Приказано не умирать

– Нарушать границу запрещено! – безапелляционно заявил командующий, подчиняясь приказу из Москвы.

– В генштабе хотят дерьмо топтать и не испачкаться, – сказал он сгоряча, и эта фраза аукнется ему после приграничного конфликта.

Связь между подразделениями осуществлялась с помощью посыльных. Царила неразбериха, одна из рот прибыла на поддержку разведбатальона с холостыми патронами и учебными деревянными гранатами.

В штабе корпуса, где собрали командиров подразделений, ощущалась растерянность. Приезд маршала Блюхера, а затем и начальника Главного политуправления РККА Мехлиса, только усилил нервозность. Вместо спокойной работы по рекогносцировке по подавлению огневых точек японцев требовалось громкое «ура!» и срочная победа любой ценой по приказу Генштаба.

Артподготовка, начавшаяся 6 августа, была оглушительной и мощной. Перепахали разрывами обе сопки. Следом пошли волнами бомбардировщики ТБ-3. Но японским полкам не нанесли существенного урона. Японцы сумели за короткий срок создать копониры, минные и проволочные заграждения. Они грамотно оборонялись, стреляли метко. Десятки танков Т-26 запылали черными дымными факелами.

В следующей атаке потери убитыми и ранеными составили в полках до трети личного состава. В разведбате погиб командир роты Константин Сергеев. С ним Маторин ездил на соревнования по стрельбе в СибВО. После удачного выступления Сергеев уговорил зайти к нему домой в гости, где мама приготовила какой-то необычный пирог. Этот праздничный пирог и разрумянившееся от хлопот лицо мамы Кости Сергеева долго не давали покоя Маторину, он понимал, что придется посетить старенький дом в пригороде Новосибирска и объяснить, как же такое случилось…

Командир дивизии Васильев собрал друзей, чтобы отметить сорокалетие в узком кругу. Жил он в сборно-щитовом доме с просторной верандой. Офицеры уселись на веранде после обильного ужина отдельно от женщин.

– Пусть пожалкуют, пусть перемоют наши косточки, – пошутил Васильев, вытащив из тумбочки, припрятанный НЗ в виде початой бутылки корейской водки с плавающей внутри змейкой. Эту экзотическую водку привозили из Манчжурии. Но не водка, а слово казачье зацепило Маторина. «Не донской ли рожак?» – подумал, но спросить не решился.

Выпили, причмокивая и негодуя, что прямо-таки самогон, хоть и со змейкой, и тут же уцепились разговором за больное. За арест маршала Блюхера. Маторин негодовал, считал, что его сделали козлом отпущения за неудачные действия в русско-японском конфликте.

Васильев эту горячность не принимал, хотя соглашался, что с Блюхером обошлись чересчур жестко. Он вспомнил докладную Генерального штаба, которую оба читали, но по-разному: «Бои на озере Хасан в 1938 году показали серьезные недостатки в боевой обученности войск РККА, которые выразились в ее конкретных действиях в ходе пограничного конфликта… Что, разве не так? Ты же штурмовал Безымянную!»

Начальника штаба за глаза звали «старик», он вдруг сказал вперебивку:

– Водка не ахти у корейцев, да и воевать не умеют… – Подразумевая, «как и мы», но сказать вслух – поостерегся. – За Блюхера не знаю, а вот секретный приказ Ворошилова за номером ноль сорок хорошо помню, там четко сказано, что боевая подготовка войск, штабов и командно-начальствующего состава фронта оказалась на недопустимо низком уровне. Войсковые части раздерганы и небоеспособны; снабжение войсковых частей не организовано. Обнаружено, что Дальневосточный театр к войне плохо подготовлен… Вы же помните, ни дорог, ни мостов, про связь говорить стыдно.

– Я у Фрунзе батальоном командовал. Думаю, он не допустил бы такого беспорядка в войсках, когда две армии против одной японской, при могучей поддержке танков и авиации ничего сделать не могут.

– Японцы ушли непобежденными. Им поступил приказ оставить позиции, чтобы не воевать на два фронта с нами и с китайцами.

Васильев глянул укоризненно на Маторина: «Ты больше нигде так не говори». Чтоб пригасить спор, предложил: давайте-ка за наших женушек, им ведь тоже не сладко порой в этих глухих поселках.

В Новосибирске его никто не встречал. Что уже радовало. В штабе разговаривали уважительно, тут же представили командующему.

– Мне доложили о вашей успешной мобилизационной работе, – сказал генерал Толкунов. – Будете теперь отвечать за формирование и отправку маршевых батальонов. Потребуется помощь, обращайтесь прямо ко мне.

– Тогда позвольте узнать, товарищ командующий. Меня сняли с поезда перед отправкой на фронт. Получается, что мне кто-то не доверяет?

Толкунов выбил барабанную дробь на столешнице, преодолевая необъяснимый зажим, возникавший каждый раз, когда приходилось по телефону вызывать начальника особого отдела округа.

– Подполковник Маторин обижается, что не отправили на фронт. Есть у вас что-нибудь на него?

Особист выдержал паузу, оглядывая Маторина, с едва приметной усмешкой человека, который посвящен в некую великую тайну:

– Ничего порочащего нет… Иначе бы доложил.

– Вот и отлично. Даю слово, что при первой же возможности направлю на фронт.

И на том спасибо, хотел сказать Толкунову. Но не сказал, не имел права. Но понял, что отцовская судимость над ним не довлеет. Надо было делать рутинную работу. И делать ее лучше других.

Каждый день прибывали сотни солдат из запаса. Первым делом их обрабатывали безжалостно в санитарно-пропускных пунктах. Одеть, обуть во все военное, как положено, распределить по воинским специальностям, чтобы сформировать подразделения. Затем выдать снаряжение и личное оружие, обеспечить продовольствием согласно норме, посадить в вагоны.

Для этой нелегкой работы отобрали лучших сержантов и солдат кадрового состава. Маторин иногда подходил, проверял бесперебойность работы этого конвейера. Осматривал новобранцев. Занятно было видеть, как обмундированные во все новое, они озираются по сторонам в поисках знакомых. Вот один из солдат удивленно вскрикивает:

– Васька! Да ты это или нет?

– Петя? Чертяка, не узнал дружка своего!

Парни радуются, что не потерялись, обнимаются, громко хохочут, как дети.

– А шевелюра куда делась? – спрашивает Петя.

Васька трет стриженую голову: «Плевать. Девки меня и такого полюбят».

И никакого страха, лишь растерянность от непривычной суеты, новизны и даже бравада, что оружие в руках и скоро они двинутся давить фашистов поганых.

Маторин простудился, отлеживался дома. Выпала возможность пообщаться с семьей, вникнуть в задачник по алгебре и геометрии. Дочь собиралась поступать в медицинский техникум после восьмого класса, чтобы быстрее вырваться из-под материнской твердой опеки. Повышенная температура и жар терзали по ночам, днем пробивало холодной испариной. Но болезнь отступила. Майор Никулин, замещавший его, через вестового прислал записку с пожеланиями выздоровления, два ярко-желтых лимона и вежливый намек, что много срочных дел и его ждут с нетерпением на службе.

Впервые за три месяца Маторин оказался в выходной день дома и поэтому решил приготовить необычный обед, чтобы удивить дочь и жену. С утра перетряс пищевые запасы и понял, – удивить можно только картофельными драниками со свиными шкварками.

Служебная квартира на втором этаже смотрела окнами в небольшой парк, где клены осыпали прохожих, скамейки, траву разлатыми красно-желтыми листьями. Через дорогу за высоким зеленым забором располагался гарнизонный госпиталь. В его окнах бликовало, разбрасывая солнечных зайчиков, осеннее солнце. По ночам подмораживало, а днем в затишке припекало так, что хотелось снять гимнастерку. Вспомнил, что дочь давно уговаривала сходить на концерт в гарнизонный Дом офицеров или хотя бы в кино.

Он обжарил с двух сторон первую порцию драников и стал звать к столу, проговаривая, как когда-то делала бабушка в Бийске: «Налетай! С пылу, с жару, по пятаку за пару…»

Его давно раздражал шум под окном и матерщина, но бросать стряпню не хотелось.

Дочка с набитым ртом, вскинула вверх большой палец, выставила оценку «отлично». Кивнула в сторону окна: «Там в парке военные дерутся. Те, что из госпиталя. Уже не первый раз».

Жена чмокнула в щеку: «Саша, ты просто чудо». Стала разливать по чашкам чай и пояснила, что приберегла немного настоящего китайского, который он привез из последней командировки.

– Ты не удивляйся, – пояснила Валя. – Они тут на скамейках постоянно пьют и буянят. Военный патруль подошел урезонить их. А они вызверились на них с костылями: мы кровь за родину проливали… Те развернулись и ушли. А эти хохочут им вслед во всю глотку.

– Я сама видела, как они по простыням из окна спускались, – понизив зачем-то голос, сообщила дочь. И тут же без перехода: – Так мы идем сегодня в кино или нет?

Маторина буйство раненых зацепило. В частях люди, готовясь к отправке на фронт, вели себя спокойно, диких происшествий не случалось. А тут такое безобразие по всему городу. Он знал, что большинство раненых в этом госпитале, даже в боях не участвовали, получили увечья и болезни в прифронтовой полосе, на формировании. Некоторыми занималась армейская прокуратура, подозревая в умышленном причинении вреда здоровью. Маторин тут же напрямую связался с комендатурой и приказал всех пьяных солдат отправлять на гарнизонную гауптвахту. Потребовал действовать так каждодневно, привлекая наряды милиции.

Вскоре ему передали слова благодарности от начальника госпиталя, которую он принял с легким сарказмом: эх, если бы все проблемы решались так просто.

В конце ноября поступил приказ из штаба СибВО. Ему надлежало срочно отбыть на станцию Клюквенная, где в кратчайшие сроки укомплектовать стрелковую дивизию, погрузить в эшелоны и отправиться с ней на фронт.

Глава 5. Зимняя стужа

Взялся разбирать коробку, намереваясь выбросить все старье к чертям собачьим, да наткнулся на фотографию матери и не удержался, выдохнул восхищенно: «Настоящей казачкой была», – вкладывая в это «казачка» смысл понятный лишь тем, кто жил на Дону.

С той поры, с того августа, когда выполнили пятилетку в три года и поклялся Аркаша Цукан быть верным ленинцем, вступая в комсомол, не видел он больше мать, как и того костистого, хмурого исполкомовца, прокатившего на автомобиле. Да и вспоминал не часто, лишь когда хотелось похвастаться своим грузовиком. Приходилось через каждые сорок—пятьдесят километров набивать бункер чурками, прочищать колосниковые решетки и если рейс дальний, то полкузова загружать пилеными дровами, а он все одно считал свой газогенераторный ЗИС-21 лучше других. «Однажды загрузил в Подымалово сто пудов муки – представляете?.. И ничего, довез до города», – случалось, рассказывал он пассажирам.

Ему солнце светило в ту пору двадцать часов в сутки. Ему очень хотелось въехать на улицу Социалистическую, где жили когда-то, а дворничиха Степанида прометала двор, переругиваясь с жильцами....

В автохозяйстве избрали комсомольским вожаком, за активную общественную работу премировали поездкой в Москву на ВДНХ. Женился на самой красивой девушке, это все знали на работе и в городе, как ему казалось, и, не скрывая своего удивления, говорили: «Ну, Цукан!.. Где ж ты такую красавицу нашел?»

– Понятное дело, на дороге, – гордо отвечал он. А если рядом стояла его Настенька, то старался увести побыстрей, чтоб не заляпали жадными глазами. Радовался, что у нее, когда закончит техникум, будет тихая неприметная бухгалтерская работа, что она не актриса или продавец, которую поминутно раздевают глазами похотливые мужики. Весной сорок первого года родилась дочь. По обоюдному согласию без мудрености решили назвать ее Ольгой. Но короток, как зимний день, оказался их праздник. Принесли из военкомата повестку. А потом…

Цукан прошел к столу, налил в стакан водки, глянул на собственное отражение в темном оконном стекле, сказал: «Пей, дурачина!» Отщипнул кусок хлеба, но до рта не донес… Отчетливо увидел маленький железнодорожный разъезд в пропыленной степи, хилую дубовую рощицу, навстречу несется истребитель, и первая мысль: прозевал! И ничего не остается, как вываливаться из кабины и катиться кубарем по обочине, обдирая ладони и локти. Кажется, что тело, сжатое в комок, брошено под зубья огромной пилорамы, а молот крупнокалиберного пулемета бьет все ближе и ближе и вот-вот лупанет по спине…

В медсанбате Цукана поджидал пожилой солдат-сменщик и приказ о переводе в автороту. Старшина выдал в довесок напутствие: «За языком своим следи, а то в штрафники угодишь ненароком».

Вспомнил, как рассказывал соленый анекдот про Абрама и Сару. Вспомнил хохот шоферов и как военврач Либерман этак насмешливо бросил, походя:

– Что солдат, хочешь бах-бах? Так я тебе устрою.

– Ну, напугал козла капустой.

Ответил дерзко, не отводя взгляд. Шоферы опять хохочут, похваливают.

«Вот так повеселился!» Это он понял в автороте, где оказался без машины, и любой сержант мог загнать в караул или во внутренний наряд на распиловку дров для кухни. Зима выдалась ранняя, в пилотке и кирзачах пришлось ему несладко.

Командиром взвода числился старшина, любивший побаловаться самогоном, а заправлял всем сержант Волков, делавший выгоду из любого пустяка. Во взвод прибыли три молодые девчонки, которые изъявили желание добровольно вступить в армию. Шоферы липовые, после ФЗУ. Без опыта. Машины у них постоянно ломались, из-за этого Волков получал выговоры, но зато потом «имел их и взад, и вперед», – как говорили водители. Цукан об этом знал и не очень удивился, когда Волков перехватил его в мастерской, с ходу вбил:

– Срочно с Лямкиным ехай, выручай Маруську, она стоит полдня в поле.

Полуторка Маруськи, которую звали шоферы «честной давалкой», выглядела ужасно, капот держался на веревочках, скособоченое крыло на проволоке, мотор залит маслом. Лямкин, как глянул внутрь, так и отшатнулся.

– Давай, – говорит, – цепляй буксир. Вернусь, в мастерские потащим.

«Вот будет посмешище», – прикинул Цукан.

– Ключ свечной оставь, отвертку и езжай по назначению.

Удивился Лямкин, конечно, а спорить не стал.

Первым делом отправил Аркадий посинелую Маруську собирать бурьян и сухой кизяк. Разжег костерок с подветренной стороны. Стал разбираться, что да как. А руки мерзнут на ветру, пальцы не слушаются. Подсел к костру погреться. Маруська в затишке у костра отогрелась и чешет как сорока, рассказывает, как над ней издеваются. Особенно, когда поломка в рейсе, вот как сейчас.

– Какого лешего пошла военным шофером?

– А как жить? – она отвечает. – Совхоз ликвидируется, немцы подходят. Сама я детдомовская, как и Танька. Предложили пойти добровольцем. Сыта, мол, в армии будешь и обута, одета. Разве знала, что солдаты, как злыдни. Что машину дадут захудалую.

Стало жалко ее Цукану, даже слова грубого не сказал за такое отношение к технике, что ее удивило больше всего. До темна провозился, но оживил мотор. Когда приехали в расположении роты, Волков похвалил.

– Шофер ты первоклассный. Принимай машину в свои руки.

– А как же Маруська?

– Это не твое дело! – безжалостно рубанул он и ушел.

Два дня Цукан приводил машину в порядок. А потом в рейс. Служба входила в нормальную колею. Выдали зимнее «беушное» обмундирование. Полушубок ему достался с большой заплатой на боку, так это не беда, после бушлата греет словно печка. А главное валенки. Вот без чего зимой не выжить. Он тут же из старой резины сделал себе калоши к валенкам, чтоб не промокали.

Даже Волков позавидовал, попросил сделать ему такие же. Вскоре приказал принять под командование отделение сержанта Тараскина. И пояснил:

– Треугольничек в петлицы ему как партийному дали. Языком только чешет и водку пьет. Да и водитель он никакой. А ты парень грамотный. Короче, разбирайся с этой интернациональной бригадой.

Вспомнил Цукан того сержанта. Фельдшер знакомый в знак благодарности щедро налил в котелок медицинского спирта. А еды никакой. Да и не хотелось, каждый день в рейс. Выпили с Гуськовым граммов по сто, закусили черствыми сухарями. Куда девать остальное. Фляжки нет. В автобусе поставить – вонь пойдет. А рядом сержант худой, как жердь по фамилии Тараскин. Окликнул. А он этак с вызовом: «Чего тебе, рядовой?»

– Спирт будешь?

Тараскин выхватил котелок и тут же выхлебал, не разбавляя водой, как компот. Котелок бросил и ни спасибо, ни до свидания. «Ну ты и кадр!» – ругнулся Цукан ему в спину.

В ту зиму фронт закрепился на Северном Донце. Транспортный взвод определили на доставку снарядов для артиллерийских батарей. Цукану, как командиру отделения, в тот же день вручили маршрутный лист и схему точек, провели инструктаж, как и куда доставлять снаряды. Выдали требование на получение снарядов на железнодорожной станции, где указывалось время выполнения задания. Заставили расписаться в журнале. Пояснили: «За нарушение, сам понимаешь, под трибунал». Ему жарко стало от всей этой строгости.

После инструктажа появился он перед своим отделением, чтобы объяснить важность задания. Поздоровался громко и весело, а в ответ – тишина. Объявил, что отделение должно выехать на погрузку на станцию Катур. Опять никто не ответил. Делают вид, что копаются с машинами.

Цукан такого не ожидал, но марку надо держать, поэтому подошел к ближайшей машине и громким голосом:

– Слыхал, друг, на выезд пора.

– Чаво, чаво? Мой машина поломан… – отвечает водитель с акцентом и следом что-то непонятное, на чужом языке.

Спрашивать официально имя-фамилию не решился, чтоб не осложнять ситуацию. Поэтому предложил помочь с ремонтом.

Водитель в ответ: «Тут всё поломан! Коробка ломан, мост ломан». И всяко матерно о том, что мороз, что он крутить гайки не будет. Цукан строго посмотрел, достал наряд-накладную, карандаш: «Так, значит, не будешь!»

От вида бумаги, похожей на протокол допроса, водитель испугался, влез под машину, гайки стал подтягивать там, где Цукан показал. А гаек пришлось крутить не одну дюжину.

К следующей машине со словами: пора на выезд…

– Так не заводится, – с ухмылкой отвечает симпатичный улыбчивый водитель.

– Что ж, посмотрим. Посмотрим…

Проверил Аркадий подачу топлива, искру. Заметил, что на корпусе распределителя свежая риска нацарапана, на блоке двигателя такая же. А они не совпадают. Зажигание сбито умышленно. «Ах, ты, сукин сын!»

Поставил корпус на место. Заставил парня крутить рукояткой, но зажигание не включил. Он крутит и крутит, а Цукан подбадривает, подгоняет. Водитель взмок, психанул, бросил рукоятку на землю.

Включил Цукан зажигание.

– Эх ты, даже крутануть хорошо не можешь!

Резко провернул «кривой стартер» – двигатель завелся с полоборота. Водители смеются над Прокофьевым.

– Не заводится? Отлично. Чем позже выедем, тем позже вернемся.

– Да нет, нормально. Щас заведусь… Давай, Хабибов, перекурим и поедем, – это он соседу кричит.

Последняя в ряду машина хохла по фамилии Святенко. Подошел к нему с тем же вопросом, что не заводится?

Он огрызаться не стал, кивнул головой и понуро побрел к машине. Цукан открыл капот, бегло осмотрел… «Что за каверзу приготовили?» Водитель с унылым лицом и вислыми, как у запорожцев усами, ничего умнее не придумал, как перекрыть кран подачи топлива.

– Святенко, сразу рукояткой будешь крутить? Или сначала топливный кран откроешь?

У него аж усы вздыбились. Все остальные сообразили, принялись заводить машины. Проняло их. Татарин Хабибов подошел с вопросом про запасную бочку с маслом и бензином.

– Бери напарника и езжай за ГСМ. Во главе колонны Гусев. А я замыкающим. – У Цукана даже голос командирский прорезался.

На станции застал все одиннадцать машин. Никого расспрашивать не стал, нашел офицера, ведающего отгрузкой снарядов. Потом собрал водителей в кружок, ознакомил с маршрутами. Назначил местом сбора село, указанное в схеме. Выслушали молча. Только Хабибов не удержался, буркнул, ладно, не впервой, разберемся.

Выпало Цукану первый раз ехать на линию фронта. Вроде бы обстрелянный и под бомбами полежавший, а все одно страшился. До места, указанного в схеме, добрался без труда. Обрадовался, что встречают. Пожилой артиллерист залез на подножку, стал указывать направление по снежному целику к батарее. Пушки располагались в нишах, вырубленных в мерзлой земле. Сверху белые тенты. Местами воронки от разрывов. Но в эту ночь было тихо, ни одного выстрела.

Утром собрались в селе. Надо бы возвращаться обратно, а они стоят кучкой, переговариваются. Чуваш Ягин подходит с разговором.

– Отделенный, устали, намерзлись, надо бы погреться.

– Так грейтесь и поедем.

Они обрадовались. Засуетились. Несут две бутылки самогона, сухари, лук. Понимал, что все устали после бессонной ночи, но чувство самосохранения сработало. Отобрал самогон. Сунул за спинку сиденья и поехал. Следом потянулись остальные. Когда прибыли в роту, отдал самогон Ягину: «Вот теперь можете греться». Думал доброе дело сделал, оказалось, нажил врага.

Цукан понемногу приглядывался, вскоре понял, что в отделении самый хитрый чуваш Ягин. Татарин Хабибов – дерзкий и злой, оказывает влияние на остальных. Прокофьев добродушный теленок. Прищепа – сам себе на уме и очень скрытен. Тягило проворен и быстр, но злопамятен. К нему нужен определенный подход. Проще всего со Святенко. Глуповат и нерасторопен, легко попадает под чужое влияние. Русские – Гуськов и Никишин схожи внешне, расторопные, дисциплинированные. Только Никишин слегка глуховат или придуривается, сразу не разобрать. В общем, «интернациональная бригада», как говорил сержант Волков, а за ним повторяли другие, кто с ехидцей, кто ради шутки.

Постепенно все вошло в колею. Задания по доставке снарядов выполнялись. Однако отношения оставались холодно-официальными, неприязнь ощущалась постоянно. Думал он, что это из-за самогонки, отказался выпивать, не уважил. Но все оказалось сложнее и гаже.

Однажды собрались в чистом поле у развилки дорог семь машин и не хватало троих. Стали ждать. Вылез Цукан из кабины, чтобы размяться и услыхал, как спорят между собой два чуваша и татарин Хабибов. Языки вроде бы разные, но понимали как-то друг друга или Хабибов знал чувашский. Спор шел жаркий, особенно старался Ягин, размахивая карабином. Прищепа стоял рядом с безучастным видом, но почему-то тоже держал в руках карабин, что удивило. Обычно карабины пристегнуты к потолку кабины. Святенко прохаживался вдоль машины и поглядывает хмуро, из-под надвинутой на глаза шапки-ушанки. Только Прокофьев стоял в стороне, участия в споре не принимал, карабина в руках у него не было.

Вдруг услыхал «сволочь!» и еще что-то матерное. Кинулся к ним, чтобы разнять, да чуть не споткнулся об взгляд Ягина холодно-волчий. Добежал, перехватил карабин, направил дулом вверх. Следом ударил выстрел. Цукан выкрутил карабин из рук чуваша, выкрикивая:

– Ты с ума сошел!

Ни Хабибов, ни Святенко не стали ничего объяснять. А Ягин тем более, только поглядывал искоса, раздувая ноздри, как после забега. Тем временем подъехали Гуськов и Никишин. Оба улыбчивые, насмешливые: вы что, азиаты, пряники не поделили?

Цукану надлежало доложить о происшествии сержанту Волкову, но интуиция подсказала, что не следует торопиться.

В конце декабря подъехал Цукан на пункт сбора в небольшое село, раскинувшееся вдоль петлистой речушки. Денек выдался светлый, с легким морозцем. Под настроение стал сам себе напевать про Степана Разина. Но не ту общеизвестную песню «из-за острова на стрежень», а другую о любви Разина к купеческой жене Алене. Песню несколько раз слышал в санатории Юматово, где работал перед войной. Память цепкая и слух музыкальный имелся. Запала песня в душу.

Первым подъехал Гуськов, тут же пристроился в кабине.

– Ну, выдаешь, отделенный! Я такой песни не слыхал. Давай вместе…

Цукан пересказал текст, припев повторили вместе. Голос у Гуськова хороший, сильный. Подъехавшие слушают эти распевки и похваливают, хотят к песне пристроиться. Жалеют, что слов не знают.

Предложил Цукан общеизвестную про бродягу. Тут почти все подхватили. Прямо ансамбль. Особенно удивил Прищепа. Этот молчаливый парень с изрытым от оспин лицом обладал к общему восторгу замечательным голосом и слухом. Тут же занял в хоре место «подголосника» и стал выводить мелодично трудные коленца.

Водители с вопросами: откуда, Аркадий, столько песен знаешь, где научился управлять хором?

Пришлось ему рассказать, как возил артистов в санаторий, как просиживал вечерами на их репетициях и даже пару раз поучаствовал в спевке перед концертом. Вот и нахватался. Отмахивался от похвал, а они все одно возвели в артисты. Случалось во время простоев под погрузкой собирались кружком – «давай, Артист, споем». Определились способности, стало получаться петь на два голоса. И даже чуваш Михаев, не имевший ни слуха, ни голоса, пристраивался с улыбкой сбоку и тихонько бормотал песню, чтоб не портить общий строй. У Хабибова голоса не оказалось, зато он сносно играл на гармошке, подстраиваясь под песню, когда Прищепа выводил тональность. Раздобыли эту гармошку в обмен на бензин, об этом Цукан узнал случайно, но укорять не стал, уж больно спевки всех сблизили и позволяли расслабиться после поездок на передовую, где нередко попадали под артобстрелы.