Груз небесный

Однажды после развода я отправил отделочников на производство, а сам заглянул в санчасть, взять данные на больных, и к месту работы доехал на попутном самосвале раньше бригады.

Вскоре явились и они. Увидев меня, подчиненные подтянулись, подошли ко мне строевым шагом, а бригадир доложил, что личный состав готов приступить к работе. Прослужи я на месяц больше, я бы заметил излишнюю дисциплинированность моих военных строителей. Но тогда я не обратил на это внимания, а точнее, отнес ее к своему растущему авторитету. Вместе с другими мои отделочники скрылись в норках-дверях трехэтажного строения. Необычная тишина стояла в здании и вокруг него: не было обычных криков, смеха, переругиваний.

Тут у строения появилась толпа «чужих» бойцов. Их было человек тридцать. Судя по подгонке ВСО[6] и крепким фигурам, люди эти не первый год служили в армии. Не обращая на меня внимания, они одновременно, как при штурме, пошли в дом по трапам.

Прошла минута, и с крыши раздался звонкий, режущий уши крик, похожий на призыв муэдзина к молитве. В следующее мгновенье дом загудел, как закипевший самовар, и из дверных проемов и окон на улицу высыпали все, кто находился внутри. Защелкали наматываемые на руки ремни, затрещали оконные рамы, гортанные крики вперемежку с матом огласили площадку перед домом.

Пытаясь остановить побоище, я, как и положено по уставу, дал команду «отставить», но никто и ухом не повел, и я не нашел ничего лучшего, как броситься разнимать дерущихся. Это получалось у меня до крайности неловко и неумело. Я хватал противников за шиворот, отрывал друг от друга, расталкивал в разные стороны, встречая бешеное сопротивление, угрозы и крики, среди которых «деймин мана» и «убэры руки» были самыми мягкими.

Опыта в таких делах у меня не было, но шестое чувство подсказывало – драка не успела зайти далеко, ее можно остановить. Но как? Выход нашел боец четвертой роты Астаев. Он влез на кучу деревянных поддонов и заорал: «Смотры суда, смотры суда!» В правой руке у него был топор. Проорав еще раз «смотры суда», он прыгнул в толпу. «Домой, домой», – кричал он с каким-то диким повизгиванием, от которого кровь стыла в жилах, – «домой», и блестящее лезвие выписывало над его головой страшные восьмерки. Ошарашенные противники бросились в разные стороны, но это был не конец. Драка перешла в другую стадию, не менее опасную: в ход пошли кирпичи, благо на стройке они были и под руками, и под ногами.

Я оказался между двух огней. Инстинкт самосохранения подсказал мне верную позицию – спиной к «своим»: с «гостями» надо было держать ухо востро. Пролетающая половинка чиркнула по тулье моей фуражки и сбила ее наземь. В полсекунды вспомнился мне экзамен по судебной медицине, желтоватый череп с трещиной в теменной части и заключение «…твердым тупым предметом…». Но в следующие полсекунды я забыл экзамен: уклонялся от второго кирпича. Еще одна половинка перелетела через меня и попала в кого-то сзади, кто-то застонал, кто-то выругался… Это был последний «снаряд», драка закончилась, «гости» отходили так же организованно, как и пришли.

Спустя четверть часа на месте происшествия было все отрядное начальство, а через час – представители политотдела и унээровские режимники. Начальство расспрашивало меня и солдат, что-то записывало, ходило в соседний отряд сверять полученные сведения и разобралось в причинах конфликта.

Оказывается, моя бригада, которая так организованно пришла на объект, по дороге встретила лезгина из соседней части. Пройти мимо него спокойно они почему-то не смогли. Они назвали его «урюком». Тот завизжал, но в драку не полез: побежал к землякам за помощью.

Позже, когда страсти чуть утихли, я получил разнос от Шабанова.

– Замполит не должен разнимать дерущихся, как босяк-миротворец, – сказал мне капитан, – замполит должен воспитывать личный состав в интернациональном плане. Драки – показатель слабой воспитательной работы (ох уж эти показатели). Для того чтобы таких происшествий не было, нужно через актив воздействовать на личный состав. Это истина, и ее надо усвоить…

Итак, нужно воздействовать через актив, а чтобы воздействовать – нужно этот актив иметь, а чтобы иметь – нужно личный состав знать, а чтобы знать – нужно его изучать, чем я, собственно говоря, и занимаюсь теперь. Это я усвоил, как и то, что у происшествий может быть много причин, больших и маленьких. Одному не нравится курносый нос, другому – наоборот, и даже это может привести к большому конфликту, если стороны или одна из сторон пьяны.

С пьянством мы боролись особенно активно, но победить это зло, которое, как хвост за крысой, тащилось за бойцами с «гражданки», не могли.

Шнурков и Силин имели особый нюх на спиртное, и спрятать от них бутылку в роте или на производстве было почти невозможно. «Почти» составляло десятую часть изымаемого, но этой части хватало, чтобы заварить кашу, расхлебывать которую приходилось не одному десятку людей.

Подтверждение этой истины я получил семнадцатого октября. В тот день рота мылась в бане, и Силин вернулся поздно, когда мы уже укладывались спать. С собой он принес бутылку яблочного.

– Вот, – сказал он, – в роте нашел.

– Юра, – заволновался ротный, – а больше ты ничего не нашел?

– Нет, – ответил Силин. Он устал и хотел спать.

– Юра, ты шесть лет в стройбате и должен знать, что к бане одну бутылку не берут… это кто-то поддать решил после баньки, а ты бутылку нашел и успокоился.

– Да нет там больше ничего, – вяло отбивался Силин, – у меня нюх, я бы услышал…

Они спорили минут пять, пока в дверях не появился наш дневальный Казарян. Казарян снял зачем-то шапку и без предисловий сказал: «К нам второй рота пришел…»

За полминуты мы оделись и помчались в часть…

В окнах клуба горел свет, и рев, приглушенный кирпичными стенами, исходил оттуда. Вдоль клубной стены бегал раздетый до пояса Кошкин и, матерясь, бил бляхой по окнам, нагнетая обстановку и призывая земляков на помощь. На крыльце нашего временного расположения стоял дежурный по части и, раскинув руки, как Христос на кресте, не пускал в клуб очередную группу бойцов «второй рота».

Оттеснив дежурного, мы прорвались в помещение. Картина, представшая перед нами, была ужасна. В середине расположения в сплошном клубке сплелась и оглашенно ревела толпа человек на сто, не меньше. Из этого рева, как брызги из водоворота, вырывались отдельные крики и ругательства на двух языках: драка шла между русскими и азербайджанцами. Остальные сидели на верхних ярусах коек и наблюдали – они держали нейтралитет.

Дежурный по роте Мамедов-третий в драке не участвовал. Он стоял на тумбочке и, уклоняясь от летящих в него ножек от табуреток, кроватных прутьев, приговаривал: «Эй… кончай, гуртар… эй, нэ нада…»

Сулейманова, второго дневального, не было видно: вихрь национальной солидарности закрутил его, заставив забыть об обязанностях по службе.

– Отставить, назад, прекратить, – заорали мы в три глотки, мельком заметив, что куда-то пропал Гребешков.

На наши команды никто не отозвался: драка зашла слишком далеко, и остановить ее могла сила, равная той, что участвовала в побоище, либо что-то страшное, мгновенно отрезвляющее. Раздайся сейчас, неважно на каком языке, крик «убили», и его поймут все, без перевода. И тогда ревущая куча рассыплется на сотню отдельных индивидов, обеспокоенных только тем, как быстрее покинуть это место.

Неприятный холодок страха вперемежку с чувством восторга, какие испытывают мальчишки перед тем, как очертя голову броситься в реку с обрыва, ощутил я, прежде чем потерял способность вообще что-либо ощущать. В последний момент мне вспомнилось предупреждение Шабанова о том, что «политработнику не пристало разнимать дерущихся, как босяку…». Потом наступил провал, и я ничего не помнил. Правда, временами я приходил в себя, но словно раздваивался. В эти мгновения мне казалось, что я сижу на втором ярусе коек и вместе с нейтралами с интересом смотрю, как обезумевший лейтенант растаскивает дерущихся, сам мало от них отличаясь… В одно из таких мгновений я увидел, что враждующие стороны раздвинулись, а я оказался между ними, не зная, к кому же на этот раз повернуться спиной: «свои» были и справа, и слева… В руках я держал палку, черенок от лопаты. Как она оказалась у меня, я не помнил, видимо, вырвал у кого-то, но расстаться с ней уже не захотел…

Окончательно я пришел в себя, когда Силин выдернул из моих рук черенок и стал закрывать им, как засовом, дверь клуба, но тут снаружи кто-то отчаянно забарабанил в дверь. Силин открыл. Там были Казарян и Гребешков. Казарян прошмыгнул мимо Силина к месту службы – к тумбочке, точнее, к месту, на котором она еще полчаса назад стояла. А Гребешков начал торопливо рассказывать, как помогал дежурному по части наводить порядок на крыльце.

Время разбрасывания камней прошло, пришло время собирать их. Страсти выплеснулись: «нейтралы» сползли со второго яруса вниз, участники драки разбежались, разошлись, расползлись по своим койкам, кроме тех, кто ходить не мог. Таких оказалось семеро. С оханием, аханием и ругательствами они под охраной Силина и с помощью десятка «нейтралов» отправились в санчасть.

Где-то пропал Шнурков, но я не стал его искать, нужно было закреплять успех, не давая враждующим сторонам опомниться.

– Строиться, рота, – рявкнул я как можно грознее.

Через четверть часа кое-как удалось выстроить в две изогнутые шеренги тех, кто двадцать минут назад готов был разорвать друг друга.

– Начинайте, – сказал я дежурному.

Тот раскрыл чудом уцелевшую книгу вечерних поверок.

– Младший сержант Алиев, – начал он, и тут по шеренгам прошел шум, я оглянулся. Из-за сдвинутых в угол кроватей, пошатываясь, выходил Шнурков. Он был без шапки и морщился, словно от зубной боли, однако каких-либо повреждений и крови на лице не было. Дежурный растерянно смотрел на меня, будто спрашивая: давать ли команду «смирно»?

Шнурков понял его, махнул рукой, мол, продолжайте, а сам уселся на один из уцелевших табуретов и стал слушать доносившееся с разных сторон «я». За моей спиной к ротному прошмыгнул Казарян с шапкой в руках.

После проверки мы уложили личный состав, дождались из санчасти потерпевших, перекинулись несколькими словами с активом, уточняя причины конфликта, выставили усиленный наряд, дополнив прежний двумя «нейтралами», и двинулись на поиски Козлова, которого на момент поверки в роте не оказалось.

На плацу нас встретил дежурный по части. Он с плохо скрываемым злорадством сообщил, что информировал о случившемся УНР и политотдел. Дежурный мстил за неприятные минуты, которые ему пришлось пережить на крыльце клуба.

Ни в ротах, ни в ДОСе, ни в известных нам сторожках, будках и кладовках, именуемых «бендюгами», Козлова не оказалось.

– Надо в котельной посмотреть, – сказал Силин. Шнурков утвердительно мотнул головой. С того времени, как ротный выбрался из-под кровати, он не произнес ни слова.

Три огромные бесформенные тени метались по стенам котельной – это огонь из топок отражал фигуры двух вольнонаемных кочегаров, игравших в карты на грязном засаленном столе, и Козлова, который неумело бросал совковой лопатой уголь в топку, отрабатывая ночлег.

– И здесь на тебе катаются, – сказал Силин. Он отвел Козлова в роту, а вернувшись, смеялся: – Детский сад. Он, видите ли, испугался. Как с такими в атаку ходить… наберут голышей в Красную армию…

Прапорщик сел на койку и собирался развить мысль о голышах дальше, но вмешался ротный.

– Ложись спать, – засипел он, – завтра нас рано поднимут…

И тут все догадались, почему молчал Шнурков. Ввязавшись в драку, он получил тумбочкой по голове. Тумбочка оказалась прочнее головы ротного и не развалилась… Ротный же получил большую шишку и… потерял голос.

– Голос в пятки ушел, – смеялся потом Силин.

– Не ушел, а вбили в пятки, – сипел Шнурков, нисколько не обижаясь, – скверное ощущение, признаться, будто голова ушла в грудь…

– Во, во, – ржал Силин, – и смотрела на мир сквозь решетку ребер…

– И какими-то толчками стала возвращаться на место, – не обращая внимания на подколы подчиненного, продолжал Шнурков.

Доспать до подъема нам, конечно, не дали: ночью приехало начальство и начались разбирательства. Больше всех досталось мне, так как я, в отличие от ротного, мог говорить.

Что делать, начальство устраивает разборки, чтобы «накрутить хвост», показать, что «мы ни хрена не делаем», а если бы делали, то ничего бы подобного не случилось. Вон у старшего лейтенанта Крона, говорило начальство, порядок в подразделении, драк нет, все по струночке ходят, а контингент у него тот же, что и у вас…

Через три дня голос вернулся к ротному, и я спросил, кто ударил его.

– Это моя тайна, комиссар, – ответил он, – ты человек в армии временный, юрист к тому же, тебе виновника подавай и наказание, а мне с ними работать… я знаю, кто меня ударил… и он это знает, и поэтому будет у меня самым дисциплинированным бойцом в роте, а ради того, чтобы иметь в роте на одного хорошего бойца больше, не то можно вытерпеть. Я тебе так скажу, комиссар, народ сейчас пошел злой, собака на собаке, шпана на шпане, но не такой крепкий, как раньше… лет пятнадцать назад. Когда на тебя еще и мундир не строчили, я уже с такими ухорезами работал, не приведи господи… они командирам выйти поговорить предлагали. Вот и представь: откажешься – авторитет потеряешь, выйдешь – в глаз получишь, тоже радости мало…

Ротный тяжело вздохнул: воспоминания всколыхнули в нем неприятные ассоциации – и продолжил:

– Таким, как ты, хорошо, ты вон какой здоровила, все девяносто, а я сейчас-то шиисят пять кэгэ, а в то время того меньше был, но спуску никому не давал, понимал: либо пан, либо пропал. Но я командир, я обязан заставить подчиниться себе – на том армия стоит. Ты – другое дело, ты комиссар, комиссаров любят, на них не бросаются, на «вшивость» не проверяют, выйти поговорить не предлагают. Так? Я правильно говорю?

– Наверное.

– Что значит, наверное. Тебе что, предлагали?

– Нет.

– Ну, то-то, – сказал Шнурков, почему-то рассердившись, – а то – наверное…

Глава третья

Я соврал ротному – «проверку на вшивость», в отряде ее называли более пристойно, почти по-научному – «анализом на заячью кровь», я тоже прошел.

Случилось это месяц назад, когда я еще был в отряде. В части работать легче. Личный состав там, по стройбатовским меркам, более цивилизованный – штатники, люди при должностях, не какие-то там отделочники. Они хорошо усвоили форму принятых в армии взаимоотношений: не бузили в открытую, «ели начальство глазами» – говорили «есть», но ничего из этого «есть» не делали.

Штатники получают твердый оклад. На их лицевой счет ежемесячно откладывается, за вычетом питания и «вещевки», рублей тридцать-сорок. Отделочники таких заработков не имеют, живут в долг, а перед увольнением в запас берут аккордный наряд, чтобы с долгами рассчитаться и денег на дорогу подзаработать. Правда, на таких «аккордах» день и ночь работают не сами «дембеля», а первогодки, но это уже другая сторона дела, она мало интересует командование: была бы выработка, был бы план. В общем, забот с личным составом в части поменьше, стационар – не командировка.

Я быстро входил в курс дел, потому что, в отличие от моих двухгодичных коллег, служил срочную. Я видел то, чего они, получившие лейтенантские погоны после вузовских сборов, не могли разглядеть. Видел и пытался пресечь все, что не подпадало под уставные рамки. Ротная «отрицаловка» чувствовала, что я могу влезть туда, куда другие не заглядывают, и оказывала мне сопротивление, чаще тайное, иногда – явное.

Один из моих штатников был отрядным электриком и, по совместительству, ротным придурком. Такой сорт людей часто встречается в коллективах, сведенных вместе вопреки желанию его членов. Называются они по-разному: юмористы, хохмачи, клоуны, придурки, последнее более точно. Придуривание – призвание и средство защиты одновременно. Придурку легче живется. Что с него взять? Ничего: что с придурка возьмешь? Все ставят на нем крест, а он существует себе помаленьку и дураками считает всех, кроме себя.

Именно таким был Белокопытов – двадцатидвухлетний переросток с большим ртом и лицом глухонемого. Слух у него был прекрасный, но он для хохмы «косил» под глухого: команды выполнял с третьего раза, причем на второй раз прикладывал ладонь за ухо и, кривляясь, говорил: «Ась?» Он мог сунуть руку в тарелку соседа, и тот рядом с ним больше не садился. Мог, изображая припадочного, упасть с верхнего яруса на нижний, укусить сослуживца и не мог показать на карте город, в котором родился. При этом отсутствие умственных способностей компенсировалось у него громадной физической силой, и в роте Белокопытова побаивались все, независимо от срока службы.

Отрядный врач – старший лейтенант медслужбы Ким – дважды возил его в госпиталь к психиатрам. Однако те ничего, кроме психопатии, не находили.

– А психопатия, – пояснял Ким, – не болезнь, а черта характера и, следовательно, не основание для комиссования из армии: кто из нас не психопат в наш насыщенный стрессами век.

Итак, в конце сентября на одной из вечерних поверок, которые дежурные по роте проводили в моем присутствии, Белокопытов гримасничал больше обычного, показывал соседям язык, толкал их, замахивался. На мои замечания не обращал внимания и даже кивал в мою сторону головой, мол, разбазарился замполит-салага.

После поверки я пригласил его в канцелярию роты. Он явился без ремня, оставив за дверью в коридоре трех человек из числа любителей спектаклей. Я понял это и, сдерживаясь, сказал, чтобы он вышел и привел себя в порядок. Белокопытов пожал плечами, «чё прискребся», и вышел. Вернулся он вообще до пупа расстегнутый и под хохот «зрителей». Сделав ко мне огромный шаг-прыжок, он громко, чтобы слышали в коридоре, доложил:

– Таш начальник, ваше приказание выполнено.

– Приведите себя в порядок, – сказал я ему снова, чувствуя, что попал в сквернейшую ситуацию: сейчас он опять выйдет и вернется, доложив, что «приказание выполнил», и так может продолжаться до бесконечности.

Однако у Белокопытова не хватило терпения «заводить» меня медленно.

– Щас я тебя задавлю, – прохрипел он, сделал сумасшедшие глаза и ухмыльнулся так, что его огромный рот раздвинулся от уха до уха, – щас. – И он, растопырив пальцы, двинулся ко мне: «Утю-тю…»

И тут я сорвался. Белокопытов поначалу ничего не понял. Он постоял немного на четвереньках, посмотрел в пол, словно ища в его щелях что-то мелкое, затем вскочил и, взревев медведем, бросился на меня вторично.

Встречный правой был излишне закрепощенным, но достаточно жестким. Белокопытов взвыл, ногой отворил дверь канцелярии и выскочил в коридор. По пути в умывальник он пнул двух, не успевших увернуться, любителей спектаклей, умылся и ушел из роты. Ночевал в «бендюге» – деревянной будке, где хранились его инструменты.

Утром он явился и без кривляний попросил забыть вчерашнее. Я не возражал, хотя знал, что, отправляясь ко мне, он объявил в роте, что идет ко мне разбираться.

«Анализ» дорого мне обошелся. Я провел бессонную ночь и на подъем пришел с болью в желудке и дичайшими головными спазмами. Казалось, что кто-то всадил мне в череп топор и давил на топорище.

– Все болезни от нервов, – сказал мне Ким, когда я обратился к нему за помощью, – все… и гастрит, и гипертония… Нервы надо беречь, они – основа здоровья…

Сам Ким свои нервы берег: все, что происходило в отряде и санчасти, было ему до лампочки. Но начальство ценило его, потому что хлебнуло горя с его предшественником, бравшим взятки за освобождения от службы и допившимся до белой горячки.

Старший лейтенант дал мне раунатин, затем подумал и прибавил настойку полыни. «Для аппетита», – сказал.

Future

Это была смежная комната в доме на двух хозяев с земляным полом, сырыми углами, с дырочками от мышиных норок в местах, где пол соединялся со стенами, с большой электрической лампой в бумажном абажуре. Маленький мальчик в этой комнате стоял у колен бабушки, сидящей на диване, обтянутом по второму разу тканью абстрактной расцветки.

Где-то за некапитальной перегородкой, со стороны соседей, слышался голос матери: она всегда уходила из дому, когда отец приводил «товарищев по работе» отметить очередной «калым».

Комната с диваном называлась залом, другая комната квартиры, в которой стоял большой стол и бабушкина кровать, в зависимости от сиюминутного назначения – была кухней, столовой, прихожей. Там – дым коромыслом: гости и отец нещадно курят папиросы, бросая окурки в старую черную пепельницу с ручкой в форме собаки с длинными ушами, пьют водку из граненых стаканов, закусывая квашеной капустой, хлебом и мороженым соленым салом.

– Дима, – раздается из кухни голос отца, – иди сюда…

Дима – мальчик послушный, он отходит от бабушкиных колен и идет к гостям в другую комнату. Там его появление встречают бурно, начинают тискать, шлепать по плечам и спине, говорить одно и то же:

– О, какой большой…

Потом ему дают со стола или из чьего-то кармана конфету и отправляют обратно.

Дима возвращается в зал, садится на диван. Он знает, что скоро разговоры на кухне станут громче, начнутся споры, стучание кулаком по столу, и тогда уже бабушка сама скажет ему идти на кухню и передать отцу, чтобы он больше не пил.

Второй его приход встречается менее шумно, но его снова начинают тискать, а он, сопя, пробивается к отцу и тихо шепчет ему на ухо:

– Не пей больше…

Потный, красный от водки и спора отец не слышит его. Тогда мальчик говорит громче, реакции по-прежнему никакой… После этого Дима кричит так, чтобы отец услышал его… Шум за столом стихает, гости ждут ответа отца, чтобы в зависимости от него смеяться или не смеяться над просьбой малыша.

Отец грозно хмурит брови, медленно поднимается с табуретки, рывком поднимает Диму с пола и ставит на освободившееся место.

– Никогда не говори так, никогда, – произносит он, грозя сыну пальцем.

Все пьяно хохочут, а отец снимает его с табуретки и, шлепнув пониже спины, подталкивает к дверям зала. Вслед мальчику раздается еще один взрыв смеха. Слезы обиды наворачиваются у него на глаза, когда он подходит к бабушке, та гладит его по голове и говорит:

– Непчем, непчем, ну…

А на кухне продолжаются споры о политике, часто слышатся фамилии Брежнев, Хрущев. Кто такие Брежнев и Хрущев, мальчик еще не знает и относится к ним так, как относятся его сверстники к фамилиям школьных учителей, у которых им когда-то придется учиться.

Так продолжается до тех пор, пока друг отца дядя Вася не принимается петь. Сначала он поет один, затем к песне подключается нестройный хор мужских голосов. Дима знает многие из этих песен наизусть, хотя не учил их специально, как учат дети под патронажем родителей стихи или песенку о маленькой елочке. Слова тех песен сами западали в душу и память мальчика, потому что сильно волновали его.

Прощай, любимый город,Уходим завтра в море,И ранней поройМелькнет за кормойЗнакомый платок голубой…

Но особенно трогала мальчика песня, в которой говорилось о том, как на фронте встречаются несколько старых друзей.

И новые слезы, уже не слезы обиды на взрослых, наполняли его глаза, это были слезы другого чувства, и тогда он прощал невнимание к нему отца, смех гостей. Ему казалось, что через все, о чем пелось в этой песне, прошли и дядя Вася, и отец, и все поющие. Это его отец командовал какой-то ротой, это он замерзал на снегу. Мальчишка не понимал, что отец слишком молод, чтобы воевать в то время, но вряд ли кто-либо мог разубедить его в этом.

На следующий день отец приходит домой трезвый, но мать устраивает ему скандал за вчерашнее. Она говорит, что у нее нет сил все это выносить, что отец должен подумать о ребенке, который растет как трава – сам по себе; что мальчишки во дворе смеются над ним, потому что его отец приходит домой пьяный, что отец не занимается воспитанием сына, а должен этим заниматься, потому что это – мальчишка, а не дочь, которой бы всецело занималась она – мать, а так… у ребенка нет игрушек, и он вынужден играть основами от катушек с нитками…

Отец хлопает дверью и уходит. Возвращается он поздно вечером пьяный в стельку и с блаженной улыбкой на лице. Двери квартиры отец открывает ногой, но не потому что ему так хотется. Иначе он не мог сделать – руки были заняты, ими он прижимал к груди немыслимое, по представлению Димы, количество игрушек из пластмассы, папье-маше и плюша. Сзади отца стояли два второклассника, Колька и Славка – верховоды малышни их улицы. Один из них держал в руках длинноухого зайца, другой – бабочку на колесиках с длинной палкой.

Колька и Славка были детьми разных родителей, но у тех, кто этого не знал, создавалось впечатление, что они братья: у обоих было плутоватое выражение лица, оба были до безобразия драчливы, оба имели на голове вихор, что подтверждало мнение – все вихрастые прирожденные задиры и заводилы.