Дубовая рубаха

Наша встреча повторилась. Я и мама плакали. Не зная чем объяснить все это, я лишь повторял "Прости" как-то рывками пробивающееся сквозь слезы.

Когда все пришли в себя и рыдания сменились оживленным разговором и смехом, мама объявила, что совсем скоро я отправлюсь домой.

– Как домой? – спросил я, не совсем понимая о чем она – Ведь я и так дома.

– Нет сынок, – улыбаясь ответила мама – я говорю о другом доме. Скоро ты все сам увидишь.

Впереди была неизвестность, которая в общем-то нисколько меня не пугала. Из газет я знал, что на свете есть люди лишенные дома, и что они от этого очень страдают, у меня же только что появился второй дом, и кто знает, быть может впереди меня ожидает еще большее их количество.

3

Так я и вернулся на свою малую родину, холодную и неприветливую, но произведшую на меня впечатление своей новизной. Это все-таки был город, с которыми я до этого никаких дел не имел. Озираясь по сторонам я с восторгом разглядывал высокие, в несколько ярусов дома, с любопытством изучал прохожих, одетых не по сезону тепло. Был еще сентябрь, а они все укутавшись, брели куда-то, понурив головой. Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы понять для чего им нужны были такие теплые одежды.

Выдержав экзамен, я поступил в гимназию. Это было небольшое здание, вытянутое вверх на четыре яруса, с какими-то непонятными лампочками под самой крышей, которые на моей памяти ни разу не загорались. Но это волновало меня в самую последнюю очередь, главной же причиной моего беспокойства была новая жизнь, в которую я вступал, но о которой ровным счетом ничего не знал. Тысячи, как тогда казалось, детей окружили меня со всех сторон, и будто бы изучая мою хрупкую, маленькую фигурку, внутренне смеялись над ней. Я же наблюдал за тем как все они переглядывались меж собой, и не роняя ни звука, о чем-то говорили. В изгибах улыбающихся губ и в уголках глаз, зажмуренных от какого-то внутреннего и недоступного остальным удовольствия, легко проглядывались те или иные слова, но выстроить их в отдельные и имеющие хоть какой-то смысл предложения, я не мог. Это были совершенно иные дети, не такие к каким я привык и каковым был сам. Рассматривая эти лица, я осознавал, что все они владеют каким-то знанием, доступ к которому был недоступен для меня в деревне.

После торжественной части меня и других, еще неизвестных мне, детей завели в класс. Мои одноклассники были такими же непостижимыми существами, но в виду того, что судьба связала нас вместе и в последующем мы должны были идти рука об руку какое-то время, я испытывал к ним какую-то симпатию.

Будучи ребенком в достаточной степени робким, я в этот день ни с кем так и не заговорил. Когда перекличка была закончена и учитель объявил всем какие завтра будут занятия, я с остальными вышел из класса и пошел в раздевалку. Казалось, что я попал в ад. Дети разных возрастов носились по гардеробу как заведенные и неистово крича, играли в чехарду и кидались друг в друга сапогами, шапками и всем тем, что попадалось под руку. Прижимаясь к стенам, я как-то пробрался к вешалке на которой оставил свою одежду и взяв её, поскорее выбежал наверх, минуя гардеробщиц, которые тщетно пытались остановить это безумие громко выкрикиваемыми угрозами и проклятиями.

Выйдя из школы и спустившись вниз по приходящей в упадок улице, смотрящей на меня выбитыми оконными рамами и вынесенными дверными ставнями домов, ждущих, когда их снесут, я оказался на трамвайной остановке.

Место это, в котором я за время учебы провел достаточно времени, представляло из себя нечто специфичное и быть может даже пугающее. Снаружи она являлась самой обыкновенной остановкой с платформами и дожидающимися на них своих трамваев пассажирами. Рядом размещался небольшой магазинчик с броской вывеской "Перекресток" большие буквы, которой можно было увидеть за несколько километров. Заходя же во внутреннюю остановку, специально приспособленную для ожидания трамваев в зимнее время, вы тут же оказывались в некотором подобии клоаки. Стены в этом помещении были настолько засалены и загажены, что зеленая краска, едва-едва проглядывающая в некоторых местах, обратилась в какое-то липкое месиво цвета охры. Все здесь было гадко. И отвратительные запахи, вбирающие в свой букет грязь немытого тела, тяжелую одышку, спящего на полу пьянчуги, и бьющий по носу мускус экскрементов. Завсегдатаи этой ямы, старушка торгующая семечками, вся укутанная в платки и напоминающая кокон, казалась существом внеземного происхождения и от того так меня пугала; пара умалишенных – один высоченный и будто бы намеренно высушенный идиот, с большими и круглыми очками на носу, вечно домогающийся до пассажиров и смеющийся каждому их слову своим гнусным смехом и крупная женщина, то покойно сидящая в углу, то приходящая в бешенство и начинающая бегать по остановке, громко выкрикивая ругательства.

В тот день, сразу же после торжеств в школе я повстречал на остановке паренька, который сидел со мной в одном классе и теперь дожидавшегося своего трамвая. То был азиат с головы, на которой помещалась копна черных и жестких, словно лошадиных, волос, и до кончиков пальцев. Такой же для всех чужак, как и я, – подумалось мне, когда я подошел к нему и некоторое время наблюдал за тем, как он своими раскосыми глазами богомола смотрит куда-то в даль. Как часто бывает с детьми степей, в его неопределенном взгляде присутствовала какая-то ожесточенность и быть может даже злоба. Наверняка, он дожидается того же трамвая, что и я, – решил я для себя. Мне хотелось думать, что его столь отличная от остальных одноклассников восточная внешность, делает его враждебным им, так же, как и меня, мальчика из деревни, жившего до этого совершенно иной жизнью.

Но прежде чем заговорить с ним, я решил проверить верность своего предположения. Если он сядет вместе со мной в один трамвай, то обязательно подойду к нему на выходе, – так я смотрел на всю эту ситуацию, не будучи до конца уверенным в своем намерении.

Из-за последнего дома, той самой полуразрушенной улицы, по которой я спускался от лицея к остановке не спеша выполз трамвай и громыхая колесами по рельсам, подъехал к платформе. Мой одноклассник, за которым я не переставая наблюдал все это время, вместе с остальными пассажирами залез внутрь. Я так же пробрался в салон и занял такое место, с которого было бы удобно наблюдать за перемещениями моего будущего приятеля.

Трамвай добрался до конечной станции, и я вместе со своим одноклассником вышел на улицу, встретившую нас порывами хлесткого ветра, с завыванием дующего со стороны голой и бесконечной тундры.

– Ты же с лицея, да? – подбежав к незнакомцу выпалил я – С пятого класса?

– Да, – ответил неизвестный с каким-то неизвестным мне доселе акцентом, специфичном в растягивании гласных на конце таким образом, что казалось будто бы он чем-то недоволен, или брезгует общением с вами.

– Раз уж мы в одном пригороде живем, – проговорил я, но под влиянием этого протяжного "а" не смог договорить – как тебя зовут?

– Нурлан, а тебя? – ответил он все так же, и я сдерживался, чтобы не засмеяться, таким чудным мне показалось его имя.

– Саша, – бросил я с каким-то достоинством почерпнутым мной от бабушки, чтобы этот азиат не слишком-то задирал нос – я тут неподалеку живу, ты когда завтра в лицей?

– К восьми, – вытягивая "и" проговорил Нурлан и наградил меня каким-то презрительным взглядом, который как я узнал в последующим не выражал и капли презрения. В ответ я нахально улыбнулся, всегда считая, что это самое лучшее средство защиты и наступления в войне человеческих фраз, жестов и мимики.

– Значит увидимся. До завтра, Нурлан, – бросил я, и развернувшись прыснул со смеху, не имея более сил сдерживаться.

В тот самый день я завел себе товарища, который быть может и не зная об этом, лишь скрашивал те часы, что мне приходилось проводить на остановке и в трамвае. В остальном же мы совершенно не были интересны друг другу.

4

Тот таинственный мир который я видел в своих одноклассниках и в других городских детях совсем скоро разочаровал меня. На следующий день, когда в лицее начались занятия, я неизбежно был втянут в разговоры и буквально подвергся допросу со стороны этих новых для меня людей. Отвечая на все эти вопросы и заглядывая им в глаза, я не мог не понимать, что мои рассказы представляли для них интерес в той мере, в какой они могли использовать их для сопоставления своего мира с моим.

– А кто он?

– Деревенщина!

– Все понятно, тупой наверное как валенок.

– Именно так!

– А разговаривает как, не мямлит?

– Нет, но по-моему у него что-то с головой не так.

– Да-да, улыбается сидит. Что ни слово, то улыбка, точно дурачок.

Совсем скоро мои одноклассники пришли к выводу, что я человек не их круга. Сдружившись с Нурланом и видя это отчуждение со стороны остальных я постепенно впадал в состояние противоборства. Конечно в самом начале выбранная мною позиция представляла из себя скорее нечто шуточное и игривое, нежели подкрепленный твердой убежденностью взгляд на вещи, но положение это в последующем кардинально изменилось.

Со мной в классе обучался один мальчик, который с первых пор стал проявлять ко мне и Нурлану интерес, отчего мы, два жителя пригорода, стали смотреть на него как на товарища. Олег представлял из себя смесь вздорности и угрюмости, весьма непредсказуемую и проявляющую свои два свойства по совершенно непостижимому принципу. Будучи самым высоким учеником в классе, он находясь в состоянии задумчивости являл собой зрелище ввергающей в трепет громадины, но тут же, будто в нем что-то переворачивалось, Олег уменьшался в размере и обращался в карлика, веселого и задорного, носящегося по коридорам лицея сломя голову.

Этаж на котором находилась наша классная комната, ничем не отличался от всех остальных и представлял из себя вытянутый по горизонтали коридор с небольшой прямоугольной площадкой в самом центре, и с двумя небольшими перпендикулярными ему коридорчиками на каждом конце. На всем протяжении главного коридора размещались классные кабинеты, чьи двери шли одна за другой на равном друг от друга отдалении. В тех же коротких закоулках как правило были кабинеты с внеклассными занятиями и учителя там появлялись редко. Именно по этой причине дети большую часть времени проводили в этих небольших коридорчиках, где можно было и порезвиться, и спрятаться от нежелательных компаньонов в лице случайного первоклассника.

Мы с Нурланом как раз сидели на балконе одного из таких коридорчиков, как вдруг из-за угла выбежал Олег и широко улыбаясь подбежал к нам. Он был в том возбужденном, радостном состоянии, когда вся та чепуха, которую он нес без остановки, сменялась криками, так раздражавшими учителей и ввергающие нас, детей, в исступление. Наблюдая за тем как этот истукан становился веселым шутом, хохочущим и спорящим с преподавателями, мы все в один голос смеялись словно обезумевшие.

– О чем болтаете? – сквозь смех и пытаясь успокоится проговорил Олег.

– Да так, – ответил я недоверчиво – есть тут кое-что.

– Что? Ну что? О чем вы говорите? – пробормотал он как-то нервно, почти неразборчиво.

– Да занятия хотим в субботу прогулять, вот думаем как, – раздражено отчеканил Нурлан.

Олег захохотал и побежал прочь от нас, нелепо размахивая руками и как-то запрокидывая назад голову.

Спустя буквально минуту, из-за угла вышли Олег и другие наши одноклассники, и тыча в меня с Нурланом пальцами хохотали.

– Мы знаем ваш секрет! – в один голос кричали они – Знаем ваш секрет, иногородние!

Из их компании выбежал Олег и подбежал к нам. Он отчаянно смеялся над своей проделкой, о которой мы еще и не знали ничего. Подбежав к нам, он чуть не врезавшись в меня, развернулся и отбежав шага два, сделав тем самым круг, снова двинулся в нашу сторону. Кружа таким образом рядом с нами, он выпучив глаза так, что они казалось вываляться из глазниц, очевидно хотел что-то сказать, но был настолько этим рассмешен, что лишь ржал словно взбешенная лошадь, представляя собой зрелище откровенно дурацкое.

Наконец успокоившись он встал от нас в нескольких шагах и тяжело дыша стал рассказывать о той, в его представлении, злой шутке которую он с нами сыграл.

– На самом деле, – начал Олег – я просто притворялся вашим другом. Вы мне совершенно не нужны.

– И что? – спросил Нурлан, с неизменным своим презрением.

– А то, что я расскажу об этом учителям, и вас дураков, накажут, – закончив, Олег захохотал и снова стал кружить, рядом с нами.

– Ну и Бог с тобой, – произнес я вслух, так чтобы он все услышал, но не обращаясь к нему непосредственно.

– То есть как? – тут же остановился наш одноклассник – И вам не обидно, что я вас провел?

Перестав обращать внимание на нашего ошеломленного одноклассника, мы занялись обсуждением матча, который неделей ранее назначили на сегодняшний день.

Олег всячески пытался выудить из нас хоть какие-то слова, толкал меня и Нурлана в плечо, лишь бы мы посмотрели в его сторону, но все его попытки успехом не увенчались. Я ни столько оскорбленный тем, что этот шут поступил со мной подло, сколько тем, что в его голове вообще появился такой гадкий план, совершенно не хотел с ним разговаривать. Нурлана же скорее матч интересовал больше, чем этот кружащий рядом с нами дурачок, и он с блеском в глазах расписывал мне каждый удар по мячу, который нанесет сегодня.

Первое зерно сомнения в окружающих меня детях было заронено в душу проделкой Олега. В деревне, где я жил до этого, подобных подлостей, или чего-то очень на них похожего просто не было. Там дети были проще и более открыты. Если им что-то в тебе не нравилось то они об этом говорили, либо просто затевали драку. Но не взирая на это, я тем не менее с охотой вступал в разговоры со всеми своими одноклассниками, потому как желал соприкоснуться с тем самым миром, который я видел в их глазах. Не испытывая каких либо трудностей на своем пути, я в скором времени узнал абсолютно все об этой таинственной вселенной, к которой у меня не  было доступа. Оказалось, что мои одноклассники все как один боготворили комиксы. Я же в то время, в той мере, в какой это может себе позволить ребенок, увлекся культурой древних греков, и стал поглядывать на своих одноклассников, возившихся с этой нарисованной ерундой, немного свысока.

Но необходимо отдать должное и им. Рассмотрев во мне это высокомерие, они все более отдалялись от меня, и совсем скоро мне, убежденному, как мне тогда казалось, последователю Аристотеля, пришлось с кулаками отстаивать своё право посещать школу.

5

Можно сказать, что с тех самых пор в моей жизни наступил период изоляции. Видя, что мои интересы не находят отзыва в одноклассниках и прекрасно понимая, что то чем живут они совершенно для меня неприемлемо, я большую часть времени проводил за чтением книг. Жизнь моя представляла собой следующую, весьма бесхитростную комбинацию, основными пунктами которой были – дом, школа и библиотека, с редкими перерывами на одинокие прогулки, когда я ползал по огромным горам снега и мнил себя римским легионером. Нурлан, ставший моим другом мало чем отличался от остальных, и мои с ним взаимоотношения объяснялись лишь тем, что оба мы жили в пригороде.

Если быть совсем уж откровенным, то моими настоящими друзьями были ребята с деревни, с которыми я вел переписку в течении нескольких лет, покуда и этот вид отношений не изжил себя. В этих письмах, приходивших ко мне раз в месяц, заключалась значительная часть моей жизни. Всякий раз когда мама приносила почту, я с радостными выкриками выхватывал у неё из рук конверт и бежал в свою комнатку, чтобы поскорее сесть за чтение. Внимательно вглядываясь в выведенные корявым почерком надписи, я мысленно переносился в деревню и представлял как выглядит та или иная ситуация, описанная моим товарищем. В основном я обменивался письмами со своим теской Сашей, которого я знал более всех, и дружил с ним еще до школы, и с Женей, никогда не вызывавшим у меня симпатии, но писавшем чаще и больше остальных.

Иногда мне приходили и письма от моего соседа – Вани, но их содержание было настолько размытым, что ничего об этой переписке я и сказать не могу. Но оглядываясь назад, или пытаясь это сделать, я отчетливо вижу ровные строчки, плотно забитые старательно выведенными, и оттого выглядевшими весьма изысканно, буквами, тех писем, что присылал мне Женя. Буквально сжимая их сейчас в руках я безошибочно могу расписать и все то, что в них было изложено. Это послания как правило были весьма длинными и изобиловали всяческими восклицаниями и клятвенными уверениями в дружбе. Вспоминая сейчас ту напряженность, установившуюся между нами, в момент моего проживания в деревне, мне не совсем понятны те его заискивания передо мной в письмах. Возможно он просто лукавил, и лукавил от чистого сердца, которое как это и принято у людей полноватых, было под завязку набито добродушием ко всякому человеку попавшемуся ему под руку.

На ту пору нам было лет по одиннадцать, и в сердца наши, тайком проникло то, что в последующем можно было смело назвать любовью. Чувство это было столь необычным и противоречивым, что описать его весьма сложно. Закрывая глаза и просто подумав о тех днях, когда в сердце моем  поселилась эта нежданная гостья, я вижу себя стоящим перед милой девчушкой, потупившей глаза свои, и не смеющей проронить и звука. Столь же безмолвен и я сам, но в глазах моих что-то пылает, какой-то безумный огонек, лишь маленький язычок пламени, того великого пожара, что горит в груди. С зажатым в незримых тисках телом, и с выкрученным словно мокрая сорочка сердцем, из которого крепкие руки прачки выжимают все соки, я нелепый стоял перед этой девчушкой и единственное на что был способен, так это на какую-нибудь глупость, способную задеть её за живое и оскорбить до глубины души. Прокручивая в голове все те мысли, и ощущения, неразрывно связанные с той смешной детской страстью, и ей рожденные, я настаиваю на том, что первая любовь это прежде всего страдание, и именно потому воспоминания о ней, так крепко оседают в сердце. По негласному закону, все горестные события нашей жизни мы помним с поразительной четкостью, и именно они прежде всего приходят на ум в те моменты, когда нам одиноко или тоскливо. Можно развивать ряд теорий о том, что испытывая одиночество мы будто бы переносимся в ту ситуацию, бывшую с нами в прошлом, когда схожие чувства владели нами, но я считаю, что горе необходимо пережить, в то время как радость каждый человек воспринимает как должное, свято веря, что жизнь нам дана для веселья и потех.

В своих письмах, Саша как раз и рассказывал мне о своей первой любви, и я зная его и ту, чьей очаровательной улыбке он на время посвятил своё сердце, представлял как они встречаются после школы и встав друг на против друга благоговейно молчат. Так длиться некоторое время, а потом Саша поднимает голову и отстранено глядя в сторону, протягивает ей записку. Она смотрит на него, их взгляды на секунду пересекаются, вызывая тем самым испуг у юных влюбленных, и они, уже сказав друг другу все, расходятся в разные стороны. Спрятавшись в одном из ближайших закоулков, юная дива жадно впивается глазами в письмо ей переданное. Ознакомившись со всеми милыми глупостями, притаившимися в этой записочке, она улыбается, терзаясь сомнениями в правильности происходящего. Саша же размашисто идет домой, и красный от стыда, клянет себя за малодушие, всячески бранит своего внутреннего дурачка, так он упоминал об этом в письме, за то, что у того не хватило сил и смелости сказать все то, о чем он, Саша, думал и хотел сказать этой девочке.

Откровения, которыми делился мой товарищ, настолько овладевали моим воображением, что я отстранялся от окружающей меня действительности и перемещался в деревню, бывшую в моем представлении тем местом, где деревья пестрят жизнью зеленых листочков, и где свежий ветерок, дующий неизвестно откуда, своими легкими прикосновениями снимает жар, изнывающего от зноя тела. Оцепенев от увиденного, и уже переместившись в само письмо, став участником всех событий переданных в послании Сашей, я по неизвестным мне причинам, находил все остальное, о чем рассказывал мой друг каким-то нелепым и недостойным моего внимания бредом. Жизнь в деревне протекала вяло, и мне казалось порой, что даже моя жизнь столь скромная на события, более насыщена по сравнению с жизнью моих деревенских товарищей.

Но я убеждался в обратном, всякий раз когда на летние каникулы уезжал гостить к бабушке. Письма уступали место разговорам, а созерцание жизни издалека затмевалось бурным водоворотом этой самой жизни, в которую мы бросались сломя голову. Так же как и прежде, мы пол дня гоняли мяч и играли в салки на Зинихе, но вечером, когда темнело мы наряжались и отправлялись на гулянки. Тогда то, мы и начали пить вино, многие из моих товарищей уже курили, и если быть уж совсем честным, то наша компания представляла собой зрелище откровенно говоря убогое. Пьяные дети, без цели слоняющиеся по деревне и считающие, что тем самым они могут хоть как-то заинтересовать встречающихся им на пути девочек. Глупость, откровенная глупость, которая как правило заканчивалась за ближайшим кустиком, где наши желудки, плохо приспособленные  под крепкие напитки, исторгали наружу весь яд в них скопившийся.

На следующий день после таких прогулок, нам как правило бывало плохо, особенно худо было тем, кого родители заставали в пьяном виде. Но убежденные в том, что именно так и выглядит взрослая жизнь, мы тем же вечером снова напивались и лишний раз доказывая самим себе, что мы уже не дети, обсуждали не платьица, которые были на девочках, а то что скрывается под ними.

Возвращаясь осенью в город, я неизменно чувствовал себя чуть старше своего возраста и уже в поезде всю дорогу внушал себе, что теперь-то необходимо жить по-другому. Находя себя более смелым чем раньше, я так и видел как буду блистать перед остальными, а они в свою очередь с неподдельным восхищением будут смотреть на меня, как на человека познавшего запретные плоды взрослой жизни. По приезде же я шел в школу, и пробыв там день, возвращался домой, с одной лишь мыслью поскорее взять в библиотеке книгу, не важно какую, лишь бы отвратить от себя необходимость выходить лишний раз на улицу, с кем-то там встречаться и заводить с этим неизвестным беседу.

6

Самым неприятным, и в тоже время наиболее полным событий периодом в моей жизни, пожалуй являлось отрочество, в котором по правде говоря и черт ноги все себе изломал бы, приди ему вдруг в голову мысль разобраться в том, что со мной происходило. Перебирая в голове все детали, я с уверенностью могу сказать, что фактом вызывающим более всего отвращения являлось то, что тогда во мне произошли значительные изменения, которых прежде всего не могла ожидать моя мать, женщина воистину святая, перед которой мне до сих пор стыдно за те события.

Как и все в нашей семье, Катерина Викторовна, моя мать, являлась тем типом непроницаемого и противоречивого человека, о котором практически невозможно составить определенного мнения. С первого взгляда моя мать была существом слабым и переносящим все выпавшие на её голову горести с безропотностью малодушия, но узнайте вы её ближе, и ваше мнение кардинальным образом менялось.

Мои отношения с матерью с самого начала не заладились. Мне, воспитанному бабушкой, женщиной весьма неряшливой, казалось диким следовать строгим требованиям моей матери, бывшей самым обыкновенным педантом. Если раньше я считал естественным всячески разбрасывать вещи, то теперь требовалось их аккуратно складывать на спинке стула, или же прятать в шкафу. И подобного подхода требовало все, что я делал. Поев, я непременно должен был протереть стол, чтобы избавиться от крошек на него упавших. Но даже не это вызывало у меня отторжение, ибо человек устроен таким образом, что любая  неприятность со временем перестает его беспокоить, становясь лишь делом привычки. Мой детский рассудок приходил в возмущение от реакции Катерины Викторовны, на все мои потуги следовать заведенным правилам. За крошку на столе, которую я совершенно случайно не смёл тряпкой, она в типичной для нашей семьи грубой манере, ругала меня так, что душа моя уходила в пятки. Очевидно, главной её проблемой было убежденность в том, что я, её ребенок, без всяких предварительных трудов стану таким, каким она хотела. Я же стараясь угодить Катерине Викторовне, не мог не отмечать того, что моё преображение из неряхи в педанта, в общем-то весьма успешное, сопровождалось с её стороны лишь критикой, приводившей меня в отчаянье. То, что мы шли к одному и тому же, но разными путями, нисколько нас не сближало, а лишь наоборот с каждой ссорой отдаляло, и будь я тогда более прозорливым, то смог бы увидеть как мы стоим на самом краю двух разных обрывов, с которых смотрим на одну и ту же бездну. Катерина же Викторовна не видя во мне того самого сына, который был бы прилежным учеником и опрятным мальчиком, а я и в правду был немного не собран и от постоянного чтения книг учился с каждым годом все хуже, была склонна обвинять в том обстоятельства и все, что угодно на свете кроме самой себя. Воспитала же из тебя бабушка росомаху (таким словом она почему-то подводила итог моей нескладности и неряшливости) – восклицала моя мать всякий раз как видела, что из брюк моих торчит край рубахи. Эти возгласы нисколько не располагали меня к матери, а скорее вызывали отторжение, ведь я слышал в них брань в адрес горячо мною любимой бабушки. Ты весь в папашу! – грозно выкрикивала она и глядя на мою фигурку, всю будто бы состоящую из недоумения и смущения, прикусывала губу и растерянно убегала в свою комнату, из которой возвращалась лишь спустя время, с воспаленными и покрасневшими глазами.