Мессия Дюны

– Таков облик этого гхолы, – пояснил всем Эдрик, показывая на Скитале.

– То есть он – просто еще один лицедел? – спросила Ирулан.

– Подобное лицеделам не по силам – они не могут длительно сохранять принятый облик. Нет, предположим лучше, что наш сообразительный командир сардаукаров подготовил труп Айдахо для аксолотль-баков. Разве это нецелесообразно? Ведь эти плоть и нервы принадлежали одному из лучших фехтовальщиков в истории человечества, советнику Атрейдесов и военному гению. Не правда ли – потеря, ведь все это можно сохранить и использовать, если воссоздать Айдахо в качестве инструктора сардаукаров.

– Но я ничего не слышала об этом, а ведь я была среди тех, кому отец доверял.

– Ах-хх… тогда принцесса была молода, и отец ее, потерпев поражение, буквально через несколько часов продал свою дочь победителю – вами пришлось расплатиться с новым Императором, – произнес Эдрик.

– Это – с телом – и впрямь было сделано? – резко спросила она.

С мерзким самодовольством Эдрик продолжал:

– Предположим далее, что наш мудрый командир сардаукаров, понимая необходимость спешить, немедленно отослал Бене Тлейлаксу сохраненное тело Айдахо. Далее предположим, что и командир, и его люди погибли прежде, чем успели доложить обо всем вашему отцу, который все равно не смог бы этим воспользоваться. И факт остался незамеченным, ведь труп Айдахо – только плоть, оказавшаяся в руках тлейлаксу. Переправить же его можно было только на лайнере. А мы, гильдийцы, всегда знаем, что перевозят на наших кораблях. И раз мы узнали об этом, разве не следовало и нам проявлять мудрость – приобрести этого гхолу для подарка Императору?

– Вы, конечно, так и поступили, – утвердительным тоном сказала Ирулан.

Скитале вновь принял вид простодушного толстяка и добавил:

– Да, мы поступили так, как сообщил сейчас наш старинный друг.

– Какой психологической обработке был подвергнут Айдахо? – спросила Ирулан.

– Айдахо? – переспросил Эдрик, поглядев на тлейлаксу. – Скитале, разве мы покупали у вас Айдахо?

– Мы продали вам существо по имени Хейт, – ответил Скитале.

– Действительно, Хейт, – подтвердил Эдрик. – А почему вы его продали нам?

– Потому что однажды нам случилось вырастить своего собственного Квисатц Хадераха, – проговорил Скитале.

Быстро повернув голову, Преподобная Мать укоризненно поглядела на него.

– Вы не говорили нам об этом.

– А вы и не спрашивали, – отвечал Скитале.

– И как вы одолели этого вашего Квисатц Хадераха? – спросила Ирулан.

– Существо, затратившее всю жизнь, чтобы воплотить собственное представление о себе, скорее предпочтет умереть, чем превратиться в собственную противоположность.

– Я не понимаю… – начал Эдрик.

– Он покончил с собой, – буркнула Преподобная.

– Внимательнее слушайте меня, Преподобная, – предупредил Скитале, воспользовавшись интонацией, гласящей: ты не объект для секса, никогда не была объектом для секса, не можешь быть объектом для секса.

Тлейлаксу ожидал реакции на вызывающий тон. Она не должна заблуждаться относительно его намерений. Гнев не должен помешать ей понять, что, зная отношение Сестер к продолжению рода человеческого и его генетике, тлейлаксу, конечно же, не мог сделать подобного выпада. Однако дерзость его отдавала площадной бранью, что вовсе не свойственно тлейлаксу.

Поспешно используя успокоительные возможности мирабхаса, Эдрик попытался сгладить ситуацию:

– Скитале, вы ведь говорили нам, что продали Хейта только потому, что разделяли наши намерения.

– Эдрик, помолчите, пока я не разрешу вам говорить, – сказал Скитале. А когда гильдиец начал было протестовать, Преподобная Мать отрезала:

– Заткнитесь, Эдрик!

Эдрик отодвинулся в глубь емкости, нервно дергая конечностями.

– Никакие наши преходящие эмоции не имеют даже малейшего отношения к решению насущной проблемы, – произнес Скитале, – они только мешают мыслить. Что можем испытывать мы, кроме страха, который, собственно, и заставил нас собраться?

– Мы понимаем это, – отвечала Ирулан, оглядываясь на Преподобную Мать.

– И все мы должны понимать опасность, связанную с ограниченностью нашей защиты, – проговорил Скитале. – Оракул не может предотвратить того, что выше его понимания.

– А вы предусмотрительны, Скитале, – произнесла Ирулан.

Нельзя, чтобы она догадалась, насколько предусмотрителен… подумал Скитале. Потом, когда все закончится, в нашем распоряжении окажется Квисатц Хадерах, которого можно будет контролировать. Все прочие ничего не получат.

– Откуда же у вас взялся Квисатц Хадерах? – спросила Преподобная Мать.

– Мы экспериментировали с разнообразными чистыми субстанциями, – отвечал Скитале. – С абсолютным добром и злом. Полный негодяй, получающий наслаждение только от причиняемой им людям боли и ужаса, может послужить любопытным объектом для познания.

– А ваши тлейлаксу случайно не поработали над старым бароном Харконненом, дедом Императора? – спросила Ирулан.

– Мы тут ни при чем, – отрезал Скитале. – Просто творения самой природы зачастую не менее смертоносны, чем наши. Собственные произведения мы помещаем в условия, в которых их удобно изучать.

– Я не позволю третировать себя! – запротестовал Эдрик. – Разве не я защищаю это сборище от…

– Видите? – перебил его Скитале. – И это его верные суждения нас укрывают? Хотелось бы знать, какие…

– Я хочу немедленно обсудить способ передачи Хейта Императору, – настаивал Эдрик. – На мой взгляд, Хейт является воплощением старого морального кодекса, который Атрейдес усвоил еще в юности на своей родной планете. Можно предположить, что Хейт позволит Императору расширить свой взгляд на мораль, очертить и положительные, и отрицательные моменты в религии и жизни.

Скитале улыбнулся, окинув компаньонов благодушным взглядом. Все шло в соответствии с его ожиданиями. Старуха Преподобная орудовала эмоциями, как ятаганом. Ирулан идеально подходила для своей несостоявшейся роли – неудачливая креатура Бене Гессерит. Эдрик – всего лишь шапка-невидимка, не более: он только скрывает собравшихся от Императора. Теперь навигатор лишь угрюмо молчал в ответ на общее невнимание.

– Так, значит, этот Хейт должен отравить психику Пауля? – спросила Ирулан.

– Примерно так, – ответил Скитале.

– А Квизарат?

– Легкий перенос ударения, наплыв эмоций – и зависть превращается во вражду.

– А КООАМ?

– Будут кругленькие дивиденды.

– А для прочих группировок?

– Одна из них получит название правительства, – ответил Скитале. – Слабейшие будут аннексированы во имя морали и прогресса. Оппозиция умрет в собственных сетях.

– И Алия?

– Гхола Хейт нацелен не только на Императора, – произнес Скитале, – сестра его теперь как раз в том самом возрасте, когда ее может увлечь обаятельный мужчина, специально для этого подготовленный. Мужество воина и разум ментата будут неотразимы для Алии.

Мохийам позволила себе приоткрыть древние глаза в знак изумления.

– Гхола-ментат? Это опасно!

– Чтобы получить точные результаты, ментат должен использовать безукоризненные исходные данные. А что, если Пауль попросит у гхолы объяснений… что скажет Хейт о цели нашего дара? – произнесла Ирулан.

– Хейт будет говорить правду, – сказал Скитале, – это все равно ничего не изменит.

– То есть вы оставляете Паулю лазейку для спасения? – спросила Ирулан.

– Ментат! – пробормотала Мохийам.

Скитале глядел на Преподобную Мать, ощущая таящуюся под всеми эмоциями древнюю ненависть. Со времен Джихада Слуг, который стер думающие машины с лица Вселенной, компьютеры пользовались недоверием. Издревле подобное отношение переносилось и на компьютеры в человеческом облике.

– Мне не нравится, как ты улыбаешься, – резко произнесла с интонацией предельной откровенности Мохийам, яростно глядя на Скитале.

Скитале ответил в той же манере:

– Мне дела нет до того, что приятно вам. Но мы вынуждены сотрудничать. Это очевидно. – Он поглядел на гильдийца. – Разве не так, Эдрик?

– Ты преподаешь болезненные уроки, – отвечал Эдрик. – Должно быть, ты хотел дать всем понять, что я не стану восставать против общего мнения моих собратьев по заговору.

– Ну, видите, оказывается, его можно научить, – произнес Скитале.

– Но я понимаю и еще кое-что, – проворчал Эдрик. – Атрейдес монопольно владеет Пряностью. Без нее я не могу заглянуть в будущее. И Бене Гессерит не сумеют отличить правду от лжи. У всех есть запасы, но они тают… Меланжа – драгоценнейшая из монет.

– Ну, у нашей цивилизации она не единственная, – отвечал Скитале. – Или закон спроса и предложения перестал работать?

– Ты собираешься украсть эту тайну, – прохрипела Мохийам. – А ведь в его распоряжении планета, охраняемая обезумевшими фрименами!

– Фримены дисциплинированны, вымуштрованы и невежественны, – отвечал Скитале. – Они вовсе не обезумели. Просто их с детства учили верить не задумываясь. Теми, кто верит, можно манипулировать. Только знание опасно.

– Ну а мне-то что останется? Смогу я дать начало новой династии? – спросила Ирулан.

В ее голосе все услышали согласие, но только Эдрик позволил себе улыбнуться.

– Что-нибудь да останется, – ответил Скитале. – Что-нибудь.

– Правлению Атрейдесов придет конец, – бросил Эдрик.

– Не могу не отметить, что ваше предсказание сделано лицом, куда менее одаренным пророческими способностями, чем Император, – произнес Скитале. – У них с сестрой, как говорят фримены, «мектуб ал-миллах».

– «Слова начертаны солью», – перевела Ирулан.

И при звуках ее голоса Скитале понял, какую западню Бене Гессерит уготовили ему – прекрасную и умную женщину, которой он никогда не сможет обладать. Ну, что же, подумал он. Быть может, я когда-нибудь сниму с нее копию…

* * *

Каждой цивилизации приходится противодействовать лишенной рассудка силе, способной противиться любому сознательному намерению общества, восстать против него и обмануть.

(Теорема тлейлаксу; не доказанная)

Сев на кровати, Пауль принялся расстегивать Пустынные сапоги. Они припахивали затхлой смазкой, облегчавшей действие пяточных насосов. Было уже поздно. Этой ночью он затянул прогулку и обеспокоил любящих его. По общему мнению, ночные гуляния были опасны, но с подобными опасностями справиться было легко. Пауля ночные скитания инкогнито по улицам Арракина развлекали.

Он забросил сапоги в угол под единственный в комнате плавающий светильник и принялся за уплотнения дистикомба. Боги внизу, как он устал! Усталость сковывала мышцы, но только не ум. Повседневная суета за стенами цитадели наполняла его глубочайшей завистью. Что в этом безликом копошении жизни может заинтересовать Императора, но… сама возможность пройтись по улицам города, не привлекая ничьего внимания, казалась теперь ему подлинной привилегией. Проходить мимо галдящих паломников, слышать, как фримен костерит продавца: «У тебя потные руки!..»

Улыбнувшись воспоминанию, Пауль выскользнул из дистикомба. Оставшись нагим, он ощущал странное родство со своим миром. Дюна теперь стала олицетворенным парадоксом: миром осажденным и одновременно средоточием власти. Впрочем, вечная осада, рассудил Пауль, – неизбежная участь любой власти. Он глядел на зеленый ковер, грубая шерсть колола ступни.

Улицы по щиколотку засыпал песком ветер, задувавший поверх Барьерной Стены. Ноги идущих толкли песок в мелкую пыль, забивавшую фильтры дистикомба. Запах ее чувствовался даже теперь, после вентиляторов, сдувавших пыль с входящих в порталы его цитадели. Кремнистый запах навевал воспоминания о Пустыне.

Другие времена… другие опасности.

Если сравнить с прежними днями, нынешние ночные прогулки его были вполне безопасными, но вместе с дистикомбом он словно облачался в саму Пустыню. Костюм этот со всеми хитроумными устройствами для сохранения влаги до тонкостей контролировал его мысли, возвращал движениям Пустынный ритм, точнее, отсутствие ритма. Пауль ощущал себя вольным фрименом. В этом костюме он становился чужаком в собственном городе. Надев его, Пауль отказывался от безопасности дворца и брал на вооружение прежние привычки и мастерство бойца. Паломники и горожане, проходя мимо, опускали глаза: «диких» не задевали из чистого благоразумия. Если у Пустыни было лицо, то для горожан это было лицо фримена, скрытое за лицевым и носовым фильтрами.

На самом же деле опасаться приходилось лишь встречи с теми, кто еще по старым временам, с дней, когда он сам жил в сиетче, может узнать его по походке, по запаху тела или по глазам. Так что вероятность встретить врага была невелика.

Шелест дверных занавесей и внезапный луч света прервали его размышления. Вошла Чани, в руках ее был кофейный сервиз на платиновом блюде. За ней услужливо следовали два плавающих шара-светильника, они сразу же метнулись на положенные места: один в изголовье их постели, другой повис над головой Чани, чтобы освещать ей работу.

В движениях Чани ощущалась неподвластная возрасту сила, хрупкая, замкнутая в себе и ранимая. Хлопоты ее над кофейным сервизом напомнили Паулю первые дни их совместной жизни. Смуглый эльф, которого пощадили годы… если, конечно, не обращать внимания на уголки лишенных белков глаз: такие морщинки фримены Пустыни именовали «следами песчинок».

Едва она приподняла крышку кофейника за ручку, выточенную из хагарского изумруда, как оттуда вырвалось облако пара. Кофе еще не был готов, он понял это по движению, которым она опустила крышку. Серебряный кофейник – округлая фигурка беременной женщины – достался Паулю как гханима, трофей. Когда он сразил его обладателя в поединке. Джамис – так его звали… Да, Джамис. Странное бессмертие заслужил этот фримен своей смертью. Или же он понимал, что смерть неизбежна, и стремился именно к такому концу?..

Чани расставила чашки синего фарфора, прислугой рассевшиеся вокруг величественного кофейника. Их было три: для них обоих, а третья – всем прежним владельцам.

– Вот-вот заварится, – произнесла она.

Чани подняла на него глаза, и Пауль вдруг подумал: каким-то он видится ей? Не останется ли он по-прежнему экзотическим чужаком?

…Пусть тело его жилисто, как и положено жителям Пустыни, но все-таки воды в нем больше, чем подобает фримену. Был ли он еще для нее тем Усулом – так его назвало племя, – который взял ее по законам фрименского тау, пока они еще скрывались в Пустыне?

Пауль посмотрел на свое тело: твердые мышцы, ни жиринки… прибавилось несколько шрамов – в общем, таким он и был двенадцать лет назад, когда стал Императором. Глянув в стоящее на полке зеркало, он увидел себя – «глаза Ибада», синие-на-синем глаза фримена, знак привыкания к Пряности, и крючковатый фамильный нос Атрейдесов. Истинный внучек родного деда, погибшего на арене для развлечения подданных.

Паулю припомнилась одна из фраз старика: «Правитель, как и пастух, полностью отвечает за покорившихся ему. Когда-нибудь от него потребуется жест, выражающий самозабвенную любовь к своему стаду. Даже если он только насмешит весь народ».

Люди до сих пор с теплым чувством вспоминали о нем.

А чем я прославил имя Атрейдесов? – спросил себя Пауль. Напустил на овец волка?

На миг ему представился весь разгул кровавого насилия, творящегося его именем.

– И живо в постель! – властно скомандовала Чани абсолютно немыслимым, с точки зрения его верноподданных, тоном, доведись им услышать эти слова.

Он покорно растянулся на спине, подложив руки под голову, завороженный привычными движениями Чани.

Его вдруг поразила сама их комната. Подданные никогда не признали бы в ней Императорскую опочивальню. Желтый свет колеблющихся в силовом поле светильников шевелил тени разноцветных стеклянных кувшинов, расставленных Чани на полке. Пауль молча припоминал их содержимое: сухие ингредиенты Пустынных лекарств, мази, благовония, памятные, священные для них мелочи: щепотка песка из сиетча Табр, локон их первенца, погибшего так давно… уже двенадцать лет назад. Невинная жертва, подвернувшаяся под руку убийцам в битве, сделавшей его Императором.

Густой аромат кофе с Пряностью поплыл по комнате. Пауль глубоко вдохнул, взгляд его упал на желтую чашу, стоявшую возле подноса, на котором Чани заваривала кофе. В ней были земляные орешки. Неизбежный ядоискатель водил над столом своими суставчатыми лапками. Вид аппарата пробудил в нем раздражение. Тогда, в Пустыне, фримены прекрасно обходились без него!

– Кофе готов! – воскликнула Чани. – Ты голоден?

Сердитое отрицание утонуло в визге лихтера, уносящего Пряность в космос с недалекого Арракинского космодрома.

Чани видела, что он сердится, но все же разлила кофе и поставила чашку возле его руки. Она уселась в ногах постели, откинула покрывало и принялась растирать его ступни, утомленные ходьбой в дистикомбе. Негромко, с обманчивой непринужденностью, она начала:

– А теперь поговорим о ребенке, которого добивается Ирулан.

Глаза Пауля широко открылись. Он внимательно поглядел на Чани.

– Ирулан вернулась с Валлаха только два дня назад, – сказал он. – И уже успела у тебя побывать?

– Мы разговаривали не об ее обидах, – ответила Чани.

В мгновенной вспышке, способом Бене Гессерит, которому мать научила его, пренебрегая запретами Ордена, Пауль заставил свой разум обследовать Чани. Он не любил применять эти методы. Причина его привязанности к Чани частично крылась и в этом: ему редко приходилось в отношениях с ней прибегать к этому утомительному искусству. В соответствии с правилами хорошего тона, принятыми среди фрименов, Чани всегда избегала нескромных вопросов. Ее интересовали практические предметы. Например, факты, касающиеся положения ее мужчины: надежна ли опора в совете, лояльны ли его легионы, на что способны союзники и чего от них ожидать. В памяти ее укладывались длиннейшие перечни имен и сложно переплетенных подробностей. Она могла мгновенно назвать главную слабость любого известного ей врага, возможные действия всех известных противников, боевые планы их предводителей, оснащение и производительность основных отраслей промышленности.

Так почему же, подумал Пауль, она завела разговор про Ирулан?

– Я расстроила тебя, – сказала Чани, – я не хотела.

– А чего ты хотела?

Она застенчиво улыбнулась и проговорила:

– Когда сердишься, милый, не скрывай этого.

Пауль вновь привалился к деревянному изголовью.

– Так ты считаешь, что мне следует удалить ее от себя? – спросил он. – Теперь от нее немного пользы. И мне вовсе не нравится все, что кроется за этими поездками к Сестрам.

– Ее нельзя удалять, – ответила Чани, продолжая растирать его ноги, и деловито добавила: – Ты столько раз говорил, что она позволяет тебе поддерживать контакт с врагами, что их планы ты читаешь по ее поступкам.

– Откуда твоя заинтересованность в ее желании забеременеть?

– Если подобное произойдет, планы врагов расстроятся, и сама Ирулан окажется в неловком положении.

По прикосновению ее рук он почувствовал, чего стоят ей эти советы. В горле набух комок. Он тихо сказал:

– Чани, родная, я поклялся тебе, что не взойду на ее ложе. Ребенок даст ей слишком много власти. Или ты добиваешься, чтобы она сместила тебя?

– Откуда? У меня нет места!

– Да нет же, Сихайя, весна моя Пустынная. Откуда эта внезапная забота об Ирулан?

– Забота моя о тебе, не о ней! Если она понесет потомка Атрейдесов, сообщники усомнятся в ее искренности. Чем менее наши враги будут доверять ей, тем меньше пользы им от нее будет.

– Рождение ее ребенка может означать твою смерть, – возразил Пауль. – Сама знаешь все эти интриги. – Он обвел рукой утонувшую в недрах цитадели комнату.

– У тебя должен быть наследник, – глухо произнесла она.

– Ах-х!.. – протянул он.

Так вот оно что: раз у Чани нет детей, следует привлечь другую женщину. Почему бы тогда не Ирулан? Вот и весь ход размышлений Чани. Но все должно совершиться в результате акта любви, на всякие искусственные методы в империи наложено было строжайшее табу. Решение Чани – решение истинной фрименки.

Пауль по-новому увидел ее лицо. Он и так знал черты Чани лучше, чем свои собственные. Он видел ее и горящей страстью, и в покое сна, знал в гневе, в страхе, в горе.

Он закрыл глаза, и Чани вновь представилась ему девушкой – весна пробуждающаяся, ручейком журчащая возле него. Вдруг припомнившееся обаяние ее юности заворожило его. Ему предвиделась эта улыбка – сперва застенчивая, а потом тревожная, – словно она старалась вырваться из его видения.

Рот Пауля вдруг пересох. На миг ноздрей его коснулся дым пожарища, что ждет впереди. Внутренний голос из какого-то другого видения все твердил ему: освободись… освободись… освободись… Слишком долго подсматривал ты тайны вечности, внимал голосам камней и чужой плоти. С того самого дня, когда Пауль впервые ощутил собственное ужасное предназначение, он вглядывался в будущее, искал в нем мирный уголок для себя.

Такой путь существовал, конечно… Он был уверен в этом, хоть и не понимал его сути – загадочное будущее, недвусмысленно требовавшее от него одного: освободись, освободись, освободись!

Открыв глаза, Пауль увидел перед собой решительное лицо Чани. Она перестала растирать ему ноги и застыла неподвижно – истинная фрименка. Родное лицо под синей косынкой нежони, она часто носила ее в их личных покоях. Теперь оно воплощало решительность, древние мысли… чуждые мысли. Тысячелетиями фрименские женщины привыкали делить своего мужчину с другими – пусть не всегда мирно, но по крайней мере без губительных последствий. Сейчас этот таинственный фрименский процесс происходил в Чани.

– Истинного и желанного мне наследника родишь ты, – ответил он.

– Ты это видел? – спросила она, явно подразумевая его провидческие способности.

И уже далеко не в первый раз Пауль задумался: как же наконец объяснить ей все тонкости пророчества – бесчисленность линий судеб, что сплетались в сплошную ткань перед его умственным взором. Он вздохнул, вспомнив вдруг, как когда-то пригоршнями черпал воду из речки, как утекала она между пальцев. Пауль еще помнил ощущение воды на своем лице. Но разве можно умыться в водах времени, взбаламученных сонмом пророков?

– Значит, ты не видел этого, – уверенно заключила Чани.

Будущее он теперь мог увидеть лишь напрягая душу и тело до истощения, безвозвратно растрачивая жизненные силы, и ничего, кроме горя, оно теперь не сулило. Пауль знал, что снова попал сейчас между двух гребней – во впадину между волнами, терзавшую разум и томившую чувства.

Укрыв его ноги, Чани произнесла:

– Наследника Дома Атрейдес нельзя доверять случаю… нельзя полагаться на единственную женщину.

«Так могла бы сказать моя мать, – подумал Пауль. – Или леди Джессика тайно поддерживает связь с Чани? Она всегда в первую очередь думает о Доме Атрейдес. Так воспитали ее сестры Бене Гессерит, и мать не может отказаться от этого даже теперь, когда все ее силы обращены против Ордена».

– Так, значит, ты подслушивала наш разговор с Ирулан, – обвиняющим тоном проговорил он.

– Да, я подслушивала, – согласилась она, глядя в сторону.

Пауль припомнил встречу с Ирулан. Он только вошел в семейную гостиную и успел заметить неоконченную работу на ткацком станке Чани. В помещении кисло воняло червем, зловещий запах скрывал вездесущий коричневый аромат меланжи. Кто-то пролил здесь непреобразованную меланжевую эссенцию на коврик, пропитанный меланжей. Вещества эти несовместимы, и эссенция разъела ковер. Только маслянистые пятна отмечали на пластмелде место, где он недавно лежал. Пауль уже собирался послать за кем-нибудь из женщин, чтобы прибрались, но в этот момент Хара, жена Стилгара и ближайшая подруга Чани, скользнула внутрь и сообщила… о приходе Ирулан.

Разговор пришлось вести в этом зловонии, и он все не мог отделаться от нехорошего чувства. Фрименская примета сулила беду: дурной запах – жди несчастья.

Впустив Ирулан, Хара вышла.

– Здравствуй, – произнес Пауль.

На Ирулан было платье, отороченное серым китовым мехом. Она расправила его, провела ладонью по волосам. Пауль видел, что Ирулан удивлена его мягким тоном. Заранее приготовленные гневные слова следовало заменять на ходу.

– Ты пришла сообщить мне, что Сестры потеряли последние представления о нравственности? – произнес он.

– Подобные словесные забавы небезопасны, – бросила она.

– Опасность и забавы трудно совместимы, – усмехнулся он. Сокровенные его знания, полученные от Бене Гессерит, говорили: она охотно бы не приходила к нему. Пауль заметил на миг отразившийся на ее лице страх и понял: Ирулан пришлось взяться за дело вопреки ее собственному желанию.

– И они все время требуют слишком много от принцессы Императорского Дома.

Ирулан замерла в неподвижности, и Пауль отметил, что она подчинила свои чувства безжалостному контролю воли. Тяжелый груз, подумал он и удивился, обнаружив, что его предвидение ничего не говорило ему о возможности такого будущего.