И заблестит в грязи алмаз

– Что ж вы за люди-то все такие? – с тоской проворчал Энвидий. – Какие вы все одинаковые – черствые и бездушные!

Вместе с тем варианта возвращаться на помощь самому у Сапожникова уже не было: это выглядело бы глуповато, да и момент был безнадежно упущен. По крайней мере, в этом он сам себя отчаянно пытался убедить, стремясь при этом переложить вину за оставленного в беде человека на бессердечных прохожих, к которым он себя, конечно же, не относил.

Не желая более наблюдать неутешительную картину, Сапог отвернулся и вгляделся в дальний конец бульвара. Приблизительно в пятидесяти шагах впереди на рекламном щите виднелся агитационный плакат, здоровенными буквами жизнеутверждающе гласивший:

«РАНДОМЛЯ – ЧИСТЫЙ ГОРОД С НЕРАВНОДУШНЫМ НАСЕЛЕНИЕМ!»

Взглянув сперва на свои уже далеко не белоснежные кроссовки, а затем вновь на до сих пор так в одиночку и собиравшую рассыпавшиеся покупки женщину, Энвидий горько усмехнулся и, с грустью покачав головой, быстрым шагом продолжил путь к дому друга.

Глава 2

We live in hope of delivery (Omen, brother)

Absit omen!

Одинаковые люди в одинаковых штанах,Мысли общие и цель у нас одна!Берегитесь – худо будет, кто не с той ноги встает —Не похож на нас ни в профиль, ни в анфас!

Сапог торопливо шел по бульвару Профсоюзов, снова погрузившись в философские раздумья. Бульвар этот был из числа тех, которые в среде горожан замкадских поселений иногда ласково и с оттенком иронии называют «местным Арбатом», так как являл собой полностью пешеходную улицу, пролегавшую в культурно-историческом центре Рандомли и привлекавшую по этой причине значительное количество народу, в том числе молодежи. А находиться среди больших скоплений людей, в особенности молодых, Энвидий крайне не любил, поэтому всегда старался сделать все от него зависевшее, чтобы минимизировать время своего вынужденного пребывания во всякого рода людных местах.

Тогда как перпендикулярно примыкавшие переулки могли щегольнуть в основном кофейнями и кальянными, рандомельский Арбат весомо расширял доступный ассортимент и предлагал рандомельчанам гораздо более широкий спектр товаров и оказываемых услуг. Слева и справа на Сапожникова заискивающе глазели стеклянные витрины и разноцветные, поражавшие воображение своим многообразием вывески всевозможных кафе и ресторанов, баров, пабов и клубов, пекарен и ломбардов, банков и фотостудий, салонов сотовой связи и парикмахерских; туристических, рекламных и юридических агентств; магазинов одежды и обуви, ювелирных украшений и бижутерии, парфюмерии и косметики, и многих других.

Все это умопомрачительное разнообразие разношерстных фирм, контор и заведений призвано было обслуживать занимавшие, как правило, только нижние ступени пирамиды Маслоу примитивные потребности и интересы наслаждавшихся бульварной жизнью бонвиванов, которые, в отличие от указанных организаций, такой же пестротой своего внешнего вида, да и, в общем-то, как показывал опыт, внутреннего мира похвастать уже не могли. Потому Сапог пробирался по улице сквозь наступавшие бесконечными эшелонами несметные полчища до безобразия скучных «одинаковых людей в одинаковых штанах».

Почти вся гулявшая по бульвару одинаковая молодежь была одета в брюки или зауженные книзу джинсы, штанины которых в девяти случаях из десяти оканчивались так называемыми подворотами. На ногах у юных людей красовались либо двухцветные кеды классических строгих тонов, либо использовавшие весь потенциал цветовой палитры кроссовки, часто на высокой платформе. Одна лишь верхняя одежда молодого поколения блистала хоть какой-то неоднородностью, и то при желании в ней с легкостью выявлялись четко прослеживавшиеся тенденции маминых модников и модниц к использованию одного и того же фасона толстовок, худи, свитшотов, лонгсливов, бомберов, парок и остальных сортов того, в чем, согласно одному известному выражению, не принято разбираться.

Одинаковые девушки, сидевшие на расставленных под кронами бесчисленных лип и каштанов лавочках, делали одинаковые фотографии, чтобы потом выложить их в свои одинаковые «Инстаграмы»[1], предварительно обработав одинаковыми фильтрами и снабдив одинаковыми по своей глупости подписями. Все они в какой-то мере торговали своими сходными до степени смешения лицами, на которых, чередуясь от внешности к внешности, виднелись либо одинаково нанесенный макияж, либо же одинаково сделанные губы, либо же одинаково сделанные брови, либо, в отдельных тяжелых случаях, все вместе взятое.

Одинаковые парни, слонявшиеся взад-вперед в поисках оптимального места, где можно было бы «курнуть калик» или просто «посидеть почи́ллить», используя одинаковый составленный из модных молодежных словечек сленг, бурно обсуждали какой-то еще один вышедший на днях в прокат фильм на супергеройскую тематику и, периодически поправляя свои одинаково зализанные или нагеленные прически, курили, вернее, парили, одинаковые многоразовые электронные сигареты, вейпы, и опять же иные сорта того, в чем Энвидий не имел ни малейшего желания разбираться, но о чем при всем том имел общее представление вследствие повальной увлеченности всех его друзей отравлением собственного здоровья.

Попадавшиеся навстречу Энвидию одинаковые парочки неторопливо вышагивали под ручку, обмениваясь влюбленными взглядами и то и дело норовя разразиться громким жизнерадостным смехом. Подобные счастливые пары сильно раздражали Сапога, который в действительности втайне им завидовал, но не хотел себе в этом признаваться, потому как сам он свою вторую половинку, несмотря на неоднократно предпринимавшиеся попытки, найти так нигде и не смог. Или не захотел. Или не смог потому, что недостаточно захотел.

Кстати, Сапожников, как он сам себя уверял, даже не зная человека и его характер, нравы, привычки и род занятий, мог с точностью вплоть до 83 (разумеется, аккуратно им высчитанных) процентов определить визуальное наполнение его страничек в социальных сетях. Например, в отношении прекрасной половины человечества это означало то, что Энвидий с очень высокой, где-то примерно на уровне «highly likely», долей уверенности мог утверждать, что, открыв профиль практически любой случайной, первой попавшейся ее представительницы в «Инстаграме»[2], он обнаружит там хотя бы один снимок, сделанный где-нибудь в Северной столице на фоне какой-нибудь тамошней достопримечательности, причем с вероятностью в 94 (не менее скрупулезно просчитанные) процента этой самой достопримечательностью будет или Казанский, или же Исаакиевский собор. Вообще, ему временами даже казалось, что русские девушки неукоснительно придерживаются чего-то вроде аналогичного мужскому (состоящему, как известно, из дерева, дома и сына), такого же женского списка обязательных дел на жизнь, одним из пунктов которого является размещение в социальных сетях фото, где фотографирующаяся запечатлена на фоне данных величайших творений соответственно Воронихина и Монферрана. Или же, что, принимая в расчет чувство собственной важности и масштабы эго современниц, было бы, наверное, более точно, – размещение в социальных сетях фото, где данные величайшие творения соответственно Воронихина и Монферрана запечатлены на фоне фотографирующейся.

Ну а Сапог продолжал мерным шагом отстукивать каменную плитку бульвара Профсоюзов, попутно обходя и перешагивая натыканные тут и там колодцы и ливневые решетки. А причины такого его странного поведения, к сожалению, заключались далеко не в безобидной детской причуде наподобие «пол – это лава», по какому-то загадочному стечению обстоятельств перекочевавшей из детства во взрослую жизнь нашего героя, как справедливо мог бы предположить неискушенный читатель. Дело было в том, что вся жизнь Энвидия, как следствие запущенной, клинической стадии его перфекционизма, подвержена была целой системе самостоятельно им выработанных примет, суеверий, предрассудков, запретов и правил, выполнение которых даровало ему душевное спокойствие, а нарушение которых не сулило ничего хорошего. Так, в случае с люками и дренажными отводами, он считал, что соприкосновение с ними неминуемо обрекает весь день на неизбежный провал. В глубине души паталогический перфекционист осознавал, что его причуды и странности удивительным образом перекликаются со всеми симптомами обсессивно-компульсивного расстройства, однако Эн до последнего отнекивался и всячески отгонял подобные мысли.

Успешно преодолев очередную полосу препятствий из нескольких собственнолично наделенных мистическими признаками объектов-оменов, Сапожников заприметил вдалеке у небольшого, еще пока не включенного в это время года круглого фонтанчика игравшего на акустической гитаре уличного музыканта. Сократив дистанцию между ними, Сапог по пробивавшимся через бульварный гул разрозненным фрагментам постепенно распознал, что гитарист исполнял композицию «People Are Strange» американской рок-группы The Doors. Удивленный таким не совсем типичным для уличного исполнения в периферийном захолустье выбором песни, Энвидий даже на время забыл про соблюдение своего ритуала огибания препятствий и загорелся твердым желанием денежно вознаградить скомороха, который своим весьма далеким от британского нормативного произношения урюпинским акцентом английского языка хотя и выдавал в себе сельского Джима Моррисона местного разлива, но, так или иначе, показывал душевный перформанс и, безусловно, очень старался. Помимо того, что Сапог уважал легендарный рок-коллектив, ему также безумно нравилась сама психоделическая композиция, лирическим героем текста которой он себя ощущал, умозрительно перенося свое сознание в шкуру того самого изгоя-незнакомца в окружении странных, не понимавших его людей, в сравнении с которыми он выглядел белой вороной.

Предельно сосредоточившись на задаче и запамятовав про необходимость избегать предвестники неудачи, обрадовавшийся хорошей музыке и на секунду ставший счастливым шизофреник все-таки нечаянно совершил акт вероотступничества и наступил на вовремя не замеченную им крышку канализационного люка. «Как будто уже случившегося за сегодня мало… – раздраженно упрекнул себя Энвидий за собственную оплошность. – Ну ладно, что уж тогда, случилось и случилось – не лишать же теперь из-за своей же глупости парня заслуженной награды», – рассудил Сапожников и продолжил сближение с гитаристом.

Подобравшись к уже успевшему начать исполнять припев артисту и наклонившись к лежавшей перед ним на мостовой картонной коробочке под деньги, Сапог запустил руку в задний карман джинсов. Не обнаружив там монет, он слишком поздно вспомнил, что вся его мелочь зайцем ехала сейчас где-то на ступеньках ПАЗа, как футбольный мяч пинаемая ногами пассажиров. Обшарив другие карманы одежды, Сапожников с ужасом для себя понял, что мелочи там тоже нет. Доставать бумажник и искать там требовавшиеся монеты не было смысла: мелочь Сапог хранил исключительно по карманам. Последний полтинник его, как он сиюминутно осознал, также находился сейчас в одной локации с выроненной им ранее мелочью, но занимал намного более почетное место, расположившись чуть повыше в переоборудованном под кассу лотке для столовых приборов под самым крылом водителя. Сторублевых и редких двухсотрублевых купюр у него не было, а отдавать пятьсот рублей за пускай и бесспорно талантливое уличное представление ему не позволяла скептически относившаяся к такой подозрительной щедрости и периодически поддушивавшая его жаба.

Растерявшись и покраснев, Сапог в панике лихорадочно пытался найти выход из сложившейся неловкой ситуации. Не найдя ничего лучше в условиях жесткого цейтнота, Энвидий Маркович выпрямился и, прокашлявшись, неожиданно для самого себя выпалил:

– Прощай, рандомельский Король ящериц!

– «Но́ван римэ́-эмбарз ер нэ-эйм…» – со смутившимся выражением лица пропел ему в ответ своим характерным рандомельским прононсом мало что понявший музыкант.

С этими словами Сапожников состроил преисполненную серьезности мину и, задрав подбородок, с невозмутимым видом удалился остужать вновь запылавшие от стыда уши.

Наконец добравшись до первого на маршруте пересечения улиц, Энвидий поспешил оставить ненавистный ему бульвар Профсоюзов для того, чтобы, как он и планировал, вернуться на параллельный бульвару проспект Ленина, по которому он до сих пор должен бы был передвигаться на автобусе, если бы не невинная, на первый взгляд, просьба бабули.

Чуть не сбитый на перекрестке невесть откуда внезапно появившейся из-за угла парочкой катившихся на одном электросамокате молодых людей, Сапог бранно выругался и, облегченно выдохнув, направился к маячившему на горизонте выходу на проспект. Он наконец-то мог снять с головы надоевший ему, мешавший обзору капюшон, поскольку ему больше не надо было беспокоиться о том, что на людном бульваре его может узнать кто-то из его знакомых, что неотвратимо привело бы к крайне нежелательной, с его точки зрения, необходимости поздороваться и обменяться формальностями в виде дежурных вопросов.

Энвидий со спринтерской прытью справился с где-то двухсотметровой дистанцией еще одного из нескольких соединявших проспект и бульвар кофейно-кальянных переулков и, повернув направо, вышел на сравнительно узкий тротуар четырехполосного проспекта Ленина, когда сзади его вдруг окликнул чей-то знакомый мощный голосище:

– Эй, Сапог, здоро́во!

Сапожников удивленно обернулся и увидел своего бывшего одногруппника Юру Гусарова, более известного в студенческих кругах под кличкой Гусь, верхом на велосипеде. Одет он был в фирменную одежду популярного сервиса доставки, а сзади за спиной у него болтался зеленый рюкзак прямоугольной формы. Подъехав к Энвидию, Юра остановился, снял перчатку и протянул руку, чтобы поздороваться.

– Здоро́во, Гусь! – пожав в ответ руку, сказал искренне обрадованный встречей со старым другом Сапог. – Ты никак в доставщики записался?

– Ну, как видишь, – со смехом ответил Гусь, поправляя съехавший набок ранец.

– Слушай, ну так и я из суда ушел не так давно, щас работаю на «РандомЭксе» помощником сисадмина. Ну, знаешь или слышал по-любому, мы экскаваторы производим, на Индустриальной завод огромный.

– Знаю конечно, у меня там дядя работал давным-давно. А че ты из суда-то ушел? – с недоумением поинтересовался Гусаров.

– Ой, лучше даже не спрашивай, – отмахнувшись рукой, на мгновение отвел взор в сторону Энвидий. – Вообще, по многим причинам, но если вкратце, то в основном из-за зарплаты и отношения. Собственно, наверное, ровно по тем же самым, что ты от приставов свалил, – отшутился Сапог, вспомнив, что его одногруппник после окончания института устроился на должность судебного пристава-исполнителя.

– Ну, в принципе, да, – улыбнувшись, согласился Юра. – Я там даже двух месяцев не проработал – психанул, послал всех и заявление написал. Только там, мне кажется, еще хуже даже, чем у тебя в суде было.

– Так понятное дело, я даже спорить не собираюсь. Я вообще не знаю, на что ты рассчитывал, когда туда шел. Тебе же все говорили.

– Да кто бы знал, что настолько все плохо будет… – опечаленно протянул Гусь.

– Ну так, по-моему, это знали все, кроме тебя, – с дружеским сарказмом подметил Сапожников, расплывшись в улыбке. – Ну а щас-то доволен, норм платят в доставке?

– Ну как, не жалуюсь. На жизнь, по крайней мере, хватает.

– Понятно, – на выдохе произнес Энвидий, вглядываясь в сторону предстоявшего ему долгого пути. – В общем, произошла встреча цвета юрфака – помощник сисадмина и доставщик! Классические выпускники-юристы! Не дадим посрамить честь родного вуза!

– Это точно, – заливаясь хохотом, выразил согласие Гусаров. – Слушай, ну ладно, погнал я, короче, а то у меня заказ – штрафанут еще, не дай бог. Давай, рад был встрече. Пересечемся еще как-нибудь, – попрощался Юра, подавая свою огромную лапу.

Тут в мозгу Сапога, который, мягко говоря, не горел страстным желанием тащиться еще около полутора-двух километров пешкодрапом по проспекту до своей конечной цели, созрела гениальная, как ему показалось, идея:

– Слушай, Гусь, подожди. А ты куда, вообще, едешь-то?

– Ну я щас по Ленина до конца, а потом на Советскую сверну. А че такое? – убрав руку, осведомился озадачившийся Гусаров.

– Это… А ты не мог бы меня на раме подкинуть до дома Родиона Рязанова? Все равно по пути, – со стеснительностью школьника на первом свидании спросил Энвидий. Посчитав, что его нескромная просьба может показаться недостаточно мотивированной, он, выдержав театральную паузу, добавил: – А то, блин, честно, так в падлу пешком идти…

– Слушай, ну я даже не знаю… – с явным сомнением в голосе отвечал однозначно не разделивший всей гениальности затеи Гусь. – А если увидит кто? Сфоткают, стуканут. Ты же сам знаешь, сколько щас крыс таких развелось.

– Да я тебя умоляю, кому это надо-то? Ну даже если спалят, скажешь, что инвалида до больницы подвозил. За такое точно никто ругать и штрафовать не будет.

– Инвалида? На раме велосипеда? Ты себе это как представляешь-то?

– А что такого? Инвалид же не обязательно только по способности передвигаться. Можно инвалидом, к примеру, и по уму или зрению быть, – ловко парировал Сапожников.

– Да я вообще не в этом смысле… Ладно, хрен с тобой, залезай, – вынужден был признать свое поражение и принять сапоговское безрассудное предложение Юрий, который не хотел обидеть своего давнего друга, так много раз выручавшего его в студенческие годы.

Устраиваясь на раме велосипеда между рук товарища, Сапог полюбопытствовал:

– Ты точно справишься-то? А то хочешь, можем махнуться, я на раме хорошо вожу.

– Справлюсь, справлюсь… И не таких кабанов возили на даче в детстве, – надевая обратно перчатку, заверил приятеля Гусаров.

Придав себе, пассажиру и багажу устойчивое положение, Гусь оттолкнулся ногой от асфальта и медленно привел разместившуюся на велике хрупкую конструкцию в движение.

– Так а ты зачем, кстати, к Радику-то идешь? – поинтересовался Юра насчет цели визита Энвидия к их общему экс-одногруппнику.

– Да он меня там че-то с компом просил помочь ему. «Винду» переустановить.

– Я-я-ясно… За деньги подрабатываешь или так, за бесплатно?

– Не, ну так-то обычно за деньги, конечно, но с Радика, естественно, ничего брать не буду. Для друзей бесплатно, – пояснил свою ценовую политику Энвидий и, осознав, что, возможно, немного переоценил свою доброту, дополнил: – Ну, максимум за шавуху.

– А как он, вообще, сам-то поживает?

– Да а че он, все по-прежнему: ни хрена ничего не делает, нигде не работает, живет в свое удовольствие, – с едва улавливаемой завистью в голосе доложил Сапог. – Красиво жить не запретишь…

Случайно встретившиеся однокашники еще долго расспрашивали друг друга о своей жизни, а также обсуждали актуальные дела своих экс-однокурсников. Проплывавшие мимо них прохожие с нескрываемым изумлением поглядывали на разворачивавшуюся перед их глазами картину и с возмущением шарахались куда подальше от катившегося по самому центру пешеходной дорожки транспортного средства, но фотографировать двух отчаянных долбодумов, рискнувших пойти на подобный общественно опасный способ передвижения в условиях ограниченности маневрирования не только узким тротуаром, но и блуждавшим по нему в разгар выходного дня многочисленным народом, никто из них не осмеливался.

Когда тупой и еще тупее проезжали мимо установленного на площади памятника Ленину, Сапог, завидев вождя революции, неожиданно переменил русло беседы и спросил:

– Гусь, слышь, а как думаешь: много человек через две тысячи лет будут знать или хотя бы что-то краем уха слышать о Ленине?

– Э-э-э… В смысле? – переспросил сбитый с толку внезапным вопросом Гусаров.

– Ну, смотри. Предположим, что с каждым столетием население Земли продолжает постепенно увеличиваться. При этом, соответственно, продолжается научно-технический прогресс: люди осваивают межзвездные перелеты, активно заселяют и осваивают другие планеты. На них, таким образом, начинается свой собственный отсчет истории и так далее.

– Та-а-ак… – в знак якобы понимания кивнул головой ни черта пока на самом деле не догонявший всадник педального коня.

– Подожди, не перебивай, – одернул своего единственного слушателя Сапожников и продолжил: – Так вот. Получается, что поскольку за счет роста населения увеличивается число действующих лиц исторического процесса, то есть потенциальных творцов истории, а за счет развития технологий расширяется площадь ее ареала, то есть, так скажем, арены, на которой она непосредственно разворачивается, с каждым десятилетием происходящих, ну и, следовательно, уже произошедших событий будет становиться все больше и больше…

– Ну так событий так или иначе будет с каждым десятилетием все больше и больше за счет одного только естественного хода времени, – все-таки не удержался и обоснованно перебил чрезмерно увлекшегося лектора Юра.

– Да, это ты прав. Ну это все как усугубляющие факторы, – оправдал слабые места своей теории ее защищавшийся автор. – Так, на чем я остановился?.. Ах да. Чтобы хранить в памяти все сведения и записи из все расползающейся во времени и пространстве летописи, будут требоваться все большие и большие объемы информации. Выходит, что с течением времени каждому последующему поколению людей все сложнее и сложнее будет чисто физически, с учетом ограниченных возможностей мозга, ну и, само собой, с тем условием, что в будущем не будет найден способ эти возможности расширить, запоминать и держать в памяти все разрастающийся массив данных. И это я сейчас даже не говорю про искусство и культуру, список произведений и деятелей которых будут одновременно с ходом истории увеличиваться в еще больших масштабах! В конце концов человечество, видимо, должно будет столкнуться с необходимостью либо вообще убрать историю из списка обязательных к изучению в школе дисциплин, что, конечно, вряд ли, либо, что гораздо более вероятно, существенно ограничить ее рассмотрение в рамках соответствующего курса по одному или нескольким из следующих параметров: или по субъектному составу; или по исследуемой исторической арене, ну то есть по пространственному признаку; или по рассматриваемому временному периоду; или же по степени детализации описываемых событий, то есть, грубо говоря, свести происходившие в течение длительного времени на обширной территории разнообразные исторические процессы к одной-двум коротеньким строчкам в учебнике…

– Слушай, Сапог, – еще раз прервал своего пассажира Гусь, – а ты как бы уверен, что сейчас подходящее время, место и обстоятельства для такой лекции?

Сапог, вне всяких сомнений, был в этом уверен. Самой большой его слабостью были от случая к случаю выпадавшие ему возможности эффектно блеснуть своим незаурядным умом. Каждый раз, когда удачно складывались все необходимые для того обстоятельства, Энвидий совершенно не мог удержаться от соблазна в очередной раз продемонстрировать уровень своего интеллекта и эрудиции перед окружающими людьми. В такие моменты его друзья с иронией отмечали, что «Сапог опять поплыл». Плыл Сапог и сейчас, в неуклюжей позе раскорячившись на стальной раме дешевого горного велосипеда малоизвестной марки.

– Да почему лекции-то сразу. Просто делюсь интересными мыслями, – обиженно пробубнил Сапожников, стараясь поудобнее устроиться на не предназначенной для этого верхней трубе двухколесника. – Это я тебе еще даже про технологическую сингулярность не начал рассказывать.

– Ой, умоляю: избавь меня, пожалуйста, от этого удовольствия. А то вдруг я, не дай бог, еще умнее тебя стану, – съязвил Юра. – И не ерзай там, я и так еле равновесие держу.

– Так вот, к чему я это все, – продолжил ослушавшийся мольбы Энвидий, – если вселенная, расширяясь, постоянно стремится к увеличению степени хаоса и беспорядка, или же, иными словами, энтропия вселенной с течением времени непрестанно возрастает, значит ли это то, что человечество и вся его многогранная деятельность, как существующие и проистекающие в едином неразрывном пространственно-временном континууме, тоже подвержены закону неубывания энтропии? Или, по-другому, является ли течение времени и, соответственно, естественный ход истории следствием второго закона термодинамики?..

– Да-а-а… – цокнув языком и закатив глаза, прекратил изрядно поднадоевшее ему занятие непослушный ученик. – Ты ж вроде с Ленина начинал – как ты ко второму закону термодинамики-то пришел в результате? Тебе бы вместо Добермана лекции в унике читать, – подколол бывшего одногруппника Гусаров, намекая на их институтского преподавателя по философии Зильбермана Данилу Самуиловича, которому нерадивые студенты за чем-то напоминавшую собачью морду наружность дали созвучное фамилии прозвище Доберман.

– Да так и скажи, что просто не понял ни хрена, – отвернувшись, бросил в сторону снова разочаровавшийся в этой несправедливой жизни Маркович.

– Вот опять ты умничать пошел, Эн, – деликатно осадил своего компаньона Гусь. Недолго поразмыслив на предмет того, стоит ли это изрекать, на всех парах спешивший на заказ доставщик все же озвучил закравшуюся в его черепную коробку крамольную фразу: – Тебе бы, знаешь, попроще немного, что ли, быть. Глядишь, бабу себе найдешь наконец.