Воровка

Я хотел жениться на Джессике. То есть не то чтобы я успел купить кольцо, но я представлял ее в своем мире. Она нравилась моей матери и любила меня. Все было очень просто. Но, узнав, что она сделала аборт и не сочла нужным рассказать мне о беременности, я потерял контроль. Разве мое слово не должно было что-то значить, когда речь шла о моем ребенке?

А затем Оливия вернулась. Вернулась, танцуя, будто сирена. Я точно знал, что у нее на уме, когда она явилась в мое общежитие и поманила меня пальцем с танцпола. Если бы она не вернулась ко мне, я нашел бы ее сам. Забудь все, что знаешь, сказал я себе. Ты принадлежишь только ей. Не берусь гадать, откуда я знал об этом. Возможно, наши души соприкоснулись под тем деревом. Возможно, я просто решил любить ее. А возможно, любовь вообще не могла быть чьим-то решением. Но когда я смотрел на эту девушку, то и себя видел иначе, и вовсе не в выгодном свете. Ничто не удержало бы меня от нее, а подобное толкает человека на вещи, на которые он и не предполагал, что способен. То, что я чувствовал к ней, ужасало меня. Это было пожирающей одержимостью.

По правде, тогда я коснулся лишь поверхности одержимости. Настоящая одержимость ждала впереди.

Глава 5

Настоящее

– Передай масло, пожалуйста.

Проклятье.

Прежде чем передать ей масло, я оцениваю значительность ее просьбы. Передавая женщине масло за столом, ты оказываешься в весьма серьезной ситуации. Я перехватываю ее руку, когда она тянется за ним, и целую внутреннюю сторону ее запястья. Она пахнет чистыми простынями. Она улыбается мне – она всегда улыбается. На щеках у нее ямочки; чем шире улыбка, тем очаровательнее ямочки. Мы с Джессикой не живем друг с другом официально, но по очереди проводим время в наших квартирах. По большей части – у меня, но только потому, что я люблю спать в собственной постели. Я смотрю, как она намазывает масло на свой тост, пока играет во что-то на своем айпаде. Между нами происходит что-то замечательное. Внутри меня по-прежнему выжженная пустыня, но ее присутствие делает ее более выносимой.

– Передай соль, пожалуйста. – Мне хочется кое-что проверить. Понять, что я чувствую. Она передает соль, не отрываясь от экрана, и я хмурюсь. Общеизвестно, что нельзя передавать соль, не передавая перец. Они всегда идут в паре. Если кто-то просит об одном, обязательно нужно предложить второе. Теперь придется с ней расстаться.

Шутка, просто шутка.

Мы собираемся на работу и целуемся в лифте, пока он не останавливается на первом этаже.

– Калеб, – зовет она, когда я уже готовлюсь уйти.

– Да?

– Я люблю тебя.

Ого. Ладно…

– Джесс, – говорю я, – я…

– Ты не должен отвечать, – улыбается она. – Просто хочу, чтобы ты знал.

– Хорошо, – медленно киваю я. – Тогда до вечера… да?

Она кивает.

Восемь месяцев и одна неделя – именно столько прошло с тех пор, как она впервые провела со мной ночь. Акиссежд – не то чтобы плавно скатывается с языка, как бывает с другими. Ее признание ощущается странным, хотя я не могу понять почему. Возможно, нам пора съехаться. Я сажусь в машину и на полную мощность включаю кондиционер. Ей нравится моя борода. Леа не стерпела бы, если бы я отпустил бороду. Она говорила, что мужская щетина раздражает ее кожу. Когда она использовала это слово, раздражает, мне хотелось развестись с ней. Или, возможно, мне просто всегда хотелось развестись с ней. При мысли о Леа к горлу подкатывает тошнота. Не из-за нее… у нее уже нет власти надо мной. Из-за той маленькой девочки.

Но я стараюсь не думать о ней. Когда я добираюсь до офиса, моя мать оказывается там – навещает Стива.

– Его не бывает дома в последнее время, а ты так редко приезжаешь, – говорит она, заключая меня в объятия. – Приходится мотаться сюда, чтобы повидаться с моими мальчиками.

Моего брата она не упоминает. За то, что он переспал с моей бывшей женой, она зла на него не меньше, чем я. Леа решила добить меня этой новостью в тот же вечер, когда сообщила, что не я отец ее ребенка. И я бы солгал, сказав, будто не гадаю, может ли Эстелла быть его. Нет ничего больнее этого.

– Как поживает Джессика? – спрашивает мама.

Я тонко улыбаюсь, перебирая бумаги на столе. Она расположилась в кресле, давая условный знак, что пришла поболтать. Если не подкинуть ей пищу для беседы, она не уйдет.

– Утром она сказала, что любит меня.

– И ты ответил ей взаимностью?

– Нет.

Несколько секунд она молчит, а затем говорит:

– Мне нравилась Леа. Когда ты потерял память, она тебя не оставила. Как мать, я не могла не оценить такой поступок. – Она вздыхает. – Но я знаю, что ты все еще любишь ту девушку.

Моя очередь вздыхать.

– Понятия не имею, о чем ты. Но даже если бы понимал, не стал бы с тобой это обсуждать. Так что давай о чем-нибудь другом. Как там твои розы?

– Даже не начинай. Джессика замечательная, Калеб, правда. Но ей нужно, чтобы ты принял на себя обязательства. Это ты понимаешь?

– Да.

– Ты хочешь жениться снова? Хочешь… завести детей?

Я вздрагиваю.

– Не совсем.

– Нельзя позволять одной-единственной женщине украсть все, что ты из себя представляешь.

Я ценю свою мать, на самом деле. Но она не подозревает, о чем говорит. Мое сердце по-прежнему разбито, и я пытаюсь разобраться, как жить без того, о чем мечтаю. И ради этого нужно отпустить старые грезы и создать новые. По крайней мере, мне так кажется.

– Я больше этого не хочу, – твердо говорю я.

– Я видела Эстеллу.

Я цепенею.

– Что?

– В торговом центре. Я столкнулась с Леа, а Эстелла была с ней.

Я замолкаю. Не нахожу слов. Как она? Она говорила о чем-нибудь? Как она выглядит?

Провожу рукой по шее, взглядом задерживаясь на подлокотнике кресла.

– Она была моей внучкой. Я люблю ее, – к концу фразы ее голос дребезжит, и я впервые задумываюсь, что должна была чувствовать моя мать. Она тоже потеряла Эстеллу.

– Она твоя, Калеб. Я чувствую.

– Мама, перестань…

– Нет. Сдай тест на отцовство. Что-то здесь не так.

Я прекращаю то, что делаю, и тоже опускаюсь в кресло:

– Зачем ей лгать? Она теряет алименты на ребенка и на няню, не может выдвигать никаких претензий.

– Ох, Калеб. Леа – из тех женщин, для которых месть важнее практических соображений.

У меня мурашки. Во имя всего святого.

Я качаю головой:

– Ты хочешь, чтобы это было правдой, и я тоже, но все совершенно не так. Хотя есть вероятность, что она все-таки твоя внучка. Поговори со своим сыном.

Она сжимает губы, выставляя себя старше, чем она есть:

– Просто подумай. Если Леа откажется, можно потребовать право на тест в суде. – Она наклоняется вперед. – Калеб, у нее точно такой же нос, как у тебя.

– Проклятье. Все, заканчиваем. – Я никогда не сквернословлю в ее присутствии. Я встаю и провожаю ее до двери. Перед тем как мягко подтолкнуть ее в коридор, целую ее в щеку. – Ты отличная мать, но я уже взрослый. Иди, спутывай карты Сета.

Она улыбается, гладит меня по лицу и теперь выглядит еще более взволнованной, чем раньше.

– До встречи, сын.

Глава 6

Прошлое

Она была в моих тисках. Не слишком крепких, но она была моей. Наши отношения завязались легко. Ежедневная рутина давалась просто, почти воздушно. Мы играли, целовались, часами обсуждали все значительное и бессмысленное. Я никогда не мог предугадать ее следующую реплику, и мне это нравилось. Она так отличалась от девушек, к которым я привык. Даже Джессика – единственная, в кого я почти влюбился, – никогда не пробуждала во мне тех же чувств, что Оливия.

В один особенный день мы говорили о детях – о том, сколько детей хотим. Или, возможно, я говорил. Оливия предпочитала не заглядывать далеко в будущее.

– Пять… я хочу пятерых.

Она вскинула бровь и сморщила нос.

– Это уже чересчур. Вдруг твоя жена не захочет так много?

Мы приехали на пляж и теперь лежали на расстеленном одеяле, притворяясь, будто любуемся звездами, хотя куда чаще смотрели друг на друга.

– Думаю, мы с тобой сможем прийти к компромиссу.

Она заморгала – быстро, будто избавляясь от колючей ресницы, и сказала, отворачиваясь:

– Я не хочу детей.

– Конечно, хочешь.

Она ненавидела, когда я так делал – показывал, что она ошибается в том, в чем убеждает саму себя.

Я приподнялся на локтях и повернулся к воде, чтобы не столкнуться с ее укоризненным взглядом.

– Ты не испортишь им жизнь, – твердо сказал я. – Ты не поступишь с ними так, как поступил с тобой твой отец, и не превратишься в свою мать, потому что я никогда тебя не оставлю.

– Тогда я умру от рака.

– Не умрешь. Будешь регулярно проверяться.

– Как, черт возьми, ты умудряешься быть в курсе, о чем я думаю?

Я посмотрел на нее. Она сидела, подтянув колени к груди и опустив на них голову. Ее волосы были закручены в огромный, почти комичный узел на затылке. Мне захотелось распустить его, позволить ее волосам рассыпаться по ее спине, но она выглядела так мило, что я оставил все как есть.

– Я вижу тебя, даже когда ты думаешь, будто я не смотрю. Возможно, я одержим тобой сильнее, чем было бы приемлемо.

Она попыталась подавить улыбку, но та все равно прокралась в уголки ее губ. Я осторожно опрокинул ее на спину. Она хихикнула. Она почти никогда не хихикала… Количество раз, когда она позволяла себе подобное, можно было сосчитать на пальцах одной руки.

– Ты никогда не поддаешься. За это ты мне и нравишься, Оливия – без второго имени – Каспен. Ты заставляешь меня бороться за то, чтобы ты хихикнула, за твою улыбку…

Она мотнула головой:

– Я никогда не хихикаю.

– Действительно? – Мои пальцы скользнули вдоль ее ребер, щекоча ее. Она засмеялась так громко, что заразила смехом и меня тоже.

Когда мы протрезвели, она опустила голову мне на грудь. Ее следующие слова поразили меня. Я лежал, не двигаясь, потому что боялся, что, стоит мне шелохнуться, она вновь закроет свое сердце.

– Моя мама хотела шестерых детей. Но получилась только я, и это полный отстой, потому что я была той еще чудачкой.

– Нет, не была, – сказал я.

Она извернулась так, чтобы взглянуть на меня:

– Я красила губы черной подводкой для глаз и по-турецки садилась на обеденный стол… чтобы медитировать.

– Могло бы быть хуже, – сказал я. – Обычная жажда внимания.

– Ладно. Когда мне было двенадцать, я писала письма своей биологической матери, чтобы она меня удочерила.

Я покачал головой:

– У тебя было ужасное детство. Ты просто хотела для себя другую реальность.

Она хмыкнула:

– Я думала, что в душевом сливе живет русалка, так что назвала ее Сарой и разговаривала с ней.

– Богатое воображение, – возразил я. Она становилась все более упорной, извиваясь в моих объятиях.

– Я делала бумагу из ворса для сушки.

– Весьма по-задротски.

– Я стремилась к единению с природой и поэтому начала варить траву и пить ее со щепоткой грязи вместо сахара.

Я взял короткую драматическую паузу.

– Ладно, это странно.

– Спасибо! – сказала она. А затем снова стала серьезной. – Мама любила меня вопреки всему.

Я чуть сжал ее, делая объятия более крепкими. Я боялся, что ветер, вода… жизнь заберут ее у меня. И не хотел, чтобы она исчезла за горизонтом.

– Ближе к концу, когда она уже лежала в больнице, ее терзала ужасная боль, но она волновалась только обо мне. – Она замолчала ненадолго. Рассмеялась. – У нее совсем не было волос, и ее голова выглядела как огромное блестящее яйцо. И она постоянно мерзла, так что я связала ей шапку. Она получилась кошмарной, вся в дырах, но, конечно, она все равно ее носила.

Я слышал в ее голосе слезы. Мое сердце болело вместе с ней, как если бы она держала его меж своих ладоней.

– Она постоянно спрашивала: «Ты устала? Ты голодна? Тебе грустно?»

Ее голос сорвался. Я погладил ее по спине, пытаясь утешить, хотя знал, что ничем не смог бы ей помочь.

– Я бы с радостью поменялась с ней местами.

Ее всхлип будто бы вспорол меня, и что-то болезненное выплеснулось изнутри. Я приподнялся сам, приподнял ее и держал ее у себя на коленях, пока она плакала, давая волю эмоциям.

Ее боль была зазубренной – невозможно тронуть ее, не порезавшись самому. Я желал обернуться вокруг нее, накрыть ее собой, принять на себя все удары судьбы, предначертанные ей.

В этот самый момент мое сердце привязало себя к ее сердцу. Как будто кто-то сшил наши души швейной иглой. Как женщина могла быть одновременно столь острой и столь уязвимой? Все, что случилось бы с ней, случилось бы и со мной. Какую боль она бы ни ощутила, я бы ощутил ее тоже. Я хотел этого… и это удивительнее всего. Эгоистичный, самовлюбленный Калеб Дрейк любил девушку столь всепоглощающе, что изменялся сам, лишь бы удовлетворить ее потребности.

Я влюбился.

Сильно.

На всю эту жизнь и, возможно, на следующую.

Я хотел ее – полностью, каждую грань ее упрямого, воинственного, язвительного сердца.

Спустя несколько месяцев после того вечера я впервые признался ей в любви. Я любил ее уже очень давно, но знал, что она не готова была это услышать. В тот же миг, когда слова сорвались с моих губ, она посмотрела на меня так, будто отдала бы все, лишь бы собственными руками запихнуть их обратно. Вспыхнула, задышала раздраженно. Она не могла произнести вслух то же самое. Я был разочарован, но не удивлен. Она любила меня, но я хотел услышать это от нее. Чем сильнее она отталкивала меня, тем упорнее я сражался, чтобы смести воздвигнутые ею стены. И порой давил слишком сильно… как тогда, в походе. Я старался доказать ей, что она не так независима, как о себе думает. Хотел показать ей, что это естественно – быть уязвимой и хотеть меня. Для такого человека, как Оливия, секс – отражение эмоций. Она притворялась, будто секс неважен и что она могла иметь здоровые отношения без него. Но тело было ее разменной монетой. Чем дольше она удерживала себя от секса, тем дольше она контролировала ситуацию.

Заходя в ее палатку, я четко намеревался лишить ее контроля.

– Ты хозяйка собственного тела, так?

Она с вызовом приподняла подбородок:

– Да.

– Тогда у тебя не должно быть проблем с тем, чтобы им управлять.

В ее взгляде плескалась неуверенность, когда я начал приближаться к ней. Раз уж ей хотелось играть в игры, я собирался играть жестко. Она больше не была на своем собственном поле. Последний год я перебарывал каждое свое желание, каждую свою потребность. А нуждался я лишь в трех словах. В трех словах, которые она никак не могла произнести и теперь должна была поплатиться за это.

Она попыталась ускользнуть прочь, но я схватил ее за запястье и привлек к себе.

Я владел собой на протяжении года, и теперь самоконтроль опасно балансировал на краю обрыва. Я позволил ему раскачиваться над бездной несколько мгновений, прежде чем собственноручно столкнул его и поцеловал ее. Так, как поцеловал бы опытную, искушенную девушку. Так же, как тогда, в бассейне, когда не подозревал, насколько она сломана. Она откликнулась трепетнее, чем можно было предположить. Как будто ждала, что я поцелую ее именно так. Несколько раз она попыталась оттолкнуть меня, но вполсилы и даже тогда не переставала целовать меня в ответ. Она вела битву сама с собой, и я решил помочь ей. Разорвал ее тонкую футболку, от шеи до самого низа – та разошлась, как бумага. Ее рот чуть приоткрылся, когда я стянул с нее оставшиеся никчемные куски ткани и швырнул их прочь, а затем снова притянул ее к себе, целуя, пока не нашел застежку на бюстгальтере и не стащил и его тоже. Теперь она прижималась ко мне, кожа к коже. Я сдернул с нее брюки, и она застонала, так и не отстраняясь от моего рта, словно я сделал и лучшее, и худшее из того, что только мог сделать.

Она дышала тяжело, ртом к моему рту, и, господи, как же я был возбужден. Я немного снизил темп. Хотелось не торопясь, медленно целовать ее там, где она не позволяла прежде: грудь, внутренняя сторона бедер, россыпь родинок на спине.

Над ключицей, там, где ее шея плавно переходила в линию плеч, было особенно чувствительное место. Она вздохнула от удовольствия, и, насладившись звуком, я приник к ней ртом. Стоило мне коснуться ее идеальных сосков, как она прильнула ко мне, словно похоть лишила ее сил и она не могла устоять на ногах. Я мягко уложил ее на пол и спустился к ней, своим телом против ее тела. Втянул ее сосок в рот, позволяя руке скользнуть на внутреннюю сторону ее бедра – на ней было черное кружевное белье, подчеркивающее белизну кожи, – и остановился там, где ее бедра соединялись друг с другом. Я хотел, чтобы она хотела этого. Пальцем провел вдоль кружева, так что она вздрогнула, изогнувшись подо мной. Интересно, касался ли ее кто-то прежде – здесь, вот так. Контролировать себя было практически невозможно. Я вдохнул запах, исходящий от ее волос, – аромат свежевыстиранных простыней.

– Ты все еще управляешь собой?

Она кивнула. Но я ощущал, как она дрожит, и едва не закричал: «Ты лжешь!»

– Останови меня, – сказал я. – Если ты управляешь собой, останови меня.

Я избавился от спортивных штанов, запутавшихся на ее щиколотках, и она подняла на меня абсолютно стеклянный взгляд – как если бы меньше всего на свете хотела останавливаться.

И тогда я наконец пришел в себя. Моя игра становилась токсичной. Я тяжело вдохнул воздух, наполняя легкие до краев. Я мог бы взять ее сейчас, и она бы позволила. Но так было бы нечестно – я манипулировал ею. Она затаила бы на меня злость и обиду и имела бы на это полное право – замкнулась бы в себе, и я потерял бы ее. Ее признание – единственное, в чем я действительно нуждался.

– Кому ты принадлежишь?

Она облизнула пересохшие губы, сомкнула ладони на моих предплечьях. Чуть надавила, притягивая меня к себе. Она просила меня о чем-то, но молча. Я сдержался – так, как она сама меня научила. Она качнула головой, не понимая, в чем дело.

Я перехватил ее взгляд, заставил не просто посмотреть на меня, но увидеть.

Положил ладонь на ее грудь. Ее сердце билось… для меня.

Я хочу ее. Я хочу ее. Я хочу ее. Пожалуйста, Оливия. Пожалуйста, разреши мне овладеть тобой…

– Кому ты принадлежишь?

Ее взгляд плавился, будто магма. Она поняла – и обмякла, будто бы обессиленная. Сказала мягко:

– Тебе.

Ее уязвимость, ее тело, ее волосы – все в ней пробуждало во мне непреодолимое желание. Никогда в своей жизни я не хотел никакую женщину так, как хотел ее.

Я запрокинул голову, закрыл глаза и отпрянул от нее.

Не смотри. Если посмотришь, все закончится тем, что ты окажешься внутри ее.

– Спасибо.

И я ушел, так быстро, как только мог, чтобы принять ледяной душ.

Следующую неделю она отказывалась даже смотреть на меня.

Глава 7

Настоящее

Звонит телефон, и я с неохотой разлепляю глаза. Сквозь шторы не проникает ни малейшего света, а это означает, что сейчас слишком, мать его, рано либо слишком, мать его, поздно, чтобы кому-то звонить. Но я нажимаю на кнопку «ответить» и прижимаю телефон к уху.

– Утра.

– Калеб?

Я сажусь в кровати, оглядываясь на Джессику – не разбудил ли ее. Она спит на животе, и ее лицо словно бы прячется за копной волос.

– Да? – Я протираю глаза и чуть приподнимаю колени.

– Это я.

У меня занимает несколько секунд понять, кто «это я».

– Оливия?

Смотрю на часы – те показывают 4:49. Опускаю ноги с кровати, придерживая телефон между ухом и плечом. Прежде, чем она успевает хоть что-то сказать, я уже натягиваю брюки и ищу туфли.

– Калеб, прости… Я не знала, к кому еще обратиться.

– Не извиняйся, просто говори, что случилось.

– Добсон случился. – Ее голос тороплив и невнятен. – Он посылал мне письма целый год, а прошлой ночью сбежал из Селбета. В полиции считают, он направляется сюда.

Я отстраняюсь от телефона, лишь чтобы влезть в рубашку.

– Где Ноа?

Тишина на той стороне провода растягивается так долго, что я беспокоюсь, не повесила ли она трубку.

– Оливия?

– Его здесь нет.

– Ладно, – говорю я. – Ладно. Буду через тридцать минут.

Расталкиваю Джессику, чтобы сообщить, куда отлучаюсь.

– Хочешь я поеду с тобой? – предлагает она, едва открыв глаза.

– Нет, все в порядке.

Целую ее в висок, и она с облегчением обмякает в постели. Выходя из лифта и направляясь к гаражу, я чувствую аромат соли. Океан всегда источает умопомрачительный аромат в ранние утренние часы, когда машинные выбросы и общее человеческое загрязнение еще не пробудились для следующего дня.

Тридцать минут уходит на то, чтобы добраться до Санни-Айлс-Бич, где ее жилой комплекс возвышается над остальными, одной стороной к городу, второй к океану. Это единственное жилое здание с отражающим стеклом снаружи. Когда я захожу в вестибюль, ночной менеджер оглядывает меня так, будто я сумасшедший по имени Добсон, только что сбежавший из дурдома.

– Миссис Каспен строго распорядилась никого не пускать, – чеканит он.

– Позвоните ей, – указываю на телефон я.

Позади меня раздается ее голос:

– Все хорошо, Ник.

Я оборачиваюсь, и она шагает мне навстречу. На ней белые штаны для йоги и худи из того же комплекта, капюшон низко надвинут на лицо, и из-под него выглядывают спутанные пряди, подчеркивающие встревоженное выражение. Я поступаю так, как кажется правильным: преодолеваю расстояние между нами и притягиваю ее к себе. Она прячет лицо у меня на груди, так что едва может дышать, и переплетает руки на моей шее вместо спины. Мы всегда обнимались именно так, невзирая на разницу в росте. Она называла это Ударом Сверху. В колледже она постоянно просила: «Удар Сверху, Калеб», – и окружающие пялились на нас так, будто я серьезно готовился врезать ей.

– Тебе страшно? – шепчу я ей в волосы.

Она кивает:

– То я и получаю.

Она звучит неразборчиво, поэтому я приподнимаю ее подбородок. Ее губы лишь в дюйме от моих. Я помню, какие они мягкие, и борюсь с порывом испробовать их на вкус. Что возвращает нас к самому насущному вопросу.

– Где твой муж, Оливия?

Она выглядит настолько опечаленной, что я мгновенно жалею, что вообще спросил.

– Не задавай этот вопрос сегодня, ладно?

– Ладно, – соглашаюсь я, не отводя от нее глаз. – Не хочешь позавтрокать?

Она улыбается, подлавливая меня на неправильном произношении. Раньше мы всегда произносили это слово именно так.

Мы.

Раньше.

Она нервно косится на выход из здания.

– Герцогиня, – говорю я, ободряюще сжимая ее предплечье. – Я с тобой.

Улыбаюсь ей совсем тонко.

– Это хорошо, – кивает она, – потому что, если он до меня доберется, у меня будут чертовы проблемы.

Я смеюсь над ее сухим чувством юмора и подгоняю ее к двери.

Где мы сталкиваемся с Кэмми.

– Какого хрена! – вскидывает руки вверх она. – Не знала, что у нас планируется такое долбанутое романтическое воссоединение!

Оливия прячет глаза за ладонью:

– Не осуждай меня.

Кэмми шлепает меня по заднице и обнимает Оливию:

– Я же говорила, что сразу приеду, не нужно было ему звонить.

– Я позвонила ему еще до тебя, – говорит Оливия. – С ним мне спокойнее, чем с тобой.

– Из-за его огромного члена, да? Он мог бы просто пошлепать им Добсону по лицу, и…

– Давайте на моей машине, – говорю я, открывая дверь. Кэмми карабкается мимо меня и распластывается на заднем сиденье. – Привет, Кэмми.

Она лучезарно улыбается, и я качаю головой. Лучшая подруга Оливии – ее полная противоположность. В голове не укладывается, как они могут дружить. Наблюдать за ними – все равно что смотреть на шторм при кристально чистом небе. В один момент они ссорятся, во второй – цепляются друг за друга, спасаясь от отчаяния.

– Вы только гляньте на нас, – говорит Кэмми. – Как славно, что все мы здесь сегодня собрались, как будто десяти гребаных лет лжи и дерьма никогда не было.

Я оглядываюсь на нее через зеркало заднего вида:

– Кто-то больно злой, да?

– Не-не… у меня все отлично. У тебя все отлично? У меня все отлично, – она скрещивает руки на груди и смотрит в окно.

Перевожу взгляд на Оливию – та тоже наблюдает за пролетающими мимо пейзажами, слишком увлекаясь, чтобы обращать внимание на нашу перепалку.

– Мы можем сегодня не собачиться, Кэм? – без особого энтузиазма говорит она. – Он здесь, потому что я сама его попросила.

Я хмурюсь, но научен опытом не уточнять, что между ними происходит, иначе это выльется в соревнование по воплям. Сворачиваю на парковку «Вафельного Дома». Оливия смотрит на мою руку, пока я переключаю передачи.

– Так что, ты и о Ноа ему рассказала, О?

– Заткнись, Кэмми! – огрызается она.

Я смотрю на нее краем глаза, не в состоянии побороть вспыхнувшее любопытство.