Блуждающий

Но в голове моей, окутанной пеплом прожитых лет, все еще теплятся и другие воспоминания.

Я помню, как пошел в школу. День жаркий, ароматный. Вокруг наряженные дети, учителя, играет музыка, родители счастливы. На мне новенький костюм, в котором я заживо варился, а в ладони впивались шипы красных как переспелая вишня роз. Школа вообще мне достаточно хорошо запомнилась – даже спустя годы я вполне могу сказать, что сидел на всех предметах с Костиком, а на алгебру ко мне на перевоспитание подсаживали Иру Уткину, которая в этой науке ничего не понимала. Помню первый год в Москве, возвращения и отъезды. Помню все разговоры. Помню работу, первые успехи и недовольство собой. И все помню, все слишком хорошо помню. Особенно то, что хорошо бы забыть.

В школьные годы со мной, кстати, вообще приключилось множество всяких историй. Но отчего-то особенно ярко помнится мне одна.

Однажды одноклассница Женя, начитанная девочка, у которой были просто отвратительные выпиравшие зубы и невероятной красоты голубые глазки, бросила: «Ну ты и сухарь, Димка!»

Это произошло на перемене после урока литературы, на котором мы разбирали одну из тем сочинений, предлагавшихся для декабрьского. На улице завывал ветер, по мутному окну бились ветви огромного куста, а небо в тот день было затянуто темно-серыми тучами. Класс небольшой, покрашенный в тускло-желтой краской, кое-где облупившейся, а над доской, словно на невидимом троне, восседали Гоголь, Лермонтов, Пушкин и Толстой. Я старался на них не смотреть – портрет Гоголя меня ни на шутку пугал. Казалось, что глаза его прожигали дыру в голове, а взглядом он словно провожал тебя, куда бы ты и пошел. Жутко. На моей парте был нарисован паровозик с непристойным предложением, которое ничем не стиралось. Вообще день оказался каким-то неприятным. Водолазка колола кожу мелкими шипами, из-за чего я без конца чесался. Одноклассники разбрелись по углам, кто в столовую ускакал, а кто-то решил покурить за школьным углом, пока учительница ушла обедать. Помимо нас двоих в классе было еще трое: Максим, Галя и Миша, которые сидели на «Камчатке» и что-то старательно строили из карандашей и ластиков.

Сухарем Женька назвала меня, наверное, из-за потрескавшейся от ветра кожи. Другого объяснения этому я найти просто не мог, хотя и знал о другом значении слова. Но отнести это определение к себе любимому, который шел на медаль и вообще был гордостью класса, никак не мог.

– Сама ты сухарь! – скуксился я и отвернулся к окну. Серое покрывало облаков надвигалось на поле. Наверное, дождь собирался.

Я сидел на первом ряду, у окна, так что завывания ветра и сквозняк ощущались особенно хорошо. И серость улицы ничто не закрывало, кроме уродливого куста. Но лучше бы, конечно, куст был попушистее.

– Ты сказал, что в этой книге все придумано! – воскликнула Женька и взяла с парты талмуд, весь усеянный закладками. К книгам она относилась с невероятным почтением – никогда не загинала страничек, не листала грязными руками и уж тем более не бросала в портфель абы как.

Одноклассница все еще трясла руками как в белой горячке, а я уже и забыл даже, про какую книгу говорили – мы с Костиком весь урок проиграли в «морской бой» и только изредка выкрикивали какие-то ответы, чтобы от нас отстали. И я тоже выкрикнул что-то. Кажется, сказал, что мечтать – это глупо, а в судьбу верят только те, кто делать ничего не хочет.

– Так это и есть выдумка.

– В каждой выдумке есть доля правды!

– И что теперь? Книжкам верить? Может, еще жить так, как в них живут?

– А если и жить? Почему бы и нет?! – восклицала задетая за живое Женька.

– Слушай, что такого, что я сказал? Это же мое мнение, – бросил я и потер локти. Зябко как-то было, ноябрь все-таки.

– Думать надо, что говоришь.

– А я что, не думаю?

Она не захотела отвечать на риторический вопрос.

«Завидует просто. Она-то на золотую медаль не шла. Вот и пусть верит в свой случай и судьбу. Тебе-то что? Ты умный. У тебя все и так сложится», – успокоил внутренний голос.

– Ты думаешь, что лучше жизнь знаешь, чем писатели прошлых столетий? Ты кто вообще такой? – воскликнула Женя и на минуту переключила свое внимание на растрепавшийся от экспрессивности хвост.

– Я Дима Жданов, ученик одиннадцатого класса, – заявил я, словно мог этим гордиться.

– И что?

– И то. Что сказал, то и сказал. Какая разница?

Женька посмотрела на меня как на дурачка. И мне как-то совсем неприятно стало.

– Да не в этом дело, Дим. Дело в том, что тебе всего-то восемнадцать, а мыслишь ты как дед старый. Мечты-то возвышать должны, заставлять действовать, делать человека лучше, – обиженно хлюпнула Женька и отвернулась, взмахнув своим жидким хвостиком как третьей рукой. Будто бы добавляя: «Да иди ты, Димка, куда подальше».

Я только хмыкнул – настроения не было, да и говорить, в общем-то, нечего. Для приличия, тоже отвернулся к окну и всем своим видом показал, что продолжать дискуссию не намерен. Даже не обиделся. Если только я потом надумал, но на тот момент мне было спокойно.

Но в чем-то Женька, так воинственно защищавшая свою точку зрения, была права.

В случай я не верил. В голове не укладывалось, как какая-то встреча или небрежно оброненное слово могло перевернуть жизнь человека настолько, что все в его существовании изменилось бы. В моем окружении такого не случалось – мы все друг друга знали, виделись с пеленок и жили по объективным и понятным правилам. Школа, колледж или университет, иногда – работа. Свадьба, дети, хозяйство. Отдых на море летом, зимой – наряженная старыми игрушками елка и поедание оливье под речь президента. Все было понятно.

Да и что уж говорить, не мечтал я как-то. Не то чтобы у меня не было никаких желаний – я хотел найти хорошую работу, получать приличные деньги, жить припеваючи с женой и детьми и, может быть, даже завести собаку или кота. Но все это почему-то не считалось мечтами. Во всяком случае, с Женькиных слов.

В моем окружении никто, кроме Женьки, не мечтал о несбыточном. Все хотели приземленного, и я тоже был в их числе. Хотелось просто хорошо жить.

Не знаю, что случилось с Женькой и куда привели ее мечты. Жива ли она вообще? Где она? Надеюсь, что все хорошо. Быть может, мы встретимся, я остановлю ее на улице или в магазине, пожму руку и от всего сердца поблагодарю за то, что когда-то произнесла ту пламенную речь, которую запомнил на всю жизнь.

Я долго думал ни о чем – мысли копошились, но не собирались в нечто хотя бы более или менее напоминавшее кучку. Прозвенел звонок, вернулся Костик, от которого даже почти не пахло сигаретами, и окинув меня озорным взглядом, спросил, чего это я такой задумчивый.

– Да так, про контрошу думаю по алгебре. Сложная должна быть, – соврал я и улыбнулся, а Костик не поверил и сказал, что мне-то как раз и не нужно было переживать: не зря же на медаль пропихивали. Но Костик смирился с моей задумчивостью. Сам он к рефлексии был не очень склонен. Как, впрочем, и я когда-то.

Так вот, к чему это я вспомнил?

Дело в том, что встреча с Тоней и приключения, которым тяжело подобрать какое-либо определение, пошатнули устои, понятия и убеждения, когда-либо населявшие мою голову. И пусть в тот день, когда Тоня разозлилась на меня за свой же, прошу заметить, проступок, до какого-то переосмысливания всего на свете было далеко. Случилось кое-что другое. Куда более занимательное, чем что бы то ни было до этого в моей никчемной жизни, которой на тот момент было всего-то восемнадцать.

В тот день мы молчали, если не брать в расчет тот спор, возникший из-за снотворного. Тоня постоянно курила и пила энергетик за энергетиком, не боясь, наверное, что это вполне могло бы разъесть ей желудок, а я читал на заднем сидении. Читал, конечно, – это громко сказал. Скорее бегал взглядом по строкам, с каждой страницей все больше внимания уделяя пейзажу за окном. Он все больше напоминал дремучий лес из старых народных сказок – к вечеру дорогу обступили корабельные сосны, утыкавшиеся верхушками в темневшие с каждой минутой небеса, а заправок и каких-то кафе становилось все больше, словно людям безумно хотелось в темноте лесной грусти выпить и закусить. Когда уже стемнело и читать было невозможно, я с облегчением убрал книгу и хотел поговорить с мамой, но Тоня запретила. Теперь я ей мешал.

На заправке, пока Тоня заправляла машину дизелем, я, забрав свою сумку, снова очень удобно устроился сзади, разулся и даже постарался прилечь, но рост мой не позволил этого сделать.

– Не испачкай дверь своими грязными ботинками, – пригрозила Тоня, которая для очередной незаконченной нотации даже повернулась ко мне и зло посмотрела. – Иначе будешь языком отчищать.

– Ладно. Я аккуратно, – пожал плечами я и с вызовом посмотрел на Тоню, которая, вопреки моим ожиданиям, не улыбнулась и не сказала ничего в одобрение, а просто отвернулась и завела машину.

Автомобиль рыкнул и стремительно покатился в чащу непроходимых лесов, нагонявших на меня какую-то вселенскую тоску. В моих краях таких деревьев не было, было как-то совсем по-чужому и неуютно.

Я достал телефон, написал Костику, а он в ответ прислал мне фотографию бассейна и надувного круга – оказывается, его родители решили остановиться в каком-то отеле по дороге, где был аквапарк, и провести время с сыном, который вот-вот должен был отчалить во взрослую жизнь. Сердце как-то неприятно кольнуло. И даже не из-за того, что Костик не сказал мне об аквапарке заранее – может, его семья и в самом деле спонтанно туда заехала. У них это был частым явлением. Дело было в другом – меня родители даже до вокзала довести не смогли: папа сказал, что пора бы становиться самостоятельным, а мама с Аленкой не решилась без машины. И не то чтобы я был на них очень зол – парень, да еще и совершеннолетний, должен полагаться на собственные силы, но так все-таки хотелось, чтобы обо мне тоже заботились как о Костике. Хотя бы иногда.

Я устроился поудобнее, подложил под голову кофту и обнял себя руками, чтобы не замерзнуть, и задремал.

Казалось, прошло от силы минут пять: я даже не успел выспаться. Но грохот в багажнике разбудил лучше всякого будильника. Я разлепил глаза и увидел, что мы уже стояли где-то, а машину нашу обступали исполинские сосны, державшие усеянные звездами небеса своими макушками.

– Черт бы их побрал. И что делать? – раздавалось бухтение Тони, которая, по всей видимости, что-то искала в багажнике. Где, если память мне не изменяла, лежали только мои вещи.

Наверное, из-за этого я так резко и обернулся.

– Что случилось? – сонно спросил я, все еще пытаясь отбиться от настойчивых лап Морфея, тянувшего меня в свои объятия. – Что такая раздраженная?

– Что-что. Да то! – прорычала Тоня и зыркнула на меня свирепо. – Пока ты храпел, я чуть в лоб не влетела фуре! Хорошо, что успела с встречки съехать!

У меня душа ушла в пятки.

– Ты… Ты могла нас угробить? – с трудом выговорил я.

– Могла, но не угробила же… – фыркнула Тоня, которая все еще что-то перебирала в багажнике. – Я заснула.

– Ты что?!

– Заснула. Такое бывает, когда не спишь несколько дней подряд, знаешь ли.

Она говорила об этой ситуации так, будто стряслось что-то совершенно обыденное, вроде как само собой разумеющееся.

– Это ты так проверяла свои способности, да?! – вскричал я. – Четыре дня не спать, да?

– Замолчи, Дим.

– Замолчи?! Да мы могли помереть и вообще больше не поговорить!

– Звучит как что-то приятное.

Я взбесился. Вышел из машины, встал рядом с Тоней и продолжил:

– Я же говорил тебе поспать! А ты?! Ой, да человек может не спать столько-то дней! И что?!

– Замолчи, Дим, и без тебя тошно, – отмахнулась Тоня и залезла в какой-то боковой карман, даже не взглянув в сторону моих сумок.

– И вот что ты сейчас делаешь?

– Ищу твой ум.

– Очень смешно! Самое время для шуток!

– Прекрати орать, – процедила Тоня.

– Да? Конечно, главное же тебя не сердить! – не унимался я и поплелся за Тоней, которая направилась к одному из столиков для пикника.

Остановились мы у какого-то не очень презентабельного мотеля, выкрашенного грязно-серой краской с красными проплешинами. Название «Дивное место» никак к этой дыре не подходило, пусть и горело над входом, словно сияние это должно было убедить.

– Я рада, что ты это понял, – отрезала Тоня и шикнула на меня, достала из кармана телефон и стала что-то вбивать в новигатор.

– Тебе поспать нужно. Вот, в мотеле. Несколько часов судьбу не решат! – настаивал я в который раз, чувствуя себя человеком, который решил подискутировать с бетонной стеной.

– Ты так уверен в своих словах, что меня это даже забавляет, – хмыкнула Тоня и продолжала что-то выискивать на карте, водя по ней пальцем.

– А что такого? Это ты очевидного не видишь! Если не поспишь, вообще никто никуда не доедет!

Я умолчал о своем водительском удостоверении. Да Тоня бы и не пустила меня за руль – она даже смотреть в сторону своего сиденья запрещала, куда уж там до управления.

– Я спешу. Ты не понимаешь слов?

Я выхватил телефон из ее рук.

– Отдай.

– Не отдам, пока не согласишься переночевать тут ночь, – отрезал я.

– До Москвы совсем немного. Незачем останавливаться!

– Мы могли остановиться там, на дороге, под фурой. И вообще бы не доехали.

Тоня, кажется, молча со мной согласилась. Во всяком случае, она не закричала в ответ и не уколола очередной насмешкой или словцом. Только уронила голову на так вовремя подставленную руку и потянулась за телефоном.

Я послушно отдал.

– Еще раз выкинешь что-то такое, руку оторву, понял? – процедила она устало.

Я побоялся отвечать. Мне-то тоже нужно было в Москву. Поезда идут по расписанию, а я свое уже просрочил. Как объяснить это родителям? Авария? Какая-то семья потерялась и мы ее искали?

На стоянке помимо нас было много машин, даже одна фура, каким-то странным образом затесавшаяся в полчище тех, кто просто возвращался с отдыха. Темный лес, обступивший мотель с трех сторон, черным забором заслонял горизонт, а сбоку шумела дорога, на которой светлячками пролетали те, кому отдыхать было еще рано. В тусклом свете фонарей Тоня показалась мне совсем беззащитной: на лице появились темные круги от недосыпа, губы будто бы сдулись и превратились в совсем тонкую ниточку, а глаза, прежде и без того не отличавшиеся живостью, потухли окончательно.

– Тонь, ты же устала, – сказал я и слегка дотронулся до ее руки. Ладонь была такой холодной, что чуть не обожгла.

– Устала, – тихо согласилась Тоня и еле заметно кивнула.

– И тебе нужно отдохнуть, – продолжал я.

– Отдохнуть, – вторила Тоня все тише, будто бы засыпала уже даже сидя за столом на промозглом августовском ветру.

– Тогда нам нужно остановиться в этом прекрасном мотеле и покемарить несколько часов.

Тоня рассмеялась. Тихо так, что, не прислушавшись, я бы и не расслышал ее за шумом леса и трассы, которая гулом перекрывала звуки. Губы Тони скривились в неприятную улыбку, обнажив белые зубы, а смех ее стал каким-то особенно странным, похожим на кашель ребенка-курильщика.

– Здесь всего один свободный номер для новобрачных. А мне как-то не очень хочется спать с тобой в одной постели, пусть кофта с котами у тебя и очаровательная, – сказала она.

Я даже не знал, как правильнее отреагировать: обидеться или смутиться? Она ничего не говорила про мою новую кофту. Но все-таки предложил.

– Ну, можно поехать дальше. Может, где-то еще есть мотель.

– До ближайшего ехать около получаса. Я просто засну по дороге, – сказала Тоня и вздохнула.

– Ну вот, а собралась ехать до Москвы.

– Хватит ерничать. С чувством юмора у тебя плохо, – поморщилась Тоня.

Я решил не отвечать ей в тон.

– Ну, давай ты поспишь, а я там, ну, телевизор могу посмотреть или помоюсь. Я же уже выспался. Кстати, благодаря тебе. – Тоня почти весело хмыкнула. – Если тебя шум воды не будет отвлекать, давай остановимся здесь и все. Не надо никуда ехать.

Тоня что-то буркнула себе под нос, а я не расслышал. Зато заметил, как на мгновение в ее глазах будто бы пробудилась жизнь. Словно какой-то маленький светлячок забрался их мутную зелень и подсветил тину, окропив ее мягким свечением.

– Ты правда не хочешь спать? – спросила она даже с какой-то надеждой.

– Честно. Я ведь, как ты говорила, сотрясал своим храпом твою машину. Не буду же я и постояльцев «Дивного места» тревожить.

Тоня будто бы успокоилась. Ее плечи, прежде напряженные, опустились, уголки губ изогнулись в незаметную улыбку.

– Давай свой паспорт, я пойду забронирую номер. Вещи мои возьми, они в коробке за твоим сиденьем.

– Я знаю, иди, – сказал я, достал документы и деньги из напоясной сумки, отдал.

Тоня направилась в фойе, а я, забрав ключи, к машине. В багажнике нарыл свои вещи и очки, которые так хотел достать уже давно, и принялся искать вещи моей спутницы. Я, как и обещал, взял ее сумку, которая почему-то стала тяжелее, и чуть не вскрикнул от неожиданности.

Прямо под сумкой, накрытая курткой, лежала Тонина записная книжка. Та самая, которую она так старательно прятала.

Я задрожал, на лбу выступила испарина, а руки будто бы сами потянулись к записной книжке. Пальцы аккуратно дотронулись до обложки, приятной на ощупь, и приоткрыли. В свете фонарика я увидел записи, которые занимали целую страницу, прочитал всего пару слов и в страхе захлопнул книгу. Это был дневник. Личный дневник, какой вел мой брат, когда учился в школе. Тот самый дневник, какой Лешка прятал под матрасом и за который мама долго на него ругалась. И Тоня, видимо, так и не избавилась от этой привычки даже в двадцать девять. Только прятала секреты не дома под матрасом, а в машине.

– Нет, тебе нельзя ее читать! Это личное! – шикнул я, но руки все равно не могли выпустить записную книжку. Все гладили, ощущали приятный холодок под пальцами и хотели большего.

Я помнил, что обещал себе полистать блокнот, если такая возможность предоставится. Я хотел узнать, разгадать, отомстить или помочь. А вдруг узнает?

Но отчего-то мне казалось, что я просто обязан прочитать. Будто бы что-то извне беззвучно нашептало мне это, словно заставило переступить через себя, через честность, прежде мне присущую, и обмануть.

Я пытался противиться, но не выходило. Клал книжку назад, и тут же она снова оказывалась в руках как приклеенная. Может, то был обман разморенного пересыпом ума, но что-то явно нечисто с этим дневником. Слишком уж он настаивал на том, чтобы я вмешался в его одиночество.

Руки завернули записную книжку в футболку и запихнули на самое дно моей сумки, будто бы пряча ее от моих же глаз.

«Пусть полежит. Ее же необязательно читать, так ведь? Полежит там ночь, а на утро верну на место. И дело с концом», – подумалось мне.

Я осмотрелся. Тони нигде не было видно. Вокруг машин тоже никого. Пусто. Идеальное преступление.

Отвратительно ощущать себя предателем, но я чувствовал, что иначе поступить не мог. Будто бы какая-то внеземная сила заставляла выйти из машины с этой добычей, прижать сумку к груди и поклясться защищать добычу до последнего вздоха, если понадобится.

«Конечно, я не прикоснусь к ней. Просто постерегу ночь. И все. Никакого чтения».

Тяжелой поступью я шел к мотелю, горевшему в тусклом свете фонарей настоящим Оком Саурона. Сосны шумели и стучали ветвями, отбивая похоронный марш. В фойе, если так можно было назвать стойку регистрации и два замшелых дивана, Тоня дремала сидя.

– Тонь, – прошептал я, с трудом пропихивая голос через комок, застрявший в горле, потряс за плечо.

Она проснулась, посмотрела на меня сонными глазами и кивнула. Молча встала и поманила меня рукой. Я поплелся следом и чувствовал, как с каждым шагом все больше врастал в пол.

 Мы шли молча, Тоня держала в руке сумочку с нашими документами. Я нес остальные вещи, и тяжесть невесомой записной книжки вдавливала в грязненький кавролин.

Номер оказался достаточно просторным, но полупустым: кровать, шкаф и тумбочка с телевизором, сбоку от которой стояло старое кресло и торшер. У входа была и дверь в ванную.

Тоня сразу же отобрала свою сумку и ушла переодеваться. Я уселся в кресло, положил свою сумку на колени, а записная книжка упиралась мне в бедро острым краем словно острием кинжала. Дышать становилось страшно – вдруг по сбивчивому дыханию Тоня бы поняла, что я собирался сделать? Вдруг она бы по глазам увидела? А вдруг уже поняла? И что же будет?

«Ты же не будешь читать. Ты просто подержишь в руках».

– Ты точно не хочешь спать? – вырвала меня из размышлений Тоня, появившаяся из ванной в пижаме.

Я с трудом мог разобрать выражение ее лица в полумраке, но сразу заметил – на нем больше не выделялись темные губы. Она была похожа на призрака.

– Точно, – уверил я и улыбнулся. Вышло криво, но Тоня, кажется, не обратила внимания.

Она проплыла к кровати, вытащила из сумки баночку, налила в стакан воды и накапала что-то из баночки. Залпом выпила и поморщилась.

– Чтобы лучше спать, – пояснила она и уже через пару секунд зевнула.

Это было мое снотворное. Прежний обидчик вдруг стал другом.

Сон свалил ее быстро, и пяти минут не прошло. Тоня не сопела и не храпела, а только тяжело дышала, словно легким было сложно выдавливать из себя воздух.

Я долго просидел в кресле, ноги успели почти онеметь. И сидел бы так дальше, если бы не краешек записной книжки, все продолжавшей упираться мне в бедро.

Мне кто-то беззвучно шептал, уговаривал:

«Действуй, раз решился. Отступать поздно. Давай же! Закончи начатое!»

Я боролся с желанием так долго, как только мог. Щупал книжку через сумку, разгребал вещи и смотрел на обложку, приоткрывал и захлопывал сразу же, боялся даже слово прочитать. Посматривал на Тоню, вслушивался в ее дыхание, размеренное и тихое, и все казалось, что вот-вот оно изменится. Что Тоня проснется, что заметит меня, и тогда… Я даже боялся представить, что могло бы случиться.

Нет, так определенно не могло продолжаться.

Я подошел к Тоне на цыпочках, наклонился к ее лицу. Горячее дыхание манило. Лицо, такое бледное, освещенное полосами чуть проглядывавшего из-за штор лунного света, заставляло смотреть на себя, не отрываясь. И я все стоял, пытаясь успокоиться, и разглядывал, запоминал, словно понимал, что иного случая не представится. Она не проснется, повторял я, не проснется. Повторял и любовался ею, прекрасно понимая, что даже если бы Тоня вдруг распахнула глаза и уставилась на меня в ярости, я бы все равно не отошел ни на шаг. Лицо ее было чистым, очень юным. Волосы во мраке казались живыми лианами, которые кольцами заворачивались на белой наволочке подушки, цеплялись друг за друга и боролись, спутываясь в шар. Бледные губы смутили меня. Странно искривились, словно только они и чувствовали всю мерзость, творившуюся в моих мыслях. Лицо же оставалось мраморным. Во мраке комнаты мне показалось, что выглядела Тоня лет на десять моложе, чем была на самом деле. Я стоял долго, разглядел ее так хорошо, что выучил каждую точечку на фарфоровой коже, каждую морщинку в уголках глаз, которых прежде не замечал. Она казалась такой беззащитной, что я сразу же почувствовал себя отвратительно. Как я мог залезть к ней в душу? Прочитать что-то сокровенное? Пусть даже и с благими намерениями.

Но дневник звал. Кричал, просился, заполнял пустую комнату беззвучным шепотом, который забирался в меня, который с ума сводил.

Мне казалось, что я слышал этот шепот наяву, а не в голове. Что голос, странный и мне прежде никогда не встречавшийся, настаивал на том, чтобы я изменил самому себе. Тому Диме, который никогда бы не влез в чужую жизнь. И новый Дима, тот, кто судорожно ощупывал записную книжку, кто оглядывался и вслушивался в каждый шорох, уже придумал себе сотню оправданий предательства.

Я пытался. Умывался холодной водой, ходил по коридору, пытался избавиться от наваждения. Но ничего не помогло. Порочный шепот доставал меня всюду. Я слышал его из-за каждой двери, из каждого угла коридора, в песне капель из крана, в хриплом покашливании вытяжки. И только рядом с дневником было тихо.

«Ты просто слишком долго спал, Димка. Просто долго спал», – уверял меня голос, принадлежавший, кажется, даже не мне, а кому-то другому. Тому же, кто и шептал мне в коридоре. И настолько стал приятен этот голос, что все сказанное им я принял за необходимость.

И когда мне вновь напомнили о дневнике, я все-таки покорился. Уселся в кресло, отгородившись сумкой, нацепил очки и, прислушиваясь к размеренному дыханию Тони, открыл запретную книгу.

Вторая запись

Признаюсь, сложно писать о воспоминаниях юношества, и даже не память тому виной, нет. Просто как представить, что когда-то я был так беззаботен и так это не ценил? Я был до глупости честен, мечтал, не умея мечтать, и жил, не понимая, как все-таки нужно жить. Многое во мне было плохо, но в одном нельзя отказать – все-таки юный Дима так старался стать лучше, так стремился наконец вскрыть ноющую болячку желани понять мир, что не отдать должное за старания просто нельзя.