Семь прях. Книга 6. Джалар

– Боишься, – поняла Неске.

Такун и впрямь боялась. Боялась, что Тхока найдет такие слова, которые убедят ее, и она послушается, смирится и потеряет Джалар.

– Не мне тягаться с Тхокой, хоть она и зарыла свой бубен в сырую землю. Вот и хорошо, что ты ей ничего не сказала, может, теперь и получится.

Неске подошла к столу, отломила кусок от принесенного Такун хлеба, медленно прожевала, запила булсой.

– Вкусно, – крякнула. – Ну, я свое дело делать буду, а ты свое делай: сиди да о дочке думай, маленькую ее вспоминай, все, что хорошего было. Какая она у тебя?

Какая… вот вопрос. Высокая, тоненькая, словно веточка сосновая, и не смуглая, как все жители Края, а будто солнце позолотило – это, наверное, в деда, – и волосы не такие темные, коса густая, длинная, вокруг пояса можно ею обернуть, а глаза – светло-карие, как два речных камешка, такие встречаются иногда: если посмотреть сквозь них на свет, они вспыхивают желтым рысьим огнем…

– Моя, – выдохнула Такун, и почему-то намокли глаза.

– Смотри, есть еще время назад повертать, а как говорить начну, так уж все.

Такун молчала.

– Точно ли решила? Кабы хуже не сделать.

– Куда уж хуже… – вскинулась Такун, вспомнив холодные и вмиг ставшие чужими, неприятными мужнины глаза. – Делай, что должна.

* * *

Домой Такун возвращалась, будто пьяная. Шаталась, путалась в лыжах, падала. Хотелось петь во все горло. Чтобы не разозлить громкими звуками Навь, она смыкала рот, но песня вырывалась каким-то хихиканьем. Такун скользила по теням деревьев, пробиралась к дому, гадая, что подумает Тэмулгэн, если проснется, а ее не будет. Уже светлел край неба над дальним концом озера, уже свежел воздух. Долго же лойманила Неске! Ворчала, бурчала, пела, да все на непонятном, зверином будто бы языке. Такун сначала очень старалась, думала о дочери. Вспоминала, как она была крошечной, новорожденной, как сладко пахла молоком и травами, какая у нее была шелковая кожа, будто лепесток озерной кувшинки, как смешно она гулила, как первый раз улыбнулась, ухватив Такун за выбившуюся из косы прядь. Как малышкой, только-только научившейся ходить, она, переступая порог, всегда сначала трогала рукой землю, будто проверяя, можно ли ступить на нее, надежно ли держит, а в ветер раскидывала руки, словно хотела взлететь. Иногда Такун и впрямь боялась, что ветер подхватит дочку, тоненькую, легкую, и унесет на край земли. А когда говорить научилась, сколько всего было в ее болтовне! Будто она из воздуха пряла истории, на ходу придумывала такое, что и в голову не придет, будто сама Явь ей в уши эти сказки нашептывала. А спала плохо. Часто просыпалась по ночам, плакала, звала кого-то, и Тхока ее успокаивала, носила на руках, не подпуская Такун. Тхоку эти сны сильно тревожили, будто она что-то понимала про них и про Джалар, а поделиться не хотела, как Такун ее ни выспрашивала. Это было так обидно! Ведь она же мать, кому, как не ей, знать, что с ее дочерью, какими кошмарами мучает ее Навь.

А потом почему-то вспомнилось Такун, что за эту последнюю беременность потеряла она два зуба. Мальчишки и то по одному забрали, а эта, жадная, целых два. И еще ей никогда не нравилось имя, что дал дочери Тэмулгэн, – нездешнее, жаркое, пряное. Такун вздрогнула от этой дурной мысли, сложила указательные пальцы и прижала к губам. Нельзя сейчас думать так о дочери, ничего плохого думать нельзя, только любовь, только забота, ее дело – оградить свою девочку, уберечь, удержать возле себя, не дать раствориться в огромном злом мире, что простирается за Краем.

Она, наверное, задремала, потому что вместо дочериного лица вдруг возникло перед ней другое – желтое, иссохшее лицо старика в старинном камзоле. Поблескивала на шее металлическая пластинка на толстой цепочке, а длинные пальцы все унизаны были кольцами с драгоценными камнями, будто он король. Старик этот впивался глазами в Такун, вворачивался ей в голову и тянул из нее имя дочери. Он сидел на троне в огромном зале, стены которого были завешаны страшными картинами, а рядом с ним стоял человек, не старый, но седой, изможденный, в темном длинном плаще, – такими обычно рисуют колдунов в детских сказках. Он смотрел на Такун удивленно и сердито, будто не понимал, как она могла пойти на чудовищное это злодеяние. Так смотрел, что Такун тоже ужаснулась своему поступку, но не успела она начать привычно оправдываться, как оба старика растворились, а вместо них появилась величественная старуха в черном, как сердце Нави, плаще. Когда-то она была очень красивой и, наверное, могущественной. Но сейчас ее кожу испещрили глубокие морщины, а глаза выцвели, будто от усталости и горя. Старуха стояла около узкого окна, рядом с ней сама собою крутилась самопрялка и полыхал в открытом очаге огонь. Старуха что-то бормотала, но вдруг замолчала, глянула в глаза Такун, будто бы прямо здесь была, рядом. Она усмехнулась недобро и, словно решаясь на что-то важное, медленно остановила прялку. Блеснула на плаще старухи золотая пряжка в форме веретена, Такун вскрикнула и очнулась.

Неске храпела на своей кровати, туесок из-под булсы был пуст, размякло в тепле масло. Такун поднялась, потерла друг о дружку ладони, пытаясь взбодриться, сбросить морок. Полыхнуло в мозгу, разлилось по щекам румянцем – что она делает здесь, зачем пришла, почему не послушалась мужа, не попыталась понять? С чего взяла она, обычная женщина, что властна решать судьбу дочери? «Потому и решаю, что – дочь. Моя дочь!» И какая-то заноза, горькая, как вымоченная в полынной воде щепка, засела у Такун в сердце, и все следующие месяцы она то и дело спохватывалась, будто бы забыла сделать что-то важное, но что именно – не могла сообразить.

Весенняя дева

Воздух разнежился.

Джалар вышла из дома за дровами и замерла на пороге. За одну ночь состарилась зима, стала дряхлой, беспомощной. Небо укрывало Край серым тусклым светом, но это был особенный свет, свет, который скажет тому, кто умеет слушать: далеко-далеко, в Ладонях солнца, проснулась весна, и Явь заплетает ей косички. Скоро потеплеют сугробы, станут рыхлыми и матовыми, потом потемнеют и опадут. Сосульки – Навьи волосы – расплетутся капелью, убегут во влажную землю, прорастут травой. Время Щуки уходит.

Джалар отнесла дрова в дом, затопила печь. Мама, разливавшая парное молоко, спросила:

– Чего улыбаешься?

Но Джалар не смогла ответить, улыбка сама ползла на ее лицо: весна.

К вечеру за Джалар забежала Сату, позвала к Мон. Там уже собрались Нёна, Тэхе, Баярма, Айна и Шона. Сату взяла сладкий пирог, а Джалар – брусничное масло. У всех было приподнятое настроение, будто каждую ждало что-то радостное.

«А ведь в этом году нам уже бежать невестины гонки», – подумала Джалар и сама смутилась своих мыслей, покраснела, и Сату заметила, дотронулась до ее руки:

– Что ты?

– Нет, ничего.

Мама Мон налила девочкам травяного чая, сказала улыбчиво:

– Вы давайте-ка весеннюю деву выбирайте, ваш год нынче.

Девочки замерли на мгновение, в глазах каждой промелькнуло: наш год, наши невестины гонки. Потом они, как и Джалар минутой раньше, зарделись, постарались скрыть смущение: кто уткнулся в кружку с чаем, кто побольше пирога откусил, Тэхе захихикала, а Мон продолжила:

– И ведь правда. Джалар, будешь весенней девой?

– Я?

– Ну да.

– Почему я?

Никто не смог ответить, но вели себя подруги так, будто давно всё промеж собою решили и будто бы даже мысли не было, что будет кто-то другой. Джалар беспомощно посмотрела на Сату, та улыбнулась и сменила тему:

– Я только вам одним скажу, вы меня не выдавайте, ладно? Мы с Аюром сговорились на невестины гонки…

Ох и переполох тут поднялся! Даже мама Мон выглянула из-за занавески (у ее груди висел младший Монин брат) и недовольно шикнула на девочек. Они вроде бы и притихли, но говорили хором, почти не слушая друг друга, а спрашивали об одном и том же: неужели и правда сговорились?

Невестины гонки проводились через неделю после весеннего праздника Жарминаха. Весь Край собирался на большой поляне у Яви-горы. Незамужние девушки, надев самые красивые платья и бусы, выстраивались в ряд посередине, а те из мужчин, кто искал себе жену, сколько бы лет ему ни было, – у края поляны. Лойманки Края пели песни, а как только замолкали, девушки бросались бежать в лес, крича, как оленихи, мужчины же их догоняли, зажав в руке особую бусину – чу́ду. Догнав, мужчина должен был вплести свою чуду девушке в волосы, только тогда она считалась пойманной и обрученной с ним. Многие парни возвращались с невестиных гонок исцарапанные и искусанные, многие девушки вырывали с корнем прядь волос с бусиной и бросали на землю. Если же девушка в деревню возвращалась с чудой в волосах, то с этого дня считалась невестой того, кто ее поймал и чуду в волосы вплел.

Конечно, чаще всего родители жениха и невесты заранее сговаривались обо всем, и девушка знала, кто будет за ней гнаться, и если была не против, то не сильно-то и торопилась. Но ни один отец не мог заставить выйти замуж за того, кто не поймал и чуду в волосы не вплел.

Джалар бегала быстро. Она знала, что отец никогда не выдаст ее насильно, но все же хотела быть уверенной. Поэтому она изучила все потаенные местечки вокруг поляны. А вот Сату (ее Сату!) договорилась с Аюром!

У Джалар было много подружек: Нёна, Мон и Айна, Тэхе, Баярма и Шона. Они вместе учились в школе, вместе собирали травы и ягоды в лесу, вместе ловили рыбу и ходили на веслах до Дома Щуки. Кого-то Джалар любила больше, кого-то меньше, но не было для нее никого важнее Сату. Их дома́ стояли рядом, и с самого раннего детства Джалар, братья которой были слишком взрослые, чтобы замечать сестру, знала: у нее есть Сату. Смешливая, добрая, заботливая. Она умела развеселить, умела утешить.

Как они радовались этой любви! Нежная, веселая Сату и серьезный, такой надежный и ласковый Аюр – не было пары красивее, не было двух более подходящих друг другу людей! Пока лед не встал, каждый свободный день приплывал Аюр из своего Дома Лося, ходил под окнами Сату, будто голодный зверь, лишь бы увидеть хоть мельком. А сколько посланий передано через руки Джалар! Ничего удивительного, что оба они едва дождались первых невестиных гонок и сговорились за спинами родителей.

– Не отпустят тебя в Дом Лося, – сказала Шона. – Мой отец говорит, что твой подобрал тебе другого жениха.

– Пусть кого хочет подбирает! – вспыхнула Сату. – Я замуж только за Аюра пойду! Отец воле духов не станет перечить. Нас сама Явь сведет.

– Как же Явь, если вы сговорились с Аюром? Ты будешь поддаваться? А если кто другой успеет тебя поймать? Аюр неповоротливый, как медведь…

– Перестань, Шона, – мягко упрекнула ее Мон, но Сату не так просто было сбить с толку.

– Ты завидуешь мне, похоже, – едко сказала она. – Хочешь первой из всех нас выйти замуж? Или тебе мой Аюр приглянулся?

– Девочки, девочки, хватит! – взмолилась Джалар. – О чем вы спорить вздумали? Они любят друг друга, вот и пусть.

Тэхе поддержала ее:

– Давайте лучше подумаем, как Джалар на Жарминах нарядим! Мне отец белых лент привез.

– А я у бабушки нашла зеленое платье, старое, но красивое такое – Рысью клянусь, ничего лучше не видела, – подхватила Мон. – Она его откуда-то из города давным-давно привезла, все хранила, хранила… но, наверное, врет, что себе: она в него не влезла бы.

Мон открыла сундук, стала искать платье, а Джалар облегченно вздохнула и уже не спрашивала, почему подруги выбрали именно ее быть весенней девой. Пусть. Лишь бы больше не докучали Сату.

* * *

Возвращаясь домой, Джалар и Сату остановились между своими калитками и почти одновременно подняли головы. Там, в небесной тайге, зажглись огоньки деревень. Воздух снова стал по-зимнему звонким и ясным, подморозило лужи. Но это был уже воздух Яви.

– Как думаешь, Шона правда влюблена в Аюра? – сказала вдруг Сату.

– Да вот еще, – фыркнула Джалар. – Охота тебе об этом думать?

– Но что, если правда, Джар? Вдруг она расскажет о нас? Или помешает ему меня догнать?

Джалар улыбнулась:

– Помешать Аюру тебя догнать? Ты, Сату, похоже, совсем не знаешь своего жениха, сына Лося. Мне жаль Шону, если она встанет на его пути к тебе. Вряд ли у нее останется хоть одна целая косточка.

Они засмеялись. Потом Джалар спросила:

– Почему вы меня выбрали весенней девой? Может, лучше тебе быть? А то выйдешь замуж, и уже никогда не получится…

– Да и пусть, – пожала плечами Сату. – Мне и не хочется. И внимание к себе привлекать не хочется: вдруг и правда так красиво нарядите, что кому другому приглянусь, быстроногому.

Она внимательно посмотрела на Джалар.

– Ты среди нас самая… не знаю, как тебе объяснить, Джар, но, думаю, каждый мужчина хотел бы ввести тебя в свой дом женой. Ну, кроме, может быть, Аюра, – хмыкнула она.

Джалар нахмурилась. Вспомнила Аныка, попыталась представить, как было бы, если бы он не замерз зимой. Гнался бы он за ней на невестиных гонках? Потом мысль ее перескочила на Жарминах: Сату права, к весенней деве – самое пристальное внимание. Каждый год на этот праздник наряжают одну из тех девушек, кто впервые бежит невестины гонки. Ее ведут через всю деревню на берег озера, и там весенняя дева толстой веткой отмыкает воду – разбивает лед. Потом становится в центр хоровода, стучит палкой, будит землю; из своих рук угощает всех мужчин тивсами – печеньем в форме диких гусей: они первыми возвращаются в Край из теплых стран. В сумерках весенняя дева зажигает костер, сложенный заранее, и она же первой кормит его – бросает в огонь кусочки черемухового пирога, благодарит за пережитую зиму. Все любуются весенней девой, она в Жарминах – воплощение самой Яви. Поэтому на эту роль всегда выбирают самую умную и красивую. «Неужели я такая? – думала Джалар, когда они с Сату уже разошлись по домам. – Чем я краше Сату или Шоны? А Мон умнее меня, она даже хочет ехать в город, чтобы стать учительницей, как ее мама. Почему девочки выбрали меня?»

Но огоньки небесной тайги не могли дать ответа, они мерцали в глубокой черноте, не обращая на Джалар никакого внимания.

Шепот в толпе

Платье Мониной бабушки и правда было очень красиво, а может, Джалар просто шел этот глубокий зеленый. Поверх платья накинули рыжую лисью шубку, в волосы вплели керамические бусины, белые ленточки и крохотные бубенчики, они нежно звенели при каждом ее шаге. Тэмулгэн не мог отвести взгляда от дочери. Она шла впереди процессии девушек, поющих славу пробуждающейся Яви, робко улыбаясь, глядя перед собой, высоко подняв сосновую ветку, украшенную разноцветными лентами. Тэмулгэн любовался Джалар, и его распирало от гордости.

Его крошка, его Джалар – весенняя дева! И как же она хороша в этом платье цвета свежей хвои, как идут ей бусинки и бубенчики в волосах, и этот румянец, и взгляд, не робкий, нет, но прячущий радость жизни и гордость!

Люди вокруг охали и шептали:

– Вот кому-то достанется невеста!

– Да уж, на невестиных гонках за ней весь Край побежит! Даже те, кто и не думал раньше, вы гляньте только, какая красавица…

– Вот уж и впрямь Явь одарила так одарила!

И вдруг – хриплым карканьем, острым камнем совсем рядом с его ухом прозвучало:

– Нашли кого весенней девой нарядить. Подменыша!

Сердце Тэмулгэна ухнуло вниз, будто свалилось в пропасть. Он резко обернулся. Никого чужого, все свои, знакомые с детства, соседи, дети Рыси. Кто из них мог крикнуть такое? И голос… голос совсем незнакомый… Показалось, что мелькнуло в толпе и пропало лицо Аныка. Друг детства Лурад спросил вдруг:

– А твоя дочь не лойманка ли, а, Тэмулгэн?

– Уж больно хороша для лойманки, – засмеялись рядом.

– Так ее в детстве Навь своим молоком потчевала, от лютого мороза спасала, забыли?

И враз будто переменился шепот, из восторженного стал настороженным, и взгляды словно остекленели, нехорошо, недобро поблескивали. Тэмулгэн глянул на дочь, и ее улыбка вдруг показалась ему высокомерной, а красота – нездешней, неправильной, слишком уж совершенной. Зажал уши руками, зажмурился. Что с ним? Что с ними всеми? Ведь только что они любовались Джалар, желали ей лучшего жениха в Краю!

А шепот нарастал:

– Нашли кого наряжать…

– Что ж никто не подсказал им, глупым…

– Да разве можно такую – в весеннюю деву!

– Теперь заморозков не избежать иль еще какой напасти…

– Такая воду вскроет – вся рыба из озера уйдет…

– Ну так остановите ее!

– Как ты ее остановишь? Нельзя весенний ход прерывать, беды не оберешься!

– Тут непонятно, что страшнее…

Тэмулгэн не прерывал их. Солнце для него померкло и небо заволокло тучами, но он сцепил зубы и молчал. Он знал себя очень хорошо. Знал, что если обернется сейчас, увидит их лица, даст волю гневу, то беды точно не миновать: начнется драка, нарушится весенний ход, а дочь, такая красивая, такая гордая отведенной ей ролью… Она же ничего не поймет!

Он сделал вид, что не слышит злого шепота, не видит сердитых лиц соседей. Они столько лет молчали! Ни разу никто не сказал ему: «Что-то не так с твоей дочерью, Тэмулгэн!» Что ж они – сами не видели и вдруг прозрели? Увидели ее в наряде весенней девы и поняли? Может, позавидовали, потому что выбрали не их дочь? Или терпели из уважения к нему, к Тхоке? «Почему мама молчала? Она бы поняла, почуяла бы, если бы с Джалар было что-то не то». Он поискал глазами мать в толпе, но не нашел. Не увидев и Такун, он успокоил себя мыслью, что Тхока бы не прозевала лойманку в семье, а уж подменыша тем более, но принял твердое решение отправить дочь в город, к Севруджи, подальше от этого шепота, от косых взглядов.

* * *

Джалар высоко подняла ветку и со всей силы ударила об лед. Он пружинно толкнул ее обратно, заныло плечо, но она ударила еще и еще раз. Показалось, что люди недобро шепчутся, глядя на ее беспомощность. Тоскливо подумала: «Сильная Мон с первого раза бы разбила, надо было ее выбирать весенней девой». Ударила снова, посмотрела в даль озера. Там, где-то в его глубине, течет неостановимая Олонга, ее река. Быстрая, дерзкая, и никакой лед ей не страшен, никакая зима. «Помоги мне, реченька, разломай зиму, прогони Навь», – попросила Джалар и присела на корточки, склонилась над самой остекленевшей водой. Зажмурилась, представив, как Олонга помогает ей изнутри озера, выпрямилась и снова ударила веткой. Лед хрустнул, раскололся, брызнул фонтанчик свежей воды, закричали люди Рыси. Джалар с облегчением выдохнула. Она справилась. Она – и Олонга. Лойманка Вира забила в бубен, заиграл на свирели Эркен. Кто-то подхватил Джалар, вытащил в центр поляны, вокруг нее тут же заструился хоровод. Она стучала по земле сосновой веткой, будя Явь, в такт бубну и свирели, щеки ее пылали от свежего воздуха, от юного солнца, от полноты жизни и радости.

– Я возьму тебя в жены, Джалар! – крикнул вдруг Халан.

Джалар засмеялась. Увидела, как нахмурился ее сосед Лэгжин, как дернулся Гармас: и тот и другой уже разговаривали с ее отцом, спрашивали, не будет ли он против, если они поймают его дочь на невестиных гонках. Джалар было весело от их внимания, от их влюбленности. Она чувствовала себя сильной, живой, всеми любимой.

Ее отец, как самый уважаемый охотник Края (даром что больше не бьет оленей, его дом самый богатый, ружье – самое удачливое, а ноги – самые быстрые), вышел в центр поляны и провозгласил:

– Проводим Щуку, позовем Рысь! Поймаем солнце в сети, да будет весна быстрой, дружной и милостивой к нам, детям Рыси.

Он снял с плеча мешок и выпустил из него белку. Она была еще по-зимнему серой, но хвост уже начал рыжеть. Секунду зверек сидел, жмурясь на ярком свету, а потом юркнул между ног Тэмулгэна и бросился наутек, к лесу. Молодые неженатые мужчины, парни, мальчишки кинулись за ним, а женщины остались на поляне, подбадривали охотников криками и смехом.

– Эх, пустили бы меня, я бы вмиг эту белку поймала, – сказала Мон. Глаза ее азартно сверкали, а ноги, казалось, стоят на месте только благодаря усилию воли.

– Ой, Мон, тебе лишь бы наравне с парнями, – улыбнулась Нёна. – Как ты замуж пойдешь, не представляю! Кто будет в доме хозяин?

– Я, конечно, – расхохоталась Мон.

Она подбежала к отцу Эркена, что-то сказала ему, стянула с его плеча ружье, вскинула, замерла и выстрелила. С ближайшей сосны упала шишка, и тут же замелькал между веток беличий хвост, а парни заметались по лесу. Белку они потеряли из виду, а она оказалась неглупой, притаилась. Выстрел Мон спугнул ее, заставил бежать. Кто-то наконец заметил зверька, погоня продолжилась.

– Дуралеи, – хмыкнула Мон и вернула ружье отцу Эркена.

Пока мужчины ловили белку, женщины готовили сладкую кашу в огромном котле. Это было главное угощение на Жарминахе, и Джалар, как весенняя дева, помешивала ее длинной деревянной ложкой, подкидывала дрова в огонь. Прошло еще немного времени, каша уже была готова и начала остывать, а ловля белки-солнца продолжалась.

– Что-то долго они, – сказал кто-то из женщин недовольно.

– На этом Жарминахе всё долго, – услышала Джалар совсем рядом незнакомый скрипучий голос, но, когда обернулась, никого не увидела, кроме угрюмых, совсем не праздничных лиц.

«Им не нравится, что я – весенняя дева, – поняла вдруг Джалар. – Но почему? Вроде бы я никого не обижала, никому зла не желала… Может быть, и правда надо было наряжать Сату или Мон».

– Да уж, и лед еле разбила, и белку никак не поймать…

– Ну, такая уж весенняя дева у нас нынче.

«Да при чем тут я? – возмутилась Джалар, но промолчала. – Разве я ловлю белку?» Она поискала глазами Тхоку, но наткнулась взглядом на незнакомую старуху в темном плаще. Она не мигая смотрела на Джалар и шевелила пальцами, будто сыпала в рыхлый снег невидимые семена. Джалар шагнула ей навстречу, но тут раздался победный крик – «солнце» поймали. Гордый Халан прижимал к груди бьющуюся белку, смотрел на Джалар и смеялся, сверкая белоснежными зубами. Темные глаза сияли торжеством, на щеках играли ямочки. «Красивый», – будто впервые увидев его, подумала Джалар и улыбнулась в ответ.

К вечеру зажгли большие костры, парни и девушки прыгали через них парами, взявшись за руки, и Джалар казалось, не было парня, который не позвал бы ее. Сильная ладонь Халана, узкая – Чимека, скользкая от пота – Гармаса, по-девичьи мягкая – Лэгжина… Сквозь грохот и жар праздника Джалар то и дело натыкалась на ласковую улыбку Эркена, на одобрительный взгляд мамы, на хмурый – отца. Уже совсем стемнело, когда Джалар увидела, как Сату стоит, обнявшись с Аюром. Они спрятались за деревом и шептались о чем-то. И еще одна радостная яркая искра вспыхнула в ее сердце: хорошо смотреть на счастливых людей!

Невестины гонки

Эркен ходил, подволакивая левую ногу, будто она у него была длиннее правой. В детстве его дразнили мальчишки, а отец любил срывать на нем злость, скрывая тревогу за будущее сына: как он будет жить, если даже охотиться не может? Эркен прятался в зарослях черноплодной рябины у реки и плакал, пытаясь утихомирить обиду. Он очень любил отца, но хотел его ненавидеть. Так легче было перенести разочарование, окрики и насмешки. Там, на берегу реки, он жаловался Олонге на свою жизнь, там разговаривал с Рысью, и ему казалось, что и река, и праматерь рода ему отвечают.

Однажды, когда Эркену уже пришла пора жениться – но кто ж пойдет за такого хромого да жалкого, – его выследили мальчишки, хотели подразнить, но заслушались его причитаниями, которые были похожи больше на сказки, чем на жалобу. Они рассказали взрослым. Наступало время Лося, темное, тяжелое, медленное, а в Доме Рыси давно не рождалось сказителя, и отцы нескольких семейств пришли к Салму, попросили его: пусть Эркен готовится рассказывать сказки. Отец чуть не подавился кашей на медвежьем жиру, которую ел, и покосился на сына. Сам Эркен улыбнулся и кивнул. Он давно хотел поделиться с родичами историями, что нашептала ему река, но все стеснялся, да и случая не было.

Так хромоножка Эркен стал сказителем Дома Рыси, хоть и молодым, но всеми уважаемым человеком. Удача охотника изменчива и капризна, а сказитель будет до старости обеспечен. И он, и его семья. Многие родители девушек на выданье взглянули на Эркена по-другому, стали чаще наведываться в дом его отца, и дочерей с собой брали, но сам Эркен, казалось, был равнодушен ко всему, кроме своих песен.

Сейчас он шел от Яви-горы, сжимал толстую ветку. Он нашел ее у священной сосны Дома Рыси и не поверил своему счастью. Эта сосна росла выше всех других деревьев, цеплялась корнями за огромный белый камень, и хромому Эркену стоило больших трудов каждый раз подниматься до нее, тем более сейчас, когда снег подтаял, но еще не весь сошел, поэтому Эркен ходил туда, только когда очень уж нужно было. И впервые он брел по этой тропе не за песнями и сказками. А может – за лучшей песней в своей жизни. Он брел и думал, как объяснит сосне, что колет острым ножом его сердце, как заглянет в глаза Рыси – ее лик вырезан прямо в стволе, – как споет ей свою жалобную песню, такую жалобную, что даже камни вокруг заплачут! Но стоило ему подняться и упасть на колени перед сосной, больше от усталости, чем от благоговения, как взгляд его уперся в короткую толстую ветку. Сухая и звонкая, она будто ждала, когда он придет и заберет ее. Если бы Эркен был ребенком, он бы расплакался от счастья, облегчения и умиления. Но он взрослый – его ровесники уже третий год догоняют невест. Все, кроме него. Куда ему с такой ногой… Но священная сосна подарила ему ветку! Пусть он не сможет догнать ту, о которой болит его сердце, но он вырежет из ветки чуду и найдет способ рассказать Джалар о своих чувствах. Его сила в словах, а не в скорости.