Ежевика и лебеда

Ежевика и лебеда

Марион Элвик

Художник Алина Леонтьева

© Марион Элвик, 2024

ISBN 978-5-0064-7845-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

В жизни каждого человека есть хорошее и плохое. Сладкое, как спелая ежевика и бесполезное, как сорняк. И часто бывает так, что ты удобряешь и холишь одно, но упорно выкорчевываешь другое. А ведь обе эти ипостаси – часть тебя.

В этом сборнике собраны тексты на самые разные темы. Одни – темные, злые и больные. Про ПТСР и депрессию, разницу между психотипичными и психоотличными людьми, сложные детско-родительские отношения, привычку не подпускать к себе близко, игру в молчанку, созависимые отношения. Про войну внутри тебя, которую мало кто видит. Но другие тексты – я обещаю – будут про надежду, дружбу, маленькие радости и свет в конце туннеля.

Знаешь, для меня безумно ценно, что ты держишь в руках этот сборник. Возможно, мы с тобой хорошо знакомы. А, может, ты недавно узнал о моем существовании, и анонс этой книги чем-то тебя зацепил. Детали не так важны. Главное, что после прочтения этих строк моя душа перестанет быть для тебя загадкой.

Я очень тщательно подбирала тексты для этого сборника. Самый ранний был написан весной 2012 года. Самый поздний – утром 28 ноября 2023. В тот день содержание было окончательно собрано в рабочий документ. Так что, считай, тексты для этой книги я писала чуть больше десяти лет. Многие из них знаковые. Какие-то для меня настоящий прорыв. Другие – словно удар по голове тупым предметом.

И я предупреждаю тебя заранее: может, будет больно. Но настоящая искренность, она такая – на острие бритвы. И моя цель не в том, чтобы напугать, впечатлить, испортить настроение или наоборот его поднять. Цель этой книги – попробовать убедить, что открываться не страшно. Если тебе понравится, то сделай для меня одолжение: не прячься от любящих тебя людей. Дай им почувствовать, какой ты есть.

Будь смелым. Обнимаю.

Самоцветы

Я сижу в своей комнате, будто в крепости.Смотрю с балкона, как проносятся месяцы.Говорят, все плохое в труху перемелется,И на хлеб упадет бутерброд с маслицем,Если достаточно на ночь крестишься.Я живу в своей комнате будто в крепости.В шкафу меня ждет красное платьице —Победное знамя.И щепотка дерзости,Чтобы заставить всех в ножки кланяться.Я надену их (может быть) в пятницу.Я хожу в своем теле, будто в крепости.Прямая спина,Ржавая игла в пояснице.Где-то под ребрами продолжает битьсяЧье-то упрямое, сильное сердце.Когда и как оно успело там появиться?Я живу в своем телеДень ото дняБудто в крепости.Нервы видимо изготовляли в кузнице.Из дырки в кармане крупицы сыплютсяСухого, твердого, гранулированного мрака.(Ты и забыла, что там в кармане, не так ли?)Они сверкают как самоцветыНа солнце.

Свободно жить в своем городе

Свободно жить в своем городе — это значит без опаски выходить на улицу в любое время суток и в чем тебе удобно в эту конкретную минуту. Хоть в пижаме или халате. Это значит лечь на траву в любом приглянувшимся месте, не заботясь о том, что подумают прохожие, и задремать. Это значит на автомате подбирать попавшийся под ноги мусор, собирать бутылочные осколки с крыш, заночевать на чердаке, завернувшись в припрятанное ранее одеяло, а наутро постучаться в первое же окно с просьбой о чашечке горячего чая. Как будто ты все еще находишься в пределах своей квартиры. Как будто весь город — и есть твоя квартира. И куда бы ты ни пришел, ты везде дома.

Особенно это становится актуальным, когда на дворе стоят те самые теплые, бархатные ночи, манящие прочь от стен. Собирать в ладони городские огни и воду в кеды с непросохших луж. Город будет заглядывать в душу глазами таких же, как ты, заблудших прохожих, делая из вас лучших друзей ровно на то время, что вы держите зрительный контакт. А потом гнать дальше, глубже в себя по переулкам и дворам. И в этот момент главное не спугнуть, не обмануть его доверие. Не пустить себе в голову завтрашний день раньше, чем первый предрассветный луч коснется крыш домов. И не портить финал своей личной сказки, подаренной Городом по причине хорошего настроения. Одноразовые друзья позовут посидеть в каком-нибудь уютном местечке. Вы выпьете пару чашек кофе и неспешно поболтаете за жизнь, пока сонные официанты не погонят назад — встречать рассвет, шлепая по лужам мостовой.

Господи, помоги мне остаться сумасшедшей.

Альбиносы

Не верь. Не бойся. Не проси.И больше не задавай вопросов —В вороньей стае не любят альбиносовИ тех, кто с рождения с небом на ты.Плачь.Наполняй тоской медный чан.Слезы смешай с живой водой из-под крана.Выведи ей пятна с любимой куртки рванойИ сохрани на будущее как талисман.Танцуй.Заведи сумерки как часовщик.Живую воду сегодня жди в полвосьмого.Найти бы в этом затхлом городе второго,Кто понимает на слух птичий язык.Люби.Хоть матрас разрисован инеем.Город спит. спит на дне медного чана лихо.Кто-то тронет за плечо, спросит тихо:А далеко ли до неба, милая?

Мечтатель

Он мечтал о билете до ПитераВ одну сторону.Но что-то вечно не клеится,Недостаточно бьется за воротом.Слишком мало стихов,Чтобы читать их до ночи.Перестань уже слоняться по городу,Одиноче.Он мечтал написать книгуИ переплюнуть Толстого.Но в книге всё война, о любви ни слова.Только пуд темени, лжи и больных заморочек,А в мыслях все тот же хмельной голосочек:«Давай еще одну строчку про хреновый денёчек?Давай еще строчку,Но – уговор! —Без трех точек».Он мечтал всё о славе, но в груди несется торнадо.И спасать от торнадо его не надо.Тащить в тихую гавань, перевязывать раны.Он и так знает, откуда все эти котлованы.Он мечтал,Но вновь метафоры окрашивал в черный.У него это выходило смешно, отчаянно,Рефлекторно.Как будто ладони вымазал в едкой саже.Нарисовал пару шрамов на лице персонажа.И вроде бы вот-вот, кажется, что-то нащупал.Но все для того, чтобы в мыслях голос запутать,К утру вновь отчаяться,Пожалеть и перечеркнуть.А голос смеется:«Друг, так может в этом и суть?»

Будильник

Пять утра. За окном такая непроглядная темень с парой сиротливо мерцающих фонарей где-то на периферии, что, казалось бы, спи себе и спи, пока в этот мир не вернется хоть один луч света.

Я не сплю. Я слушаю свой будильник.

Мне видится, как вчерашний день стащил с вешалки мое любимое пальто, взял подмышку свои башмаки, чтоб не стучать каблуками по полу и шмыгнул за дверь, в метель. Так тихо и ловко, что скрипучая входная дверь не издала ни звука. И теперь искать его нет смысла, все следы давно замело снегом и предрассветной тишиной.

За порогом моего дома распахнулась ухмыляющаяся черная дыра, заглатывающая в себя все, что мне не удалось удержать. А жаль, эта сволочь ушла в моем пальто.

Я жду рассвета. На столе остывает кружка черного несладкого чая с молоком. Сонную тишину нарушает только Шевчук, напоминающий мне мудрого сказочника в старой телогрейке.

«Коронована Луной. Как начало, высока-а-а…».

Это играет мой будильник.

О дружбе и предательстве

Мой друг ушел навсегда. Однажды ночью, пока я спал, он собрал свои вещи, разбросанные то там, то здесь, вытащил из рамки нашу совместную фотографию, разорвал ее и тихо притворил за собой дверь. Мое сердце осталось пустым и брошенным, но все еще хранящим в себе отзвуки его смеха, чуть скалящуюся улыбку и запах ментоловых сигарет, которым пахла вся его одежда. Я обнаружил пропажу на рассвете, когда солнце слепо ткнулось мне в веки. Неловко сполз с кровати и, растирая затекшее плечо, прошаркал на кухню варить кофе на двоих. Как всегда. Но не нашел его чашку ни в раковине, ни на полке. А потом наткнулся на обрывки фотографии в мусорном ведре. Так я узнал, что такое предательство.

У меня всегда было мало друзей. А настоящих среди них и того меньше. Но говорят, это нормально, своих людей некоторые ищут всю жизнь. Мне же каждый, кто приходил в мой дом-сердце, казался своим, пока он ни уходил. Кто тихо и внезапно, кто с долгим скандалом и поломанными ребрами. И я снова и снова думал, а не повесить ли наконец на дверь амбарный замок и сдохнуть уже в тишине и одиночестве под песни своей юности. А то все, кто проходят мимо, почему-то воспринимают мое жилище как гостиницу, в которую можно вторгнуться, не вытирая ног, бросить пожитки в угол, обшарить холодильник, накормить обещаниями остаться, а потом, убедившись, что поживиться тут больше нечем, свалить за порог в июльскую ночь. Что ж, скатертью дорога, как говорится.

Потом, в какой-то момент начали появляться те, кто любил заглядывать между делом. Ничего не обещая и почти ничего не принося с собой, кроме порции впечатлений и свежего воздуха. Да и нечем больше им было делиться — такие всегда путешествуют налегке. Эдакие мотыльки, ищущие приключений. Для таких я иногда оставлял открытым окно в дальней комнате и чистое полотенце. Они развлекали меня историями, в которых не было ни слова правды, а я поил их настойкой, в которой не было ни одного натурального ингредиента. А потом снова отворял окно, в котором они исчезали. Самый правдивый обмен, как по мне.

Но совсем иногда приходили они. Те самые. Они селились где-то неподалеку и не просто приходили сами — они звали меня к себе. Выделяли на полке место для моих вещей. Показывали самые отдаленные уголки своего жилища, с бардаком и отваливающимися обоями, с комьями кошачьей шерсти по углам и прячущимися по шкафам стекетами. А в конце экскурсии дарили запасные ключи от входной двери. Просто на всякий случай. У меня для них в доме отдельный шкафчик со стеклянной дверцей. И даже если они потом переезжают, ключи все равно остаются у меня. И это намного ценней любых денег мира.

Я до сих пор не знаю, что сводит людей вместе. И что позже их разводит. Но я знаю, что если кто-то хочет быть рядом — он будет, несмотря на расстояние, личные загоны и штормовые ветра. А еще я знаю, что всегда буду отворять дверь. Сколько бы ни разочаровывался и сколько бы обещаний ни давал себе. Просто амбарные замки совершенно не подходят к моей двери эстетически.

Лето – это

Лето — пора беготни.

Приятной активности, после которой вечером гудят ноги, но ты нисколько не устал, потому что впереди ночь. А летняя ночь — это одна из главных причин, почему Бог вообще придумал лето.

Еще теплый асфальт. Чуть прохладный воздух мягко окутывает уставшие от солнца плечи. Почему бы не сходить в парк и не помотать нервы местному сторожу, забравшись на какой-нибудь спящий аттракцион? Эй, без вандализма, естественно! Просто посидеть и представить, сколько улыбающихся детских мордашек он накатал за день. А сторож еще и окажется вполне добрым дядькой. Угостит чаем и назидательно помашет пальцем на прощание, чтоб не баловались. У нас с братом так и было, ага.

Почему бы не прогуляться по ночной набережной, пофоткать городские огни и поржать, как фигово они получаются на твою камеру смартфона?

Почему бы не добраться пешком до водохранилища, по пути заглянув в «Кофе и книги» — отдышаться и заодно поотвечать друг другу на вопросы строчками из старых фолиантов, ткнув пальцем наугад? А на водохранилище нырнуть прямо в нижнем белье — все равно ж темно, хоть глаз выколи.

К шести утра, в мокрых джинсах и футболке, лежать на скамейке в парке и решать, к кому идем отогреваться и завтракать. И… вечером повторим? Или замутим еще что-нибудь?

Лето – пора невинных безумств.

И их надо наделать столько, чтоб хватило на всю долгую и неласковую зиму.

Успеть бы…

Ежевичное вино

А они говорили: будет легче, девочка.Былое порастет травой,Кровь станет, как ежевичное вино.Они говорили: ты такая чувствительная, девочка.На, возьми пластырь,Умойся.Негоже плакать навзрыд о живых, как о мертвых.Не мешай им, не буди, не нагоняй тоску.Своим путем иди.Не оглядывайся в лесу.Они говорили: взгляни, мир такой огромный!Вон, карапуз из Африки миску протягивает скромно.А у тебя что?Признай, от стыда теперь прячешь лицо.Они говорили: пой, девочка, танцуй, крутись!У тебя коленки в грязи,Отряхнись.Кому нужны твои полуночные молитвы?Смотри, луна выглядывает из-за шторы.Сможешь скопировать ее маску скорби?Так, чтоб искренне и не фальшиво.Нет?Значит врешь и ничего у тебя не болит.А реальность смеется и опять сбоит.Так, веселись, девочка, танцуй, давай!Камни в карманы большие загребай.Набирай в легкие воду – это последняя твоя дорога.Не пойдешь ко дну, значит заговорена,И слезы твои – вода!Ай, как темна ты, как убога.Давай, рви косы и проси, проси, может услышит.А нет, так выговоришься в темноту.И тебе не отпустив грехи накликают беду.Она тебе в спину дышит,Шепчет,Стучит в окно поутру.Брось к порогу ежевику и лебеду.

Мох, печенье, кладбище

Я увидел ее в электричке. Моросил дождь, серое небо падало прямо в окна нашего вагона, скребя по стеклам ветками мокрых деревьев. На часах доходило семь утра. Я ехал обратно в Лондон от родителей, нагруженный книгами, теплыми вещами и имбирным печеньем, запах от которого окружал меня ореолом, казалось, на несколько метров. И кто только печет имбирное печенье в августе?

Она сидела через проход от меня и читала старенькую книженцию в покет-формате. Из тех, что удобно таскать с собой. И, судя по обложке, на которой красовалось желтое пятно от кофе, потрепанному корешку и замятым уголкам, книженция эта пережила не один рюкзак и не одно утро в тонких пальцах, заляпанных… чем, шоколадом?

Я пригляделся. На коленях она держала бумажный сверток с какой-то замудренной шоколадной плиткой ручной работы. Отламывала кусочек, откусывала от него самый краешек и медленно пережевывала, жадно всматриваясь в книгу. Затем отправляла в рот подтаявший шоколад, наспех облизывала пальцы, перекладывала томик в другую руку и снова отламывала от плитки. И так раз за разом. Потом я узнал, что так делают амбидекстры – те, у кого обе руки ведущие. Устал делать что-то одной рукой – продолжил другой без всяких проблем. Вот только шоколадные отпечатки на мягкой обложке от таких манипуляций все множились и множились.

В какой-то момент она оторвалась от чтения, поводила носом по воздуху, прямо как моя собака и взглянула мне в лицо.

– У тебя Рождество? – спросила она.

– Что? – отозвался я тупо. О чем она это?

– У тебя Рождество, я спрашиваю? Пахнет имбирным печеньем.

– А, это… Мама испекла в дорогу.

– Мама отсыпала тебе в дорогу праздника? Крутая она у тебя! А мне можно? Чет так праздника тоже захотелось.

Я посидел с открытым ртом как идиот, но опомнился, раскрыл рюкзак и достал неплотно закрытый контейнер. Отщелкнул крышку и аромат ринулся на свободу с удвоенной силой. Она бросила книгу и шоколад к сумке, бухнулась на соседнее со мной кресло и выхватила контейнер. Ее тонкие шоколадные пальчики выудили сразу два коричневых оленя, а острые зубки лихо откусили им головы по самую грудь. Она довольно замычала, откинувшись затылком на спинку.

– Я скучала по Рождеству! Вот ехала сейчас и думала: как было бы хорошо очутиться у бабы дома. Испечь для нее имбирного печенья, рассказать, как дела. Мы с ней давно не общались, знаешь.

Она кивнула сама себе, расправляясь с новой партией оленей. Контейнер стремительно пустел.

– Замоталась я что-то. Знаешь, то одно, то другое… А тут вот, – она потрясла контейнером. – Снова Рождество. Будто знак.

– Сегодня 23 августа, – зачем-то сказал я, хотя прекрасно понял, что она имела ввиду.

Она снова задумчиво кивнула, а затем вдруг вскинула на меня свои огромные глаза цвета мха. Такие, глубокие, колдовские, что побежали мурашки.

– Давай ее навестим?

– Что?

– Давай ее сейчас вместе навестим. Угостим твоим печеньем. Всего пару кусочков, тебе еще самому останется.

– Ну, спасибо, что и обо мне подумала, – я забрал у нее контейнер, закрыл крышкой и сунул обратно в рюкзак. – А я уж решил, что так и придется просто смотреть, как незнакомая девчонка и ее бабушка уплетают мамино печенье.

Она прищурилась. А потом встала.

– Да, это не тактично, извини меня. Просто давно не была у бабушки, а твое печенье… В общем, извини.

Она вернулась на свое место, взяла книгу. Но прошло пять минут, десять, а она так и не перевернула страницу. И мне вдруг стало ее жаль. Зря я нагрубил. Девочка же сама как имбирный олененок. Кажется, тронешь неосторожно – рассыпется.

Мы подъехали к вокзалу. Она схватила сумку, посмотрела на растаявший шоколад и не стала его забирать. Зажала книженцию подмышкой и бодро зашагала к выходу.

Я нагнал ее уже на перроне. Ухватил за рукав.

– Слушай, прости меня. Может, возьмешь печенья для твоей бабушки?

Она оглянулась, смерила меня взглядом.

– Возьму, – согласилась она, хотя я думал, что откажет, – если ты поедешь со мной. Считай это свиданием.

– Что? – Сколько раз она намерена ставить меня в тупик, интересно?

– Ага.

– Свидание у твоей бабушки?

– Первое должно быть максимально запоминающимся. Не ресторан, не кино, не прогулка в парке, а что-то, что навечно приклеит тебя к этому воспоминанию. Даже если с этим человеком ты расстанешься через неделю. Мне понравилось печенье твоей мамы, я хочу его запомнить. И тебя.

Я завис на целую минуту. Просто смотрел на нее, не веря ни своим ушам, ни в целом происходящему. Она смотрела в ответ и терпеливо ждала, когда я отойду от шока и соглашусь. Уверен, она даже не сомневалась в ответе. Мы стояли так на перроне, а нас огибало море из людей.

И я согласился. Она взяла меня за руку и потянула вперед – быстро, стремительно, что я едва за ней поспевал. И мне казалось, что люди сами расступаются перед ней. Мы пролетели сквозь толпу, как два юрких дельфина, выбежали на улицу, запрыгнули на ступеньки первого попавшегося автобуса. Словно за секунду. Я отдышался и взглянул на нее будто, будто впервые увидел. Сумасшедшую девчонку с глазами цвета мха и раскрасневшимися от бега щеками.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Зачем тебе?

– В смысле? Мы же на свидании. Нам давно пора познакомиться.

– Придумай причину поинтересней, – она подмигнула и отправилась на второй этаж автобуса.

Мы ехали минут сорок по едва проснувшемуся городу. Дождь закончился, сквозь молочную пену даже начало пригревать солнышко. Она подставила лицо такому редкому в последнее время теплу, а я все смотрел на нее. И не понимал, что и зачем делаю. Я спал пять часов, у меня через три часа важное собеседование. Планировал приехать домой, вздремнуть часок и еще успеть приготовить поесть. Но вместо этого я ехал в гости к неизвестной бабушке с девушкой, которая отказывалась называть свое имя. Чудеса на виражах, блин.

Она снова схватила меня за руку когда автобус остановился на очередной остановке, словно опомнившись. Или ей просто нравилось бегать со мной за руку. Я давно ничего не понимал и уже не пытался вникнуть.

И вот мы добрались до цели.

– Эм… Ты уверена, что нам сюда? – спросил я, но почему-то даже не удивился.

Она кивнула и первая ступила на территорию кладбища.

Когда-то я любил фотографировать на Хайгейтском кладбище – самом старом в Лондоне. Бродил среди склепов, заглядывал в лицо ангелам, покрытым черной и зеленой плесенью. Мне нравилось это место отнюдь не из-за могилы Карла Маркса или еще кого-то жутко известного и непоправимо мертвого. Видимо, моя новая знакомая такая же. И врать про бабушку было совсем не обязательно.

– Далеко ли еще, Красная Шапочка? – спросил я, когда мы углубились в западную часть, добравшись до старых могил.

– Не очень, – ответила она невозмутимо. Руку мою она, кстати, так и не отпустила.

– Я тоже люблю эту часть кладбища, – сказал все же я. – Был период, когда я приходил в западную часть, искал могилы своих тёзок и рассказывал им о себе. Выходило даже, что я не такой уж и скучный парень, как мне порой кажется.

Она улыбнулась.

– Мы пришли.

Мы остановились у старой могилы. На нас смотрел очередной печальный ангел, позеленевший от сырости. А под ним надгробная плита с именем и годами жизни. Женщину звали Грета, она прожила восемьдесят пять лет и умерла… в 1907 году. Вот так.

– Привет, ба, – сказала она, присаживаясь на еще сырую землю. Заботливо стерла ладонью грязь и остатки прошлогодней листвы с каменной плиты, потерявшей четкую форму от ветра и тысяч дождей.

Я оглядел землю под ногами – влажная. Хотя, плевать. Снял рюкзак, устроился по-турецки рядом с ней и достал контейнер с печеньем. Запах выпечки смешался с озоном.

– Почему она? – спросил я, когда мы задумчиво доели все до крошки, оставив Грете двух красивых оленят.

– А почему нет? – пожала она плечами. – Грета одинока, и я одинока. Мы спасаем друг друга.

– У тебя нет родных?

– Есть вообще-то. Родной брат и, кажется, двоюродная тетка. Но я никогда их не видела. Просто искала родственников, когда выпустилась из детского дома и узнала, что они у меня есть. Правда, все давно уехали из Лондона, рассеялись по миру. Я не нашла концов. А вот Грету – нашла.

– Так она все-таки твоя бабушка? – удивился я.

– Ага. Только пра пра пра. Но какое это имеет значение?

– И правда, никакого.

Через пять минут снова полил дождь. Но не заморосил, как утром, а хлынул стеной. Мы побежали к выходу, забыв пустой контейнер возле могилы Греты. За секунды вымокли до нитки. И я бежал впереди и тянул ее за собой, крепко держа за руку.

Нам снова повезло, автобус подъехал, едва мы оказались на остановке. Она вскочила на ступеньку, повернулась ко мне и, обхватив мое лицо холодными мокрыми ладонями, поцеловала. А потом вытолкнула обратно на остановку.

– Как тебя зовут! – крикнул я сквозь рокот ливня.

– А зачем тебе!

– Хочу тебя запомнить!

– Ты и так запомнишь!

Двери закрылись и автобус уехал. Я смотрел ему вслед, щурясь от ручейков дождя, стекающих мне в глаза и думал: запомню, да. Что имбирное печенье нужно есть 23 августа. Что мох может быть мокрым и теплым одновременно. Что бывают шоколадные книги. И что ее бабушка живет на Хайгейтском кладбище, которую она посещает каждое Рождество.

В следующий раз она точно скажет мне свое имя.

Фаворитка

Моя королева отважно-беспечнаяСтупает босиком по стылому крошеву.Она зовет на пир искалеченных.Каждого пса – худого, продрогшего.Разбитые окна не держат тепло,Разоренный дворец на дом непохожий.Но ветхое одеяло меня своей нарекло.Я застыла в смоле,У меня крылья и шесть ножек.Я танцую маленькой душой наголо́На дырявом ковреПод нездешнюю музыку.Моя королева любит губы покусыватьИ вкуснее всех готовит пюре,Для подачи посыпав цветным стеклом.Недели потерялись в омуте глаз.Сколько дней потопить, моя королева?Я не глупая бабочка, я голубой топаз.И я буду по-предательски смелой…Разорванная руками шелковая нитка —Гнилое яблоко в дорогом хрустале.Я сижу у стены, сбежавшая фаворитка,И показываю ей театр тенейНа этой стене.

Невесомость

Вновь низко пасть к самому небу.А мне снова хочется прислушаться к ветру.Пусть сбудутся все смешные приметы.Была ли я? Нет, меня не было.Мечется бисер моих заключений —Это просто мой подарок на память.Последние вздохи на прохожих истратить,Смешать с былью конфетти сновидений.Ты сегодня так незнакомо-печален.Твоих глаз невесомость вплетается в жилы.Ты думаешь я по-дурацки забыла,Как это больно – упиваться мечтами?Нет, не забыла, но жажду забвенья.Я сойду с ума сейчас только немножко.Черпая секунды серебряной ложкой,Пусть слова обратятся в легкие перья.А небо дорогу неспешно умыло.Прошу, пойди мне еще раз навстречуПо той старой аллее, пусть я не отвечу.Была ли я? Ты знаешь, что не было.

Ноябрь

Ноябрь – как тишина после выстрела. Никаких предчувствий беды, никакого гнетущего груза — все было и все произошло. Тишина выбила пробки и похоронила кривые вереницы следов.

Ноябрь – бледная маска зимы, которую она держит прозапас. В его сугробах и не поваляешься, не слепишь снежки, не утопишь сапоги. В этой плохо выполненной копии хорош только воздух да полузасыпанные снегом детские качели. Навевает воспоминания и щемит где-то под левой лопаткой.

Ноябрь шепчет языческую молитву и тихо стучит ногтями по стеклу окна. Зовет за собой под мелкий снег, под уханье совы, под шелест голосов, которых ты когда-то не дослушал. Дает всего один шанс, а потом уходит в морозно-туманную дымку.