Приказано не умирать

В этот раз ехал в Уфу тихо и вежливо, избегая дорожных знакомств, обязательных «ста грамм с прицепом» в вагон-ресторане и прочих глупостей. Он предвкушал долгожданный праздник, процеживал снова и снова саму встречу и те немногие слова оправдания, которые он обязан сказать, прежде чем лягут на стол увесистым доводом деньги.

Аркадий Цукан любил возвращаться в Уфу, в этот город с непередаваемым тюркским акцентом, картавым местным выговором, с запахом беляшей на вокзале, которые он любил, но в этот раз пересилил голодный порыв, отдал в багаж вещи и заторопился в чайхану на углу Гоголя и Вокзальной, где настоящий лагман, пышный учпочмак, улыбчивые лица пышнотелых поварих… Потом, ощущая приятную сытость и радость от того, что тебя не отравили, не обхамили, как это бывает в общепитовских обычных столовых вверх по Центральной к магазину потребкооперации. Здесь можно без очереди купить икру, копченую колбасу и даже оленину, которую Цукан почитал за первейшее мясо и в подтверждение этого всегда говорил про японцев, которые не дураки и скупают оленину у России всю без остатка. Цены здесь вдвое против продмагов, что его не пугало, а более того, подбадривало, он доставал одну из сиреневых банкнот с профилем учителя и вождя всех пролетариев, выкладывал перед кассой и сразу на лицах появлялись улыбки. Продавщица начинала шустро сновать от витрины к витрине, подсказывая попутно, что есть еще замечательная Польская колбаса и свежайший белужий балык. И он улыбался в ответ и брал с избытком на весь «четвертной». Но в этот раз попросил только мандаринов и красной икры, потому что заранее приготовил в Якутске подарки.

Пока продавщица отвешивала товар, он оглядывал витрины, стены, принюхивался, словно пытался уловить тот давний запах кофе и специй, который царил здесь в давние времена, когда магазин назывался «лавкой колониальных товаров», а потом подразделением сети Торгсинов, и большую часть его занимали меха, украшения. Он помнил, как мать отправила сюда с запиской и завернутой в нее денежкой, чтобы купить к столу хорошей колбаски для встречи необычного гостя, который помог с комнатой в общежитии. Продавец пожилой с коротенькой щеткой черных усов на широкоскулом лице, брезгливо кривясь, развернул мятую бумажку с деньгами, а потом тщательно, по-аптекарски, отвешивал колбасу, и вдруг вскинул глаза на пацана, заметил струйку слюны на подбородке, молча протянул маленький тонкий обрезок колбасы – на, возьми. И он взял с угодливой, робкой улыбкой, как собачка, которую подкормил жалостливый дядя.

Приостановился возле аптеки, долгое время ее звали «Шляпинской» по фамилии бессменного провизора, про него и родство отчима рассказывала Анна Малявина, но не зашел, заторопился в Юматово.

С таксистом спорить не стал, согласился оплатить проезд в оба конца, чтобы этаким фраером прикатить прямо к крыльцу.

Малявины запоздало обедали, когда он вошел. Анна поднялась из-за стола, и ни намека на улыбку или гневное: ага, заявился!

Ее обезличенно-сухое «здравствуй» показалось скрежетом наждачной бумаги. Сразу кинуться, обнять и растормошить помешали свертки. Аркадий свалил их прямо на пол у стены и стал разуваться, ожидая привычного: проходи, садись с нами обедать. Но Анна молчала.

Осень числилась по календарю, и осень прижилась в душе Анны Малявиной, как ей казалось, теперь уже навсегда, о чем Аркадий Цукан не подозревал. Он не пытался ее понять ни в большом, ни малом, а за пристрастие к книгам, театру и заменившему его в последние годы фигурному катанию слегка осуждал. Однако продолжал верить и упрямо твердил, что это не главное, как и обиды, долгие разлуки.

– Что тогда главное? – случалось, вскидывалась Анна.

– А то, что я пусть с придурью, но мужик нормальный, дельный… Да и ты женщина на все сто, когда не актерствуешь. – Подразумевая под этим «актерствуешь» что-то не понятое им самим до конца.

Он с показной веселостью говорил про дальнюю дорогу, таксиста, который привез в Холопово… Но Анна подсела к столу и, как бы не замечая, взялась подкладывать Ване картошку, пододвинула миску с поджаркой, продолжая прерванный разговор о проводах в Советскую армию. А его так и не пригласила к столу, и это был перебор, такое принять Аркадий никак не хотел. Он кинул на сундук, стоявший под вешалкой, новенькую велюровую шляпу и прямо в плаще прошел к столу с бутылкой шампанского.

– Ты же любишь шампанское, Аннушка. Я помню…

Стал торопливо откупоривать бутылку и так же торопливо растолковывать про большие деньги, заработанные в старательской артели. Он сожалел, что послушался бригадира и все деньги обменял на запись в сберкнижке, а надо бы вывалить прямо на стол в полосатой банковской упаковке.

– Не веришь, Аня? На, смотри! – совал ей в руки сберкнижку «на предьявителя». – Шесть штук. Бери. У меня еще есть.

Разлил шампанское в чайные чашки, но пить ему пришлось одному раз и другой. Даже красивую японскую куртку, которую выменял в Якутске на песцовые шкурки, сын примерять не стал, сказал, подлаживаясь под мать: «Мне через неделю на призывной».

В комнате жила тоскливая поздняя осень…

– Давай, Ванюшка, выйдем покурить? – предложил Аркадий с улыбкой и несвойственной ему заискивающей интонацией.

– Не пойду! – ответил Иван, приняв сторону матери из-за принципа, а не потому, что так хотел сам.

– Но куртку-то хоть примерь…

– Нет, не буду, – ответил он, стараясь не смотреть на эту диковинную куртку-трехцветку. Такой не видел ни у кого из знакомых и мог классно в ней пофорсить, если бы не эта маета. Пробурчал дерзко:

– Шел бы ты!..

– Как смеешь мне, отцу?!

Аркадий голову вскинул и спину распрямил, но тут же сник, сгорбился на стуле, глядя на Анну с затаенной надеждой, что укорит сына, а она молчанием своим потворствовала грубому – «шел бы ты!»

Сглотнув комом застрявший воздух, Аркадий поднялся. Встал напротив сына, который, оказывается, был на полголовы выше и при всей своей худобе вполне мужчина, что не смущало, он легко мог расшвырять пару-тройку таких вот бычков. Но это стало пустяковым, неважным. Ванюшка смотрел с наглым вызовом не из-за ощущения собственной силы, а ощущая свою правоту.

– Зря ты так! – выдохнул Аркадий от двери негромко, но внятно. – Пожалеешь вскоре.

Он слепо потыкался в калитку, толкая ее в обратную сторону. А когда распахнул, то заспешил от дома не улицей, а глухим проулком, чтоб не увидели люди посторонние его нечаянных слез. Крутилось в голове жесткое: шел бы ты!..

И ничего ни поправить, ни изменить, казалось в тот момент. Всего-то два года назад, когда взял на шабашку, сын ловил каждое слово, копировал жесты, задавал вопросы. Порой глупые, насмотревшись героических фильмов. Про войну хотел вызнать. А он не проникся тогда тем, что Ванюха уважение проявляет, ответил грубо: «Да будь она проклята! Это же…» Цукан слов не мог подобрать, крутились только матерные. Отмахнулся.

Сын не сдавался. Вечером после ужина, под чай, который заваривал Цукан собственноручно, встрял в неторопливый разговор с Анной со своим пацанским:

– Но у тебя же орден был?

Он приподнялся со стула, буркнул что-то похабное и не стал ничего пояснять. Да и как пояснить. Обида жгла без срока давности. Треск раздираемой ткани, перекошенное от гнева лицо особиста, жесткие пальцы, срывающие орден Славы вместе с куском гимнастерки на груди. Как передать ту обиду, которая словно клеймо от раскаленного железа, казалось ему не уйдет никогда. А главное, как перебороть свое «не хочу», пережитый позор и рассказать сыну честно, как вляпался в это дерьмо.

Глава 2. Война

Поселился Аркадий Цукан на улице Коммунистической в гостинице «Урал» в одноместном номере с телефоном, подхлестывая себя привычным: «Не ссы, Аркаша! Все будет абгемахт!» Нужно срочно решать с самородком. Давний знакомый Баранов, которому помог в военные голодные годы, когда приезжал в отпуск с фронта, выбился в большие люди, стал директором кондитерской фабрики. Он не раз намекал, что у него родственник, надежный мужик, занимается зубными протезами и готов хорошо заплатить. Самородок в двести восемьдесят граммов тянул тысяч на двадцать. Это и дом, и машина. «Волгу» можно купить, но слишком пафосно, а вот «москвич» приобрести в самый раз.

Денег хватало. С заработанными в артели Цукан мог не один год жить в номере с ванной и телефоном, если, конечно, без баловства. Он даже купил толстую тетрадь в клетку и написал крупно на первой странице «Записки русского солдата». Но затем зачеркнул слово «русского», вспомнил про татарина Еникева, спасшего ему жизнь, и армянина Жорку, фамилия не запомнилась, помнилось только носатое щетинистое лицо и его хрипатое: «Алкаша, помочь нужна».

Вспоминалось то давнее нелегко, натужно, пропали разные мелкие подробности, которые нужны в таком серьезном деле. Аркадий хотел рассказать сыну про орден. Однако возникло множество вопросов, непонятностей: почему стал танкистом, почему в Прибалтике? Он никак не мог подступить к главному, что было в те первые месяцы с момента объявления войны. Решил писать просто и без затей, как когда-то при составлении отчетов на лесоторговой базе, где пусть недолго, но поработал начальником.

Водители в автороте, когда узнали, что Цукана командируют вместе с новеньким автобусом в распоряжение авиационного медсанбата, позавидовали.

– Аркашка-то парень везучий. Спиртик, медсестрички ласковые… Повезло.

Приехал с сопровождающим офицером на аэродром, а там самолеты рядами стоят. Машины разного назначения, множество военных в летной форме. Цукан никогда не видел вблизи боевые самолеты, поэтому глазел с восторгом, уверяя себя и других, что эти-то немцам вмиг наваляют.

Офицер толстенький, несуразный из-за нелепо торчащей на макушке пилотки, дернул за рукав гимнастерки.

– Водитель! Я начальник санслужбы майор Алиханов. С этого момента вы поступаете в мое распоряжение.

Цукан запоздало козырнул. Майор тут же закидал вопросами. Когда узнал про пятилетний шоферской стаж и удостоверение 1-го класса, пришел в восторг, повторяя раз за разом с кавказским акцентом: это то, что мне нада. Тут же распорядился переоборудовать автобус, отвинтить задние сиденья, укрепить подвесные носилки, проверить двигатель. Пожилого санитара вооружил кистью и краской, заставил старательно нарисовать белые круги с красными крестами. «Ишь ты, какой быстрый!» – подумал Цукан о новом начальнике. А майор уже выкрикивал молодого водителя Меринова, чтобы ехать на склад.

Новые обязанности по службе оказались простые: пригнал автобус с фельдшером на аэродром к шести утра и дежурь целые сутки. Эскадрильи самолетов, тяжело нагруженные бомбами, выруливали на старт, взлетали и вскоре исчезали в голубом небе. Красиво. Он лежал на травке возле автобуса, иной раз подремывал, и никакой тебе войны. Иногда про женушку вспоминал, которая весной родила ему дочку Оленьку. Вдруг фельдшер толкает: поехали. Из люка пилотской кабины машут рукой, что-то кричат…

Штурман и пилот помогли забраться в отсек стрелка-радиста. Там сквозные пробоины, а сам стрелок – молодой, русоволосый в луже крови лежит. Фельдшер сноровисто, Цукан не ожидал от него, стал комбинезон ножом вспарывать. Обычно тихий – он вдруг вызверился: «Чего рот раззявил, солдат! Помогай, живо! Держи жгут».

Стал переворачивать летчика, а он застонал, заохал, у Цукана руки, кровью испачканные, прямо-таки затряслись, опустились. А фельдшер снова в мать-перемать, кричит: давай, вытаскивай головой вперед.

При посадке самолетов, возвратившихся с задания, Цукан поочередно объезжал прилетевшие экипажи, спрашивал: нет ли раненых? Улетали они эскадрильями, а возвращались по одному, по двое. По наивности думал, что приземлились в другом месте… Позже по отрывкам фраз летчиков «корова», «воздушные гробы» – въехал, понял, что-то неладное происходит. Задавать вопросы незнакомым офицерам не решался. А хотелось. Ведь им там сверху виднее, что происходит на фронте.

Официальные сводки были краткими и однообразными: «Наши войска отражают атаки противника». Однажды лишь зацепило, когда передали, что 17 генералов изменили Родине, сдались врагу. Долго спорил с фельдшером, почему так вышло. Убеждал его, что это обыкновенная трусость, что живет себе генерал, вкусно ест – сладко спит, а как прижало, из него и потекло. А фельдшер злился, давил на то, что это недобитые белогвардейцы.

Недолго продолжались дежурства. Среди ночи гвалт и слово новое грубое «передислокация». В автобус набились под завязку врачи, медсестры. Алиханов за командира и уже торопит: «Держись плотнее за штабной машиной». На вторые сутки, когда хлынул дождь, все дороги вмиг развезло. Куда ни глянешь, бредут сквозь пшеничные поля – урожай в тот год был знатный – стада, конные повозки, пеший люд. А он по хлебу, по хлебу, буксуя и газуя, держал направление на юго-восток к Днепру. У города Канева едва проскочил по узкому шаткому мосту на левый берег сквозь мат и ругань.

Сразу за переправой, пока он ходил за водой, посадили раненого летчика. Когда тронулись, Цукан не удержался, спросил, что же там на фронте?

– Видишь ли, их машины и танки ползут, как вши. Их много. А мы идем без прикрытия, по нам и снизу, и сверху лупят, лупят. Ничего сделать нельзя… Эх!

Он резанул по воздуху рукой. Понял, что и так наговорил лишнего в набитом людьми автобусе, откинулся на дверцу, глаза зажмурил, перебарывая злую обиду.

Окончательно остановились под Полтавой у небольшого села с речушкой, садами. Аэродром находился за лесопосадкой, рядом с «харькивским шляхом», как говорили местные. Дни потянулись однообразные: то дежурства на аэродроме с фельдшером, то поездки с Алихановым. Изредка с медсестрами на речку купаться. И раз как-то подразделение пехотное топает мимо, а бойцы реплики подают: «Вот кто воюет до жаркого пота. С девками-то ловчее, чем с фрицами…»

У Цукана от стыда аж испарина выступила, а спорить-то не с кем.

Аэродром дальней авиации жил обычной размеренной жизнью. Сводки информбюро сообщали: «Днепр – непреодолимая преграда для фашистов». Цукана отправили в Журавку на соседний аэродром. Август. В полях убирают хлеба. На скошенном жнивье пасутся коровенки, в садах деревья стоят словно в сказке обильно усыпанные яблоками и грушами. Как тут удержаться. Приостановился возле сада, набрал в карманы, в подол гимнастерки яблок краснобоких, духовитых и грыз их как семечки, угощал женщину военврача, которую должен был доставить туда и обратно. Ехал неторопливо, прикидывал привычно, что хорошо бы успеть к ужину.

Автобус Цукан поставил в лощинке у раскидистой акации, чтоб на солнце не грелся. В землянке аэродромных технарей ему выделили место для сна, ужином накормили по полной программе с довеском. Разбудили громкие крики, выстрелы. Выскочил он вместе с другими солдатами из землянки и застыл на месте: немецкие танки давили самолеты, били по ним пулеметными очередями. Несколько летчиков кинулись россыпью к самолетам. Очередью по ним. Затем по солдатам, которые в поля побежали. И кругами, кругами, подминая самолеты, людей. Цукан с технарями неподалеку в нескошенном овсе залег. Танкисты и сюда очередью хлестанули. Но никого не задело.

Танк остановился. Люк откинулся. Вылез на броню немец, стал кричать: «Все стоять! Кто бежит – расстрел на месте». Что удивительно, произносит коряво, но по-русски. Второй танк ползает и людей в кучу сгоняет. Там же и военврач Абрамович в своем белом халате с длинными черными волосами, которые, похоже, под косынку убрать не успела. Ее вслед за политруком выдернул немец из шеренги. Короткая очередь – и всё, нет красивой женщины, что вчера руку жала, благодарила, когда сумку дотащил до лазарета.

Немцы по землянкам двинулись. Кричат: «Рус выходи!..» Если тишина – гранату внутрь и пошли дальше.

Цукан короткими перебежками добрался до автобуса. Вполз на пузе и, не поднимая головы над сиденьем, завел двигатель. Следом затрещала пулеметная очередь, но акация приняла на себя удар. А дальше уже газу, газу до упора.

На аэродроме завтракали. Стук тарелок и всеобщая безмятежность его возмутили. Ошалелый от злости, он закричал: немцы рядом! Танки!

Отыгрался за пережитый страх и, может быть, напрасно. Что тут началось, форменная паника. Особенно старался Алиханов: то грузи медикаменты, то выгружай и грузи раненых… И все со словами: только без паники, без паники. Голос дрожит, сам полуодет. Его так и прозвали потом «начальник паники». Суток бы не хватило собраться. Спас сухолядый пожилой начштаба с четкими приказными командами, гася неразбериху, он пару раз стрельнул в воздух из нагана, затем стал загруженные машины группами отправлять с интервалом в пять минут, указав место сбора.

Колонна несколько часов двигалась по проселочным дорогам. Впереди обозначилось большое село. Офицеры в ступоре, не знают, что делать. Парень из взвода охраны чуть ли не местный, сам вызвался сходить в разведку. Обрядили его в грязный комбинезон, давно потерявший свой синий цвет, кепку натянули на голову – прямо вылитый механизатор.

Солнце в зените, жара, мухота и никакой воды поблизости. А разведчика нет. «Дезертир. Сукин сын!..» Стали разворачивать колонну, тут он и появился на низкорослой лошадке вместе с двумя пацанятами.

– Яки немцы? Буцим всё тихо. Мы на выпасах…

Колонна вновь тронулась. Запетляли по глухим проселочным дорогам, стараясь объезжать населенные пункты. Мучились от голода и жажды. Ночью машины порастерялись. Только на третьи сутки выбрались на харьковский грейдер. Сразу все повеселели. Цукан затянул негромко веселую песню, чтоб сон разогнать. А медсестры тут же подхватили. Кто-то из врачей зашикал: как можно! Но Алиханов молодец:

– Пусть поют, нам воевать еще долго, нечего хныкать.

Ехали без света, как и положено. Вдруг из облака пыли выскочил танк. Цукан резко дернул руль вправо к обочине, а навстречу несется другой танк. Взял еще правее и перед гусеницами очередного танка ему пришлось на полной скорости уходить через придорожный кювет. Выдержали бы только рессоры, подумал он под оглушительный грохот и визг медсестер. Танки шли в несколько рядов в сплошном облаке пыли с небольшим интервалом. Раздался скрежет железа, впритирку, срывая бампер у автобуса, пронесся очередной танк. После нескольких виражей, ему удалось выскочить в поле. Приткнулся Цукан возле какого-то сарайчика. Руль выпустил. Руки ватные, ноги дрожат. Сзади голос Алиханова:

– Джигит! Я думал хана нам пришел! Как сумел – не пойму?

– Так первый же класс, – ответил, делая вид, что ему всё нипочем. Еще не понимал, что главнее – везение или свойства натуры. Кто-то при опасности в ступор, а кто-то, как пружина, – и море по колено. Правда, потом все одно, прошибает испариной.

Заночевали в пригороде Харькова. Неразбериха, сумятица, но Алиханов ушел и где-то раздобыл продуктов. Хлеб, овощи. Без хвастовства простенько: давайте, чтоб всем понемножку. И последний кусок себе. Сахар-рафинад раненым. С виду неказист, неопрятен, вдобавок еще боязлив. Прямо карикатура на офицера. Но дело свое знал.

Вечером встали рядом с железнодорожной станцией, чтобы бомбежку переждать, а у амперметра стрелка на нуле. Доложил майору, что в ночь ехать нельзя, генератор вышел из строя. Алиханов без раздумий, едва бомбежка притихла, засеменил в сторону мастерских. И ведь выпросил или обменял на что-то. Пусть не автомобильный, тракторный, но принес, а уж приспособить генератор – это дело шоферское, привычное.

Медсанбат, предназначенный для обслуживания полка штурмовой авиации, расположился возле города Чугуева, в глубоком тылу, где война почти не беспокоила. Наземные и воздушные бои гремели далеко. И только случай с захватом аэродрома зацепил по касательной. Обжег страхом.

Цукана откомандировали в распоряжение штаба полка. Находился он прямо в одной из хат рядом с аэродромом. Офицеры к водителю с уважением, зря не гоняют. А начштаба каждый раз спрашивает: обедал, не обижают? Да какие там обиды. Летчики народ дружеский. Шутят без злобы. Да и у него язык остер, иной раз не в меру. Рейсы выпадали дальние. По осени в темноте возвращались среди ночи под неустанный стук дождя. Дорогу развезло. Темень – не приведи бог. Обратился Цукан к летчикам, объяснил им про овраги и буераки, которые приметил, когда сюда двигались. Стал уговаривать переждать до рассвета, а они наотрез: нет, надо утром быть в полку.

– Ладно, братцы, не взыщите тогда.

В одном месте на взгорке застряли. Пришлось им толкать автобус. Вот тут-то они поняли, что почем. Уселись в автобус, притихли. Капитан – командир эскадрильи вылез наружу и попробовал пристроиться на крыле. А выгиб крыла крутой и подножки, как у грузовой машины, нет. И все же он примостился на капоте наискосок. Так в четыре пары глаз и ехали. Вскоре Цукан его пожалел:

– Залазь, капитан, внутрь, а то еще свалишься под колеса.

Офицер спорить не стал, тут же запрыгнул в автобус.

Страшнее всего в такой темноте уходить из-под встречной машины, которая возникала всегда нежданно, черным сгустком, и ты не знаешь, где кромка дороги и что там справа – кювет или яр. Благо у автобуса мотор сильный, резина почти новая, все время «в натяг», как говорят шоферы на малых оборотах, ползли часа четыре.

Когда подъехали к штабу, то раздалось сзади что-то похожее на – «ура-ура!» Командир эскадрильи потрепал по плечу: ты заходи к нам вечерком, если вылетов не будет, отметим выползание из ада.

В тот день, на рассвете, Цукан с майором, начальником штаба, поехал на аэродром. Только-только прозвучала команда «подъем». Майор ушел в одну из землянок летного состава. Кругом степь, ровное поле, лишь вдалеке небольшая дубрава с вышкой наблюдателя. Какие-то громкие вопли, крики, мимо люди бегут. Инстинкт сработал, он следом за наблюдателем в траншею, вырытую по краю аэродрома. Рядом треск, словно брезент разорвали и фонтанчики пыли. «Мессершмитт», похожий на черную длинную стрекозу, пикирует на летное поле и молотит из крупнокалиберного пулемета по самолетам. Вдруг резко взмыл вверх. Над ним словно пчелы кружатся три наших «ишачка».

Летчики и технари полезли из щелей с возгласами: да всыпьте же этому гаду! Сверху треск пулеметных очередей. «Мессер» петлял и метался из стороны в сторону. Наши истребители дружно наседали. Казалось, вот-вот они срубят его под корень. А немец вдруг резко ушел вниз и тут же, сделав горку, пошел вверх. Народ и ахнуть не успел, а он уже висит над «ишачками». И коршуном вниз на замыкающего. Треск пулеметной очереди – и наш истребитель повалился в сторону в шлейфе дыма. С него полетели черные куски, планируя на летное поле. Истребители попытались взять немца в клещи, а он опять опередил их, уходя свечей в небо под татаканье пулеметов.

И снова всё повторилось. Снова пике сверху, и «ишачок» задымил, пошел к земле. Вскоре под ним раскрылся парашют. Третий истребитель метнулся в сторону леса, и «мессершмитт» погнался за ним.

Негодовали, бранили летчиков, пока не одернул один из штурманов:

– Прекратите орать! У «мессера» скорость и маневренность куда выше, и всё прочее. Вот и потягайся с ним.

– Но ведь стреляли же по немцу с двух сторон! Мазали они, выходит?

– Так у него кабина бронированная. А у нас фанерная. Посмотрел бы я, как вы против танка с карабином.

Вскоре новая передислокация. Цукана вернули в медсанбат. Стало грустно, выезды в редкость. Теперь шоферы через ночь заступали в караул на охрану. Когда приказали срочно выехать с врачом Брагиным на полустанок, где стрелковый батальон разграбил цистерну с древесным спиртом, Цукан обрадовался поездке.

На станцию из близлежащих частей и госпиталей съехались врачи. Но помочь сумели немногим. Трупы с почернелыми лицами складывали штабелями. Затем грузили на машины и свозили в ближайший овраг. Зрелище не для слабонервных. Особенно когда подрывники заложили фугасы и полетели сверху на покойников комья мерзлой земли.

– Не по-людски это как-то…

Брагин обычно спокойный, если не сказать добродушный, неожиданно поднял голос до крика:

– Это же самоубийцы. На цистерне череп с костьми нарисован, а они хлыщут и хлыщут… Какой-то придурок сказал, что черепом специально пугают. И хуже всего, что два офицера отравились. Что им Родина – так, пустой звук.

Дальше ехали молча. Цукан от медсестер слышал, что у Брагина осталась семья под Киевом, что ему за сорок. Более всего удивило, что он успел побывать фельдшером на войне в 1916 году, поэтому его в спину шепотком звали «белогвардейцем».

Хотелось Цукану расспросить про ту давнюю войну с немцами, но не решился. А Брагин упрямо молчал. Он один из немногих, кто понимал, что война быстрой не будет, что немцы воюют серьезно и основательно и черт ее знает, как это все обернется при таком бездарном руководстве. В плен сдаваться он не собирался, хотя понимал, что и в плену ему найдется привычная врачебная работа и кусок хлеба. Он поглядывал из-за плеча на водителя, который напевал тихонько старинную песню и улыбался, словно и нет никакой войны, что его в этот момент раздражало.