Ежевика и лебеда

Завороженно смотришь вслед.

Под ногами слякоть.

Кто-то из подтаявшей лужи передает привет.

Город чудес

Он подвел меня к краю и спросил, что я вижу. Любил он такое вытворять, когда мы пересекались где-то в Городе. В первый раз это было на крыше обшарпанной пятиэтажки, с которой открывался вид на одну из главных улиц и чуть-чуть на набережную.

– Дома, дорогу, людей, – отозвалась я, пожимая плечами.

Не знала даже что ему ответить, а главное, какого ответа он от меня ждал. Ничего я не вижу, честно говоря. Ничего из того, что бы не видели все изо дня в день. Так я в тот момент подумала и приготовилась услышать откровение. Не просто же так он спросил, наверняка тут сокрыт какой-то особый смысл.

Но он просто кивнул и закурил, будто ответ был не так уж и важен. Обламывать ожидания он тоже любил.

А я столько раз от него слышала, что в Городе мир становится другим, вещи приобретают новый смысл, а твой внутренний голос начинает вопить громче обычного. Но мой внутренний голос молчал, как замученный пытками партизан. Да и в самом Городе, казалось бы, не было ничего из ряда вон. Город, как город, честно говоря. Странных личностей, разве что, тут побольше будет. В каждом окне, куда ни глянь, либо практикующий астролог, либо чревовещатель какой-нибудь, либо нелюдимый интеллигент с тонким музыкальным вкусом и раздвоением личности. Но ведь таких везде хватает. Просто тут больше. Вот и вся разница, которую я успела заменить. А, ну, и еще что несмотря на врожденный топографический кретинизм, мне еще ни разу не удалось заблудиться, хотя номера домам тут тоже присваивались по велению левой пятки какого-то очередного гениального психа.

– Почему я ничего не вижу? — спросила я напрямик.

– А что бы ты хотела увидеть? — лениво отозвался он, чиркая зажигалкой.

— Ну, не знаю… Чудеса?

Ответом мне послужил звонкий смех.

— Например? Хочешь увидеть, как перед тобой дома расступаются? Или чтобы уличная дворняга спросила, который час? Такие чудеса?

— Да хотя бы и такие! Чего ему стоит? Городу твоему, в смысле, раз уж он именно такой, как ты твердишь. Не пойми меня неправильно, мне здесь не скучно и не плохо. Просто… я чего-то ждала. Чего-то чуть больше, чем есть сейчас.

— По-моему, ты путаешь Его с Неверлендом, — усмехнулся он и взглянул в глаза. — Или еще того хуже, со Страной Чудес. Ищешь детскую сказку с яркими костюмами и спецэффектами. Второсортный ширпотреб.

— Почему сразу ширпотреб? — меня даже задела такая формулировка.

— Ну, прости, если я оскорбил твои детские грезы. Но это правда. Все сказки являются лишь порождением чьих-то фантазий. Наглядные картинки того, как кто-то видит окружающий мир. Некоторые из них выходят очень даже занятными, другие так себе, но тут уж я не стану судить, кому что нравится. А здесь, — он указал на Город, — живут те, кто эти сказки создает. Или создаст когда-нибудь. Какие-то будут красивые и красочные, другие мрачные и отталкивающие, но так или иначе, они будут притягивать к себе своих людей. А вот первоисточник, как правило, не так заметен, как его подкрашенная копия. Все, например, знают, кто такой Питер Пэн. А ты попробуй отыскать его в толпе, когда ему двадцать пять, он одет в рваные джинсы и толстовку, а в кармане у него хомячок вместо феи Динь-Динь. Но ведь суть от этого не меняется. Если тебе, конечно, нужны настоящие чудеса, а не цирковое шоу.

— Я хочу настоящие, — ответила я после минутного размышления.

— Тогда смотри, — кивнул он с едва заметными нотками одобрения в голосе. — Что ты видишь?

Птичка

Она идет, опустив лицо, по полупустым этажам.Ты узнаешь ее по походке, по напряженным плечам.Она не отвечает на уроке,Не рассуждает о Мандельштаме и Блоке,Не раскачивает свою убогую грязную клеточку.Она просто несчастная невидимая девочка.В спину по сигналу – смешки, обрывки бумаги.Это боевое крещение каждому школьному бедолаге,Ты персона нон грата там, где должен быть дом.Тебя растили в тепле, птичка, но бросили в бурелом.Вместо обещанных побед, друзей, грамот на стенку,Она получила синяк под лопаткой и сбитые коленки.А ведь еще вчера – как на теплотрассе греются воробьи —Умела улыбаться так, что никто из вас не поверил бы.И она теперь тоже растрепанный, подранный воробей.Ей сказали: «Хочешь с нами – иди из унитаза пей».Ей сказали «Вон твоя задняя парта, шагай. Без обид,Ты человек, конечно, но, к сожалению, не индивид».Говорят, все возвращается, как река к своему истоку.Она больше не рассуждает о Мандельштаме и Блоке,Сидит, как птичка в убогой грязной клеточкеВаша невидимая, но такая сильная девочка.

Привычка

Знаешь, у меня есть привычка. Она мне изрядно портит жизнь — значит ее можно записать в дурные. Ну, как привычку грызть ногти, есть ярлычок от чайного пакетика, ставить обувь в проходе. Мне много кто говорил, что лучше бы от нее избавиться – жизнь тут же станет проще – но это сложно. Не зря же говорят, что привычка — вторая натура.

Многие стремятся иметь хорошую память. Чтобы было проще учиться, работать и в принципе жить. Знающие люди дают советы, как ее развить даже при скромных природных данных. Память стала одним из самых востребованных товаров. Но ты когда-нибудь задумывался, что значит иметь хорошую память? Бьюсь об заклад, ты сейчас нарисовал себе картинку из одних только плюсов.

Знаешь, наша память причудливо устроена — она помнит только то, что хочет. Яркие моменты застывают в ней, как резко охлажденный металл. Они принимают форму и заполняют собой все пространство, вытесняя остальные фрагменты. Ну, а что значит фраза без контекста, ты и сам отлично понимаешь.

Представь: твоя память вся как лоскутное одеяло. Ты собираешь ее из неровно отрезанных кусочков, заполняя пустоты… чем? Думаю, ты уже догадался. К чему это я вообще? Мы ведь говорили о привычках.

Так вот, мое одеяло теплое и большое. Я шью его много лет, отбирая только самые яркие кусочки. Оно согревает меня в одинокие ночи, но может легко и задушить. Честно говоря, мне стоит обращаться с ним осторожнее, но тут всему виной моя беспечность. Да, у меня хорошая память, она помнит очень много фрагментов. Половину из них давно стоило бы сжечь.

Но что ты сделаешь со второй натурой?

О голубях

Каждое утро Тим ходил кормить голубей. Для этого ему приходилось проделывать целый ритуал: сначала долго разминать и растирать сонные ноги, затем ковылять до ванной и там в несколько подходов принимать душ – каждые пять минут отдыхая на специальной лавочке, прикрученной в душевой кабинке – бриться, выбирать свежую рубашку из почти десятка абсолютно одинаковых, и на такси ехать в парк. Таксисты не любили его возить, потому как от точки А до точки Б было всего пара кварталов. «Мог бы и сам дойти», – говорил их недовольный взгляд в зеркале заднего вида. Но у Тима была уважительная причина, заставляющая любого прикрыть рот – его трость, которую я подарил ему на финальном этапе реабилитации. Черная, лакированная, с набалдашником в виде черепа. Красота! Сам бы с такой ходил, просто для пафоса. Тим, когда ее увидел, рассмеялся. Сказал, что я выбрал подарок больше для себя, чем для него. Но трость принял. И с того дня с ней не расставался.

Уверен, все голуби парка знали Тима в лицо. Еще наверняка передавали своим сородичам о халявном хавчике, потому как собиралось их, как мне казалось, с каждым днем все больше. Тим всегда покупал два свежих багета в булочной через дорогу, садился на одной и той же лавочке и тонул ногами в сизом облаке из крыльев, клювов и лап, истерически теснивших друг друга, как будто это их последний завтрак. Тим наблюдал за ними с покровительственным спокойствием и методично бросал хлеб, отщипывая по кусочку, пока тот не заканчивался. А дальше просто сидел и смотрел, как бушующее сизое облако постепенно успокаивается и тает у него под ногами. Дольше всех оставались всегда одни и те же пять-шесть голубей, которые упрямо ходили взад-вперед и поглядывали на Тима вечно голодными круглыми глазами, пока тот брал в руки трость и отправлялся в обратный путь.

Сколько я ни пытался, а все никак не мог понять, зачем ему это все. Глупое, бесполезное занятие, высасывающее из него последние силы. Уже год прошел с той аварии, пора бы уже освоиться, приспособиться. Сложить в коробки вещи покойной жены и, если не выбросить, то хотя бы убрать с глаз. Найти работу. Не для заработка, а просто, чтобы иметь в жизни какую-то цель. Сейчас куча людей работают удаленно прямо из своей спальни. Или выбрать какое-нибудь хобби. Словом, пора было возвращаться к жизни. Но Тим на это только пожимал плечами и переводил разговор на какую-нибудь отвлеченную ерунду. И лишь тема будущей операции его немного оживляла. Смысл ее был в том, чтобы сделать позвоночник более устойчивым, тогда бы ноги перестали так сильно болеть. И, возможно, что-нибудь да наладилось бы.

– А как же твоя шикарная трость? – пытался шутить я.

– Буду ходить с ней для пафоса, – улыбался Тим.

Но улыбка у него была какая-то блеклая, ненастоящая.

Но операция не помогла. Наоборот, стало только хуже. Врачи разводили руками и все, как один, говорили о том, что инвалидность – не приговор. Что ко всему можно приспособиться. Что миллионы людей в его положении ведут полнокровную, счастливую жизнь. Словом, они говорили ему все тоже самое, что твердил ему я весь последний год. Но Тим равнодушно кивал на все наши заверения и только лишь просился в парк, к своим тупоглазым друзьям. Хотя бы на полчаса. Меня это тогда больше всего взбесило. Да, жизнь несправедлива. Да, порой наши горячо любимые близкие покидают нас слишком рано. Да, это нестерпимо больно. Но это же не повод сдаваться и терять веру!

– Как жить-то дальше будешь? – спрашивал его.

А он мне снова о голубях.

Папина дочка

Она Алиса, но не та, что нырнула в дыру за кроликом.Она Алиса, но не та, что сразила мечом бармаглота.Она Алиса – только та, после титров, без возраста.Она Алиса, но давно не пытается догнать кого-то.Папа Шляпник улыбается ей, но в мыслях не здесь.Его Алиса говорит с цветами, ворует грибы у гусеницы.Папа Шляпник весь ходячий гнойник, абсцесс.Его Алиса выше гор и меньше слепой полуденицы.Страна Чудес потускнела, померкла, иссохлась;Она все ждет свою любимицу в голубом платье.Не-Та-Алиса от отчаянных криков давно оглохла.Не-Та-Алиса ненавидит и Страну Чудес, и Зазеркалье.Красная Королева любит учить ее уму-разуму.Говорит: «Надень платье, перекрасься в блондинку,Сними уже эту дырявую, пыльную, чужую шляпу,Может тогда и разгладишь на лице папыХотя бы одну морщинку».Не-Та-Алиса так хочет быть любимой папиной дочкой,Но воевать с тенью – заранее проигранная война.Папа Шляпник болезненно сжался до размеров кочки.Папочка, хватит!Господи, посмотри на меня…

Второй шанс

Я проснулся, когда часы показывали 6:25. До звонка будильника еще целых пять минут, но я все равно откинул одеяло и отправился смывать с себя вязкие сны, которые с некоторых пор преследовали меня с завидным упорством. Горячий душ и чашка крепкого кофе прогонала их на раз-два. А там уже можно смело начинать новый день. Вскоре утреннюю тишину прорезало жужжание кофемолки, тостер с тихим щелчком выпустил два поджаристых кусочка хлеба, а на сковородке уже поспевал бекон и два желтых глаза яичницы.

Накрыв на стол, я отправился в спальню Лизы. Она сидела на стуле перед окном и смотрела на дождь. Поза расслабленная, в руках книга, на плечах плед. По-классически уютная картина. Но я все равно почувствовал витающее в воздухе напряжение. Опять она не спала.

– Лиза, завтрак готов, – произнес я, не переступая порога комнаты.

– Я сейчас буду, – ответила она негромко. А сама даже не дернулась.

За столом сидели молча. Ковырялись в тарелках, не поднимая головы. Уже даже не пытались искать темы для разговора. Еще немного, и этот нехитрый ритуал совместного принятия пищи тоже отойдет в прошлое, как и все остальное, что нас некогда связывало. Но мы все равно продолжаем цепляться за эту последнюю соломинку, как сладкая парочка утопающих. Не доев, я встал из-за стола, дежурно поцеловал Лизу в макушку и пожелал хорошего дня. Она ответила мне по стандарту: «И тебе, дорогой».

Мы так ни разу и не взглянули друг другу в глаза.

***

Лиза была моей первой и единственной любовью. Мы вместе учились в старших классах, вместе стали королем и королевой выпускного бала. Со мной же она лишилась девственности на утро после. Я боготворил Лизу, мечтал, как мы создадим семью, возьмем ипотеку, будем воспитывать детей и состаримся вместе. Другой жизни я и не желал.

Все мои мечты рухнули, когда спустя неделю после выпускного Лиза попала в автокатастрофу вместе со всей своей семьей. Никто не выжил. В тот миг, когда я узнал о случившимся, внутри будто что-то умерло. Я почувствовал себя сломанным и пустым. И казалось, никто уже не заставит сердце биться чаще, как это было с Лизой.

Следующие десять лет я усиленно делал вид, что пережил потерю и жил дальше. Отучился в универе, нашел хорошую работу, купил квартиру. Встречался с разными девушками и без сожаления расставался. Друзья говорили, что я изменился, стал жестким, циничным, мелочным. Да я и сам это чувствовал. Внешне все было хорошо, но я явственно ощущал, как моя жизнь трещала по швам. А в голове пульсировала только одна мысль: если бы рядом была Лиза, то все сложилось бы иначе.

Когда открыли первый в стране Центр Воскрешения, я отнесся к этому скептически. Перспектива вернуть к жизни умершего человека на срок до одного года взамен твоих пяти казалась мне слишком утопичной. Но однажды на обеде мой коллега со слезами на глазах рассказывал как вернул мать, умершую еще в его детстве, показывал фотографии и выглядел… обновленным. Как-будто с его плеч слетел давний груз. И я сразу подумал о Лизе.

Пять лет – не так уж и много, особенно когда ты более чем уверен, что проживешь их так же впустую, как и предыдущие десять. А возможность вернуть своему существованию утраченный смысл бесценна. Конечно, у нас будет всего год, а потом Лизе снова придется уйти, но я старался не думать о том, как буду ее отпускать. Не думал я и о том, что буду теперь аж на пятнадцать лет старше, учитывая плату, и Лизе такой расклад мог оказаться не по душе. По правде, я мало о чем думал. Я просто безумно хотел получить второй шанс. Разве я не заслужил, мы не заслужили?

У Лизы не осталось живых родственников, так что опека над ней полностью легла на меня. Я прошел требуемые проверки и тесты, подтвердил, что у меня есть все условия. Даже на выпускных экзаменах я нервничал меньше. Но мне просто не могли отказать. Я слишком долго этого ждал.

О плате я не задумывался, но ровно до тех пор, пока меня не привели в просторный кабинет с аппаратом, отдаленно похожий на тот, что считывает энцефалограмму. Мне надели датчики на руки и голову, обхватили ремнями торс, повелели закрыть глаза и думать о хорошем. Я представлял Лизу в день нашего последнего свидания. На ней шифоновое платье в красный горошек. Оно разлеталось от любого, даже самого легкого порыва ветра. Лиза каждый раз смеялась, пытаясь удержать подол на месте…

Когда я открыл глаза, то сразу понял: что-то изменилось. Даже машинально ощупал себя. Живот немного сдавливало ремнем и я ослабил его на одно отверстие. Но дело было не только в этом. Подойдя к зеркалу, я долго изучал свое отражение, пытаясь убедиться, что смотрю на себя. Получалось плохо. Да, этот парень выглядел точь-в-точь как я, вот только цвет лица более землистый, морщины глубже, а взгляд совсем потухший. Даже не предполагал прежде, что возраст проявляется не столько в морщинах и увеличившемся животе, сколько в глазах. Надеюсь, Лиза сможет узнать меня. Она ведь любила. И конечно же будет любить даже такого, уставшего и постаревшего.

В день воскрешения я приехал в Центр за два часа до назначенного времени. Просидел в очереди, дергаясь и потея наравне с другими ожидающими. Вспоминал Лизу, ее улыбку и смех, вспоминал, как нам было хорошо вместе, как мы понимали друг друга и были неприлично счастливы. Сможем ли мы теперь воскресить былые чувства? Забегая вперед, скажу, что думал совсем не о том, о чем следовало бы.

Лизу вывели ко мне ровно в срок. Она была одета в белую футболку и синие джинсы. Волосы заплетены в тугую косу на одно плечо. В глазах растерянность и страх. Это было настолько не свойственное выражение, что я едва ее узнал. А она, как следовало и ожидать, едва признала меня.

Оказалось, что Лиза совсем не помнит свою смерть, так что мне пришлось рассказать ей о гибели всей ее семьи и о том, сколько времени она пропустила. Это был самый тяжелый разговор за всю мою жизнь. И все равно, я едва представлял, что она чувствовала в тот момент. Вот ты был молод и полон сил, строил планы на жизнь. А через секунду узнаешь, что все твои близкие мертвы, а сам ты располагаешь всего лишь годом, прежде чем отправишься обратно в небытие. Лиза молча выслушала меня, пока мы ехали до моего дома, а затем отвернулась к окну и за всю дорогу не сказала ни слова. Я ожидал от нее слез и истерик, но это молчание оказалось тяжелее любых эмоций. Ничего, пройдет, подумал я тогда. Просто нужно дать ей время. Все наладится.

Я видел, что ей очень некомфортно рядом со мной. Она редко смотрела мне в глаза и то и дело спотыкалась на моем имени. Привычное «Стив» звучало теперь как-то натужно и ненатурально. Но я все еще был полон надежд. Еще бы, ведь я столько всего вытерпел, чтобы снова видеть рядом мою девочку. Но Лиза не позволила себя даже обнять, а обойдя мою квартиру, попросила отдельную комнату. «Немного освоиться», как она выразилась. Я не возражал и подготовил для нее вторую спальню, в которой обычно останавливалась старшая сестра, когда бывала в городе. Но смутно чувствовал уже тогда какую-то горечь, будто бы совершил глупую ошибку.

Но мы правда пытались. Я старался не давить на Лизу, а она ни разу меня ни в чем не упрекнула. Поначалу мы проводили вместе все мое свободное время. Лиза старалась нагнать упущенное время, расспрашивала об общих знакомых, о фильмах, о последних технических новинках. Она огромными дозами поглощала новую информацию, пока не начинала болеть голова. А мир за это время не просто успел измениться. Он обновился несколько раз.

Да, поначалу все было неплохо. Но неловкость сменилась глухим раздражением, и две недели спустя я возвращался с работы со странным желанием свернуть в ближайший бар и просидеть там до закрытия. Лишь бы не видеть этот растерянный взгляд, застывший на ее лице. Лиза никуда не ходила в мое отсутствие, ни с кем не общалась. Даже к телефону не подходила, если не была уверена, что это я. А я уже начал уставать от присутствия в моем доме другого человека. Привык за столько лет к одиночеству. Да и Лиза теперь воспринималась не женщиной мечты, а заблудившимся подростком, действующим на нервы. Что мы будем делать друг с другом целый год?

Но, как оказалось, не только для меня это был непомерно большой срок. Первая ссора произошла у нас через месяц после дня воскрешения. Я в тот вечер попытался намекнуть Лизе, что ей не нужно все время ждать меня, чтобы выйти за порог. Она вполне может позвонить кому-то из своих школьных подруг и поболтать с ними в ближайшей кофейне. На что Лиза буквально взорвалась истерикой, заявив, что никто из бывших подруг ее не ждет, они все давно выросли, обзавелись семьями и превратились в чужих людей. «Я тоже тебе чужой?» – спросил я тогда, поджав губы. «Стив, ты же почти годишься мне в отцы», – ответила она и разрыдалась.

Я отчаянно пытался найти ей какое-то занятие. Предлагал даже бросить все и переехать на Бали, купаться целыми днями в океане, освоить серфинг. Или поехать через всю страну автостопом к Западному Побережью. Но Лиза отвергала все мои предложения. Она боялась строить планы на завтрашний день, боялась позволить себе быть счастливой здесь и сейчас, ведь ничего кроме у нее не было. Осознание того, что ей придется уйти через год, иссушала ее. Никаких долгосрочных целей, никаких планов на жизнь. Моя Лиза, прежде державшая все под контролем, просто не умела так жить. А я не представлял, как можно ее этому научить. Ведь я сам никогда не был счастлив в текущем моменте.

В конце концов, я стал реже бывать дома. Пропадал на работе, брал сверурочные, взваливал на себя все новые и новые проекты. А Лиза все больше чахла. В конце концов, она перестала даже просто выходить из комнаты, много спала и читала русских классиков. Я не мешал ей оплакивать свою так и не случившуюся жизнь.

Лизы хватило всего на восемь месяцев. Однажды утром, отворив дверь ее спальни, я увидел ее сидящей все на том же стуле у окна. Голову она уронила на грудь, а на полу раскрытый том «Войны и мира». Я позвал ее, но она не ответила. А когда тронул за плечо, оказалось, что она уже остыла.

Коронер так и не установил причину смерти, так что самоубийство доказать не удалось. Лизу похоронили в той же могиле, где покоилось ее первое тело, как она и просила. А я на следующий же день после похорон написал заявление на увольнение, затем собрал рюкзак и уехал из города автостопом к Западному побережью. Еще не решил, что буду там делать. Сегодня мне и так есть, о чем переживать.

Стержень

Мой стержень растет вдоль позвоночника и оплетает его, как плющ.

Он не дает сломаться на шквальном ветру и поддерживает мою больную поясницу. Сколько он со мной — трудно сказать. Я к нему слишком привыкла, срослась, как с давно вшитым имплантом. Иногда я чувствую, как он неуловимо меняется под напором окружающей среды, но, уверена, его состав неизменен. День ото дня. Год от года. Порой я пробую разложить его на составляющие, узнать, что же в нем такое. Железо? Титан? Криптонит? Уж точно что-то невероятно крепкое, иначе как объяснить, что он все еще цел спустя такое количество десятибалльных бурь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.