пролить свет на ее жизнь. Телефон Эллисон исчез вместе с ней, а вся одежда осталась на месте в шкафу. Единственное, чего недосчитались родители девушки, это стыда за то, что их дочь снова ушла из дома без предупреждения.

В гостиной висел синеватый дымок, подсвеченный экраном телевизора, на котором показывали «Семейство Кардашьян». Сбоку в кресле сидел мужчина с бородкой, открывший Миллеру дверь. Он курил и не обращал никакого внимания на агента, вставшего прямо напротив него.

– Это Альберто, мой шурин. Он живет с нами уже несколько месяцев. С моей женой Хуаной вы уже знакомы.

Мать Эллисон уставилась в телевизор и оторвала взгляд от экрана, только когда агент заговорил.

– Сеньор и сеньора Эрнандес, – произнес Миллер, – я должен сообщить вам, что мы нашли Эллисон.

– Ну вот видите! Я же говорил, что она разыщется. Когда она вернется домой? Она вам что-нибудь сказала? – спрашивал Оскар. Он был явно разозлен. – Уж она у меня попляшет. Заставлять полицию зря тратить на нее время. Будет сидеть под замком, пока ей не исполнится двадцать один.

– Нет… Она не придет. Эллисон… – Миллер с трудом заставлял себя говорить. – Эллисон больше не вернется.

– Это она так сказала? – возмутился отец. – Она придет с протянутой рукой, когда ее новый дружок ее бросит. С ней всегда одно и то же. Как только у нее пустеет в карманах, она приходит за деньгами. Для этого и нужны дети. Чтобы выпускать кишки родительскому кошельку и вырывать их глаза. Вороны с ногами – так звал мой отец меня и моего брата. Как же старик был прав.

– Она была найдена мертвой далеко отсюда, на полуострове Рокавей, – сухим тоном сказал Миллер, стараясь не вдаваться в подробности.

Он заметил, что фотография с улыбающимся лицом Эллисон, которую он прикрепил к ее досье и по собственной инициативе загрузил на сайт www.missingkids.org, уверенный в том, что ее родители и пальцем не пошевелят, стояла в золоченой металлической рамке на тумбочке рядом с пепельницей, заполненной окурками.

– И когда она придет? – спросила мать, будто не услышав его слов. – Вот уже который день она не выносит мусор. А это ее обязанность! Да еще ее бабушка из Монтеррея постоянно звонит и спрашивает о ней, и мне приходится расстраивать ее и говорить, что ее внучка – продажная девка.

Хуана снова повернулась к экрану и в возмущении закачала головой.

– Наверное, вы меня не расслышали, сеньора, – снова начал объяснять Миллер. Он был так поражен ее реакцией, что с трудом понял слова женщины. – Ваша дочь была найдена мертвой. Мы пытаемся выяснить, что произошло.

– Что вы сейчас сказали? – переспросил Оскар, нахмурив брови.

Альберто глубоко затянулся и, запрокинув голову, выпустил облако дыма. Его невозмутимое спокойствие окончательно обезоружило Миллера.

Отец продолжил:

– Скажите, где она, мне нужно сказать пару ласковых этой поганой девчонке. Я уже сыт по горло ее выходками.

– Ее убили. Она ушла, – произнес Миллер, не зная, какое выражение еще подобрать, чтобы они поняли. – Мне очень жаль. Мы выясним, что произошло, и найдем виновного.

– Виновного? Убили? – в недоумении повторила мать.

Кажется, до нее наконец начал доходить смысл его слов. Спустя мгновение, которое по ощущениям тянулось долгую, бесконечную минуту, она закричала так громко, что агент вздрогнул. Альберто вскочил на ноги и одним прыжком очутился рядом с сестрой, пытаясь ее успокоить. Миллер как мог старался сохранять спокойствие. Лицо отца, который все это время сидел без движения, обдумывая слова агента, начало понемногу преображаться, пока наконец не приняло странное выражение недоверия и всепоглощающей грусти.

– Сеньор Эрнандес, вы не представляете, как я сожалею о смерти вашей дочери, – произнес Миллер, пытаясь проглотить ком, вставший у него в горле при виде устремленных на него неподвижных глаз Оскара.

Миллер понял, что эти глаза смотрели не на него. Они тонули в каком-то воспоминании, которое заставило их наполниться слезами. Детские объятия или поцелуй в колыбели. Все разбитые семьи хранят память о таких моментах, чтобы воскресить их, когда вернуть уже ничего нельзя.

– Моя… Девочка… Моя дочка… – прошептал отец, не понимая собственных слов.

– Если я чем-то могу помочь, только скажите. К сожалению, работа моего отдела заканчивается на этой печальной новости, и я хотел лично сообщить вам о случившемся. В отделе розыска пропавших без вести я был ответственным за дело Эллисон. Но расследование ее убийства перейдет в руки полиции Нью-Йорка. Однако я по-прежнему в вашем полном распоряжении, если вам что-то потребуется, и со своей стороны… готов сообщить отделу убийств все, что на данный момент известно по этому случаю. Я буду всячески содействовать им, чтобы произошедшее разрешилось как можно скорее. Пока мне неизвестно, кто будет назначен на дело, но позвольте дать вам совет: избегайте внимания прессы и не выносите ваше горе за стены дома.

Миллер так часто повторял про себя эту речь, что почти выучил ее наизусть. В США каждый год подается четыреста шестьдесят тысяч заявлений о пропаже несовершеннолетних или, другими словами, каждую минуту и семь секунд пропадает один ребенок, в час – пятьдесят два и тысяча двести в день. В Испании – двадцать тысяч в год, в Германии – сто тысяч. Нескончаемая река телефонных звонков с истошными криками родителей, заливающихся слезами на проводе службы спасения, бесконечное «пожалуйста, найдите моего ребенка» и в ответ неизменное «не теряйте спокойствия». Подавляющее большинство из них заканчиваются хорошо. Лишь небольшой процент случаев, таких как случай Эллисон, оборачивается настоящим горем.

Крики матери становились все громче. Видя, как она безутешно упала на колени, ее брат наклонился и обнял сестру, шепча ей что-то на ухо. Ее муж, почти не осознавая, что происходит, опустил глаза и издал первый всхлип. Вдруг он повернулся к рыдающей на полу жене, опустился на корточки и тоже обнял ее.

Ничто не в силах подготовить родителей к такому удару. Тем более если они его не ожидали. Уверенность в том, что не произошло ничего страшного, – это палка о двух концах. Вся невыплаканная за время поисков боль, усиленная неожиданностью, бьет с двойной силой. И выбраться из ямы, в которой они оказываются, очень сложно. Чувство вины отравляет боль, воспоминания и надежду. Совсем иначе происходит, если родители активно участвуют в поисках: на всем пути в них теплится надежда найти ребенка. Она тает постепенно, и когда приходит последнее известие, падение в бездну уже не столь высоко. Они уже спустились в самые глубины горя и, дойдя до дна, поднимают головы и видят, что лестница, по которой они шли, недосчиталась лишь последней ступени – надежды.

Родители Эллисон рыдали как маленькие дети, потерявшие белый воздушный шарик, который теперь улетал все дальше в небо. Между тем, если вспомнить непростую историю этой семьи, создавалось впечатление, что Эллисон уже давно потеряла родителей.

Не переставая кричать что-то на испанском, мать Эллисон подняла руки и застонала:

– Моя девочка! Что они с тобой сделали?! Господи, почему ты оставил ее?

Этот вопрос эхом прозвучал в голове Миллера, и он предпочел выйти из гостиной и оставить родителей наедине со своим горем. Оскар стоял на коленях рядом с женой. Новость убила их обоих. Альберто держал руку на спине сестры, будто помогая ей извергать слезы. В коридоре, под непрекращающиеся рыдания, Миллер вдруг заметил, что дверь в спальню Эллисон приоткрыта. Комната ничуть не изменилась с того раза, когда он впервые вошел сюда. Однако что-то в ней было не так. Какая-то едва уловимая и драматичная перемена, которая показалась ему слишком странной, возможно, из-за все еще стоявшей перед глазами картины убитой девушки, а возможно, из-за того, что он пытался найти утешение.

Миллер громко спросил:

– Где распятие, висевшее над кроватью?

Глава 6

Нью-Йорк23 апреля 2011Тремя днями ранееМирен Триггс

Если ты хранишь что-то, что заставляет тебя чувствовать себя живым, вероятно, ты уже мертв.

Я шла под дождем, а телефон в кармане не прекращал звонить. На экране четвертого айфона светилось имя Марты Уайли, моего издателя, последнего человека в мире, с которым я бы хотела разговаривать. Шесть раз я сбрасывала ее звонки, после чего на меня посыпались сообщения, которые я просматривала по диагонали, продолжая шагать, сама не зная куда. В последнем она писала:

«Мирен, не понимаю, что с тобой происходит. Меня очень удивляет твое поведение. Завтра с утра мы должны быть в студии на Таймс-сквер на съемках программы “Доброе утро, Америка”. Не подведи меня.

М.У.».

Это сообщение выглядело серьезнее, чем все ее крики. Видя ее такой жалкой и умоляющей, я впервые за долгое время почувствовала себя сильной. Когда я перестала контролировать собственную жизнь? В какой момент дорога, которую мне наконец удалось выпрямить, снова начала вилять?

И вдруг я поняла.

Когда книга стала успешной, какая-то часть меня укрылась в ее страницах. Там Мирен Триггс могла быть кем угодно. Она могла спрятать свои страхи, закрыть дыры своих сомнений, минимизировать побочный ущерб. Но самое главное, на страницах книги я могла защитить себя от опасностей и перестать быть уязвимой. Героя романа невозможно убить, даже если его прототип – существо из плоти и крови, которое, возвращаясь домой, плачет по ночам, чувствуя себя в одно и то же время и внутри, и вне своей жизни. Мирен из книги была бессмертна. Даже если уничтожить все экземпляры до единого, герой будет жить вечно. Он будет бродить по лимбу среди выдуманных существ и ждать, пока кто-нибудь вспомнит его историю, даже не предполагая о существовании другой Мирен, хрупкой, слабой, переполненной болью. И, возможно, скрывшись за этим мнимым щитом, я убедила себя, что пока Мирен из книги будет храброй, мне вовсе необязательно быть таковой. Пока она полностью контролирует свою жизнь, я не должна рисковать своей. Пока она ищет правду, я могу убегать от нее. Но если я чему-то и научилась, так это тому, что правда возникает как вспышка в наиболее подходящий момент. А тогда, без сомнения, это был он.

Я бесцельно бродила по улицам Куинса, не переставая вспоминать все, что мне было известно о деле Джины Пебблз. В моем хранилище стояла отдельная коробка с ее именем. Я просматривала все, что там было, множество раз, но всех деталей вспомнить не могла.

Джине было пятнадцать, когда в 2002 году она исчезла, выйдя из школы. Несмотря на непростую жизнь, это была улыбчивая светловолосая девочка, с маленькой щелкой между зубами и веселым взглядом, смотрящим с фотографий ее личного дела.

В момент исчезновения она и ее восьмилетний брат жили в доме дяди и тети на полуострове Рокавей. Насколько я помнила, их родители умерли незадолго до этого, и Кристофер и Меган Пебблз забрали их к себе, как самые близкие родственники.

Джине Пебблз, как и многим другим, не повезло пропасть в не самый удачный момент. Пресса не обратила на ее исчезновение никакого внимания, так как накануне, 2 июня, из собственного дома на Солт-Лейк неизвестным с ножом была похищена другая девочка. Она была из богатой семьи и, вероятно, симпатичнее Джины. Разница обычно кроется в деталях. В течение следующих дней внимание всей страны было приковано к ее истории: на нее были обращены все глаза, ресурсы, молитвы и бдения. Вероятно, поэтому случай Джины оказался предан забвению.

Несколько недель спустя в районе Бризи Пойнт, в нескольких километрах от дома Джины, был найден ее розовый рюкзак с нашивкой с единорогами. Это была последняя зацепка о судьбе Джины, последний след ее присутствия в этом мире. Остальное испарилось, будто ее никогда и не существовало.

Но что означал снимок? Кто сфотографировал ее с кляпом во рту? И почему этот кто-то передал его мне? Может, это дело рук какого-то психопата, который сохранил о девочке последнее воспоминание перед тем, как лишить жизни? Улика из ее личного дела, которую я упустила? Чем больше я думала об этом, тем сильнее мной овладевало беспокойство и непреодолимое желание выяснить, что произошло. Все эти вопросы ждали своего ответа, и ее полный ужаса взгляд требовал, чтобы кто-то снова вступил за нее в бой.

Я остановилась под линией надземной железной дороги и попыталась остановить такси, но на всех машинах, проезжающих по Ямайка-авеню, горела табличка «Не работает». Я посмотрела на часы на экране телефона и увидела, что было уже за полночь. Больше часа я бродила по улицам, погруженная в воспоминания о Джине, не замечая, что каждый поворот таил в себе опасность. Я пересекала один квартал за другим, не видя ни его границ, ни очертаний. Только когда я подняла взгляд от мокрого тротуара, передо мной встали темные тени города и горящие глаза чудовищ, выползающих после заката.

На углу, опершись о стену, стоял какой-то парень в капюшоне, рядом с банкоматом валялся бездомный, пара афроамериканцев громко о чем-то спорила. Меня никогда не покидало ощущение, что незнакомцы смотрят на меня, даже если они повернуты ко мне спиной. Мне буквально мерещилось, как они облизываются, представляя вкус моей кожи. Конечно, я понимала, что все это глупости, но не могла отогнать от себя эти мысли. Как я ни старалась, мне не удавалось выбраться из той ямы, в которой однажды трое подонков решили похоронить меня заживо.

Когда я мысленно возвращалась в ту ночь, первым, что наводняло мою память, был запах. Затем появлялась светящаяся в темноте усмешка, которая вдруг превращалась в легкое прикосновение струйки крови, сбегающей по внутренней стороне бедра. Наконец, до меня доносился мой собственный голос. Словно кричал другой человек. Словно эта девушка никогда не была мной. Я находилась внутри своего тела, но оно было чуждо мне. Раны на моей коже отпечатались глубоко внутри. Я слышала свои крики, пока бежала по улице, истекая кровью. Говорят, некоторые люди, чтобы забыть травматические воспоминания, воздвигают перед ними препятствия. Однако я не могла не только создать для себя преграду, которая могла бы меня спасти. Помимо моей воли мозг снова и снова возвращался туда, в ту ночь 1997 года, желая покопаться в деталях и открыть старые раны.

Наконец передо мной остановилось такси.

– Боже правый, да вы промокли до нитки, – воскликнул таксист, как только я села в машину. – Так вы мне все сиденье испортите.

– Вы знаете, где находятся складские помещения «Лайф Сторадж» в Бруклине, недалеко от реки?

– Сейчас? Но уже полночь… Это не самое безопасное место для…

– Мне нужно там кое-что забрать. Вы подождете меня, пока я не вернусь?

Таксист помедлил с ответом.

– Ну… Я знаю, что лезу не в свое дело, но расхаживать там одной в такой час – не лучшая идея.

– Если б мужчины в этой стране умели держать свои ширинки при себе, время бы не имело значения, – ответила я с раздражением. – Вы подождете или нет?

Он вздохнул, но ответил:

– Да, но таксометр будет работать.

– Забудьте про таксометр. В это время другого пассажира вам здесь не найти. Я дам двадцать баксов, если вы подождете меня у входа. И еще тридцать, если отвезете домой, в Вест-Виллидж. Идет?

Он что-то проворчал, но по выражению его глаз в зеркале заднего вида я поняла, что он сдался. Таксист знал, что я права. Я редко ошибалась.

– Ладно. Но я буду ждать только десять минут. И ни минутой больше. Слишком часто там кого-нибудь грабят.

Машина тронулась. Таксист, казалось, был не прочь продолжить разговор, но мне требовалось подумать о Джине.

– Вдруг на тебя нападают, приставляют нож к горлу и… Господь, благослови Америку, да? Вторая поправка – на шее удавка[4]. Знаете, на что ни у кого нет права? На то, чтобы кокнуть человека прямо во время работы. Или на то, чтобы расстреливать детей в школе. Вот в чем беда. Какую страну мы строим? Любой может разгуливать по улице с оружием. Малейший спор и… Пах! Ты труп. Любой может зайти в магазин, купить пушку и выстрелить в первого встречного. На днях убили моего товарища, таксиста, за дневную выручку. Весь день ты крутишь баранку, дышишь всем этим дерьмом, слушаешь всякие бредни, а в конце дня тебя расстреливают за сотню проклятых долларов. На обратной стороне луны, наверное, хранятся остатки наших мозгов. У вас ведь нет пушки, правда? – пошутил он, смотря в зеркало.

– Я бы даже не сумела ее зарядить, – соврала я, но лишь отчасти.

Я умела заряжать оружие, но с собой у меня его не было. Несколько недель назад я положила пистолет под подушку, чтобы защититься от кошмаров.

При виде строений «Лайф Сторадж» в желудке защекотало. Легкое, нежное покалывание нервов, которое прошлось от живота до самых кончиков пальцев. Почему я прекратила поиски?

– Подождите меня десять минут. Я сейчас вернусь.

Я дошла до своего хранилища – среди всех остальных его выделяли выкрашенные в бирюзовый рольставни – и ввела код на замке. Год рождения бабушки. Было холодно, но, по крайней мере, дождь закончился. Я подняла роллеты, и ржавые металлические планки запищали, как летучие мыши. Войдя внутрь, я почувствовала, будто ко мне вернулась часть меня, которую я когда-то незаметно для себя потеряла.

У стены меня ждал десяток серых архивных шкафов, выстроившихся в ровный ряд. На передних стенках ящиков я прочитала номера, написанные моей собственной рукой на маленьких карточках: каждые десять лет от 1960-го до начала 2000-х годов. Мне всегда нравился порядок. Мои конспекты университетской поры были просто чудом. Несколько ящиков были подписаны именами. Увидев первое из них, я задрожала от волнения: Кира Темплтон. Сколько значили для меня эти два простых слова. Я прочитала остальные имена: Аманда Маслоу, Кейт Спаркс, Сьюзан Доу, Джина Пебблз и многие другие. Джина Пебблз. Внутри лежало ее дело и все, что мне удалось тогда найти. Словно совершив прыжок в бездну, я набросилась на документы. Я собрала все бумаги и принялась перекладывать их в картонную коробку, которую взяла тут же и, не задумываясь, чем обернется это простое движение, вытряхнула все содержимое на пол.

Закончив с этим, я направилась к выходу, чтобы вернуться в такси, но споткнулась о кучу бумаг, которую высыпала из коробки. Несколько листов разлетелось по плитке, и среди них я, к своему удивлению, заметила лицо, которое казалось мне уже давно забытым. Это была фотография, которую я когда-то раздобыла с огромным трудом, пробираясь сквозь дебри расследования по делу о моем изнасиловании.

Снимок из полицейского участка. На нем было запечатлено серьезное мужское лицо с черными глазами, сбоку было написано имя: Арон Уоллес. Я подняла фотографию и посмотрела на него с той же снисходительностью, с какой он смотрел на меня тогда. Я поставила коробку на пол и начала перебирать остальные бумаги с такой решимостью, какую раньше в себе не подозревала.

Я пыталась найти кое-что конкретное. Несколько слов, которые точно были здесь, но которые я не могла найти. Адрес. Настало время отыскать его. Я столько раз сомневалась, стоит ли продолжать двигаться по намеченному пути, но тени той ночи и эхо того выстрела всегда возвращались ко мне, как оголодавшие горгульи, алчущие сожрать мою душу. Возможно, если эта фотография будет у меня дома, она поможет утихомирить гнев.

Вдалеке раздался гудок такси. Я поспешила к выходу с коробкой Джины и фотографией Арона. Наклонилась, чтобы опустить рольставни и закрыть замок, и увидела уголок листа, торчащий из-под двери. Все могло бы закончиться совсем по-другому, если б я затолкнула его обратно вместо того, чтобы достать…

Двадцать минут спустя я с коробкой Джины в руках смотрела из окна такси на величественные небоскребы, пока машина ехала по Манхэттенскому мосту. Но свет и красота тысячи светящихся окон, составлявших яркий контраст с печальным видом города, не шли ни в какое сравнение с бившимся во мне адреналином, когда я опускала глаза на лежащий рядом со мной помятый лист и в полутьме читала заветную вторую строку: «улица 123, 60, 3А».

Глава 7

Нью-Йорк23 апреля 2011Тремя днями ранееДжим Шмоер

Зачем людям глаза, если многие просто неспособны видеть?

Профессор вышел из корпуса Колумбийского университета на пересечении Бродвея и 116-й улицы с неприятным послевкусием во рту. Добравшись до дома после долгой прогулки пешком в северном направлении, он упал в кресло «Честер», обитое коричневой кожей, – самый выдающийся предмет мебели его гостиной. Он ослабил галстук и застыл, смотря в потолок и зажав двумя пальцами переносицу. Прежде чем подняться по лестнице в свой кондоминиум на перекрестке Гамильтон-Плейс с 141-й улицей, он остановился у магазинчика «Дели» на углу и купил на полдник бретцель без сахара, упаковку нудлс с карри быстрого приготовления на ужин и большой стакан латте, чтобы хоть как-то скрасить неприятный осадок, оставшийся после разговора со Стивом. Он попросил добавить в него тройную порцию ванильного сиропа – больше, чем его сорокавосьмилетний организм мог выдержать, но сейчас такая глюкозная бомба была ему по-настоящему необходима.

Оставив кофе на кухонной столешнице, как и всегда, на неопределенное время – может, на пятнадцать минут, а может, на два часа, – он встал с дивана и с серьезным выражением лица подошел к окну. На противоположной стороне перекрестка играли дети. Две девочки, приблизительно шести и восьми лет, качались на красных качелях, как два маятника. Мальчик лет пяти сидел на одном из сидений балансира, крепко держась за ручку, и ждал, пока кто-нибудь сядет на другой край. Джим смотрел на него несколько минут, но мальчик продолжал недвижно сидеть. В этом ребенке профессор увидел человека, в которого постепенно превращался сам: в того, кто безучастно ждет непонятно чего и непонятно откуда.

Джим отвернулся от окна, внутренне возмущаясь тем, что с мальчиком никто не играл. Он взял кофе со стола и сел перед компьютером. Сделав первый глоток, профессор поморщился:

– Твою мать.

Он любил холодный кофе со вкусом ванили, но на дух не переносил карамельный сироп. Этот кофе был с карамелью. Продавец снова ошибся, и профессор хотел спуститься и потребовать замены, но этим вечером он собирался готовиться к подкасту.

Джим включил «Аймак» и открыл заметки, где у него был намечен план программы. В течение часа он планировал во всех подробностях рассказать о серьезной вспышке ботулизма, от которой пострадали уже четыре сотни детей по всей стране. Согласно его собственному расследованию, причина распространения болезни крылась в партии сухого молока «Гроукидс» фармацевтической компании «Глобал Хелс». Партия была отозвана с рынка за несколько недель до этого без какого-либо объяснения и освещения в медиа. В течение следующих дней Джиму удалось получить доступ к группе в «Фейсбуке»[5] под названием «ДетскийБотулизм». Количество новых обращений по сравнению с данными прошлого года говорило само за себя. Все комментарии в группе, казалось, повторяли друг друга: «Не знаю, из-за чего это могло произойти. Мой сын пьет только сухое молоко “Гроукидс”».