Смерть меня подождет

Долго дымились трубки. Разговор то смолкал, то возобновлялся с новой силой, и, будто слушая новости, речная волна лениво перебирала береговую гальку.

Солнце пошло на убыль. Стало прохладнее. С востока давила распластавшаяся над лагерем туча. Гости забеспокоились.

– Однако, торопиться надо, как бы дождь не упал, – сказал Гаврюшка, поднимаясь и выпрямляя длинные ноги.

Мы оттолкнули лодку. Женщина на прощание молча кивнула нам головой, лицо ее по-прежнему выражало печаль. Она взяла весла и теперь казалась еще более маленькой, еще более покорной.

От первого удара веслами долбленка вздрогнула, закачалась и, зарываясь носом в быстрину, поползла вверх, вдоль берега. Как-то странно было видеть на гребях эту щупленькую женщину рядом со здоровенным мужиком, сидящим на корме почти без дела, в роли повелителя. Привычным движением она толкала лодку вперед, беспрерывно то сгибая спину, то выпрямляясь.

Василий Николаевич не выдержал.

– Эй ты, Гаврюшка! – крикнул он вдогонку.

Как липло к нему это имя! Тот обернулся, и женщина перестала грести.

– Чего же ты жену на весла посадил, а сам, лоботряс, сел на корму?

– Ей-то что, греби да греби, а мне думать надо, как жить, – донеслось из лодки.

С неба обрушились тяжелые раскаты грома и, дробясь, покатились к горизонту. Долбленка уходила медленно вверх по Зее. Мы стояли и смотрели, как под ней мешалась жидким хрусталем взбитая тяжелыми веслами вода.

Стоянку накрыл мелкий моросящий дождь. Птицы и насекомые попрятались в своих незатейливых убежищах, но не молчали, продолжая весеннюю перекличку. В природе чувствовалось оживление – значит, дождь ненадолго.

Действительно, побарабанил он по палатке, взбаламутил ручьи и, убегая на запад, утащил за собой послушные тучи. На небе появились голубые проталины, и день продолжался в песнях, суете, в любовных играх.

Скоро вечер. Мне не сидится в палатке. После дождя должна быть хорошая видимость. Ну как удержаться, не взойти на сопку и не взглянуть на окружающую нас тайгу?!

В лесу сыро. С веток гулко падают на землю тяжелые капли. В прохладном воздухе душок нагретых гнезд и старых дупел. Под ногами крутой подъем по мокрому ягелю, плешинами прикрывшему каменистый склон сопки. А позади солнце уже коснулось нижним краем своей колыбели.

Вот и вершина. Я усаживаюсь поудобнее на камень и достаю бинокль. Смотрю в сторону Станового, спрятанного за взлохмаченными грядами ближних гольцов. Взору открылась широкой панорамой тайга. Куда ни посмотришь, все лес и лес. По нему разметались косы топких болот да мелкие россыпи холодных озер. Из вечерней мути через обожженные закатом мари, бугры, перелески ползет Джегорма, тайком подкрадываясь к Зее. И там, где она, выгибаясь в последнем усилии, вырывается из объятий тайги, чтобы слиться с Зеей, дымится лагерный костер – единственное пристанище человека на всем видимом с сопки пространстве.

Я поворачиваюсь к убежавшему солнцу. Лиловым сумраком наполняются провалы. Всхолмленную равнину, ограниченную с запада высокими грядами гор, нижут ручьи. Озера вспухли, выплеснулись из берегов. Земля линяет буроватыми пятнами. По распадкам, в ельнике белеют снежники. А ближе по дну широкой долины полноводьем беснуется Зея, ревет, точит нависшие карнизы левобережных скал. В схватке с гранитом волны дыбятся, хлещут друг друга и, отступая, уходят гигантскими прыжками в невидимую даль.

А за рекой, от каменного русла до далеких гор, распласталась ширь лиственничной тайги, прошитая жилами студеных ручейков.

Неожиданный шорох привлек мое внимание. Неслышно поворачиваю голову. Метрах в десяти вижу серый комочек. Он вдруг вытянулся, стал свечой. Это заяц. Как же не обрадоваться! Значит, здесь я не один. Видимо, и он вышел сюда, на вершину сопки, полюбоваться закатом. Зверек косит глазами на узкую полоску дотлевающего горизонта и не торопясь прядет длинными ушками. «Тоже что-то соображает!» – думаю я и тихонько свищу. Два прыжка – и заяц возле меня. Сижу не шевелясь. Смотрю в упор ему в глаза. Чувствую, как губы мои растягиваются в улыбке, давит смех. А косой замер свечой, на морде недоумение: что, дескать, это такое – пень или опасность? А сам носом тянет воздух, шевелит жиденькими усами, присматривается, не может вспомнить, было ли тут раньше такое чудо.

Вдруг прыжок, и заяц затаился между камней, прижав плотно к спинке свои уши. Я еще не разгадал, что с ним случилось, как снизу взвился ястреб, пронизав посвистом застывший воздух. Замирая над нами, хищник быстро-быстро трепыхал острыми крыльями. «И ты перед сном сюда заглянул!» – прошептал я.

Одно мгновение – и ястреб, заметив меня, исчез во мраке, оставив позади себя лишь шум упругих крыльев. Уши у зайца зашевелились, приподнялись и в напряжении как-то смешно растопырились. Осторожно приподнявшись на передние лапы, он осмотрелся и бросился в чащу.

Далеко в потемневшей тайге бубнит филин. Со скал к реке ползет туман, расстилаясь низко над водою. На пушистых лишайниках лежит еще нежно-розовая пленка исчезнувшей зари, а уж тьма затянула вершины.

Пора возвращаться в лагерь.

В этот вечер мы договорились идти двумя группами. Я с Василием Николаевичем отправлюсь на лодке вверх по Зее. По пути посетим астрономов, проверю их работу и договорюсь о дальнейшем их маршруте. Улукиткан же с Николаем и Геннадием захватят весь груз и пойдут окружным путем по Джегорме на Мутюки и дождутся нас на Зее.

Все утро следующего дня мы с Геннадием просидели на радиостанции. Мне надо было связаться с полевыми подразделениями, разбросанными по этому безлюдному краю.

Когда выбрались из палатки, солнце было уже высоко. Проводников с оленями все еще нет. Собаки слоняются на берегу, не зная, куда себя девать. Дотлевает забытый всеми костер, над ним раздается стенание одинокого комара. А из тайги, разомлевшей от теплых южных ветров, от первых весенних дождей, от солнца, несет пахучей прелью, слежавшимися мхами, запахом отогретой коры и еще чем-то ласковым и дразнящим.

Из лесу пришел Лиханов. За плечами у него ружье. В поводу связка оленей.

В руках он держит заполненную чем-то шапку, бережно прижимая ее к животу.

– Ягод принес? – спросил я.

– Яйца, – сказал он, привязывая к лесине оленей.

– Яйца?.. Откуда ты их взял?

– В тайге нашел, смотри… Они все свежие, – и каюр раскрыл предо мною шапку.

В ней лежало шесть яиц, величиною почти с куриные, светло-пепельного цвета, с мелкими крапинками на утолщенной стороне.

– Что так смотришь? Не узнаешь? Глухариные, – добавил Лиханов.

– Узнаю и удивляюсь. Зачем разорил гнездо? Отнеси обратно.

– Что ты! – запротестовал он. – Они еще лучше домашних! Поправляй огонь, мы сейчас их сварим.

– Нехорошо, Николай! Разве ты не понимаешь, что из каждого яйца вылупился бы глухарь?

– Это меня Улукиткан научил.

– Чему научил?

– Яйца собирать.

– Вот уж этому я не поверю! Улукиткан без надобности веточку в тайге не сломит, а ты говоришь – учил гнезда разорять!

Николай хитровато сощурил глаза.

– Старик шибко мастер искать яйца, лучше лисы. А оттого, что он их собирал, глухарей не меньше родилось.

– Ты, я вижу, шутками хочешь отделаться. Верни яйца в гнездо.

– Не серчай! – И его толстые губы растянула добродушная улыбка. – Каждая птица хорошо знает, сколько должно быть в гнезде яиц, чтобы бросить нестись. Но она не умеет их считать. Если понемногу таскать у нее яйца, не все сразу, а оставлять одно-два, птица не догадается о пропаже. Она будет нестись, пока в гнезде не станет их столько, сколько нужно. Это правда.

– Но ведь капалуха не может бесконечно нестись!

– И то верно. Нужно знать, когда брать. А за капалуху ты не горюй: ей делать нечего, пусть маленько поработает на нас. Курица не умнее ее, а сколько яиц дает, а?

С реки прибежали собаки. Следом за ними показался Василий Николаевич. На горбу у него мокрая сеть, в правой руке на кукане бились липкими хвостами рыбы.

Он принес с собою в лагерь живой, дразнящий запах свежих огурцов – так пахнут только что пойманные сиги, это их природный запах.

Увидев яйца в шапке Николая, Василий Николаевич обрадовался.

– Мы как сговорились с тобою, Николай: ты яиц принес, а я рыбы, да еще и зеленого луку для оформления, – сказал Василий Николаевич и, повернувшись к палатке, громко крикнул: – Геннадий, быстро сюда!

Тот высунул стриженую голову в просвет и заулыбался во весь рот.

– Вот это да-а-а! – протянул он нараспев.

– Что да?

– Рыба!

– Ты очисть пару и на сковороду, только накали ее пожарче, чтобы сиги с корочкой получились, да и зальешь их яйцами. Так, что ли, Николай?

– Яйца с рыбой – шибко хорошо! – ответил тот.

Мы с Василием Николаевичем развесили на солнце сеть. Я стал выбирать из нее мусор, а он занялся починкой. Сетка-одностенка, старенькая, вся сопрела, в заплатках, второй год с нами путешествует. Пора бы выбросить, надоело чинить, да уж больно липнет к ней рыба. Диву даешься – смотреть не на что, а в воду опустишь – словно оживет. В других сетях пусто, а в ней непременно добыча. Видно, большой мастер плел ее дель и сделал точную посадку.

– Рыба пошла, – говорит Василий Николаевич, ловко работая челноком. – Валом валит, торопится, будто ее кто гонит… А подумаешь – и у нее своя забота. Хариусы да всякая мелюзга спешат к вершине ключей, там им летовать безопаснее, не каждый хищник туда по мелководью доберется. Какая покрупнее рыба – кормистее места хочет захватить. А ленок икру несет, к мелким перекатам прибивается, нерестится. Вот она что, весна-то, делает! Не зря говорят: она и мертвого расшевелит.

– Таймень в Зее есть? – перебил я его.

– А как же, есть. Тут его дом: ямы большущие и корма вдоволь. Утром вышел я на реку, зарю проводить, а он, окаянный, с баловства, что ли, близ берега вывернулся, эко здоровенный, что бревно, хвостом как мотанет, всю заводь, дьявол, взбаламутил. Какая поблизости рыба была, веришь, с перепугу поверх воды дождем сыпанула. То-то, боится тайменя… На спиннинг этакого бы жеребца поддеть, не то запел бы он на быстрине, долго уговаривать пришлось бы…

– Вода посветлеет, попробуем, авось какого-нибудь и обманем.

А в это время Геннадий, красный, вспотевший, дожаривал рыбу. Густым, сочным паром клубилась сковорода. Запах острой смеси перца, масла, лука и крепко поджаренного сига окутывал лагерь. Кучум, примостившись рядом с поваром, голодными глазами наблюдал, как на сковороде пузырилась мутная подлива, и изо рта его тянулась до земли двумя прозрачными нитями слюна.

– Ты, Геннадий, долго будешь мучить нас? – кричит Василий Николаевич. – Ишь, распустил запахи!

– Готово, можно завтракать. – И повар, смахнув рукавом с лица крупинки пота, поставил дымящуюся сковороду на хвойную подстилку.

Улукиткан привел оленей, и мы сели за «стол».

После завтрака сворачиваем лагерь, распределяем груз. Мы с Василием Николаевичем стаскиваем свои вещи в лодку. Улукиткан достает из потки лосевую сумочку с рукавицу, наполненную солью и увешанную по шву когтями рыси и белохвостого орлана. Он трясет ею в воздухе, и когти, ударяясь друг о дружку, гремят, как побрякушки. Олени вскакивают, разом бросаются на звук, окружают старика, тянутся черноглазыми мордами к сумочке. Но старик продолжает трясти сумочкой, косит глаза на ельник. Вижу, там из сумрака, из-за толстых стволов осторожно вышагивает крупный олень с огромной короной черных рогов на голове. Его соблазняет дребезжащий звук когтей. Он знает, что это значит, выходит из лесу, но вдруг пугливо шарахается обратно в ельник. Однако далеко не убегает, желание полакомиться солью заставляет его задержаться.

– Баюткан[8] совсем дикий, – не без гордости говорит Улукиткан.

Он стоит весь на виду, полуоборотом к нам, на редкость красивый олень, могучий и осторожный, как его отец – дикий сокжой. Широкая грудь перехвачена упругими мышцами, сухая, будто точеная, голова украшена черными навыкате глазами с краешком голубого белка. Ноги тонкие, сильные. Весь поджарый, как тренированный бегун. А в позе что-то дикое, непокорное.

Улукиткан передает мне сумочку, сам вытаскивает из груза маут – тонкий, метров двенадцать длиною круглый ремень, употребляемый как аркан для ловли оленей. Старик по привычке проверяет, насколько надежно прикреплено к концу ремня металлическое кольцо, накидывает маут на правую руку небольшими кругами, и по тому, как легко и ровно вьются кольца маута, можно наверняка сказать, что арканом старик владеет в совершенстве. Глаза его приковывает Баюткан. Тот все еще стоит в ельнике, но теперь его уже не соблазняют звуки когтей и, кажется, не привлекает соль. Он настороженно следит за стариком, точно догадывается, что должно сейчас произойти.

Улукиткан прячется за толстой лиственницей, держа наготове маут. Мы обходим Баюткана полукрутом с тыльной стороны. Он поворачивает голову в нашу сторону, прядает ушами. Секунду-две стоит, спружинив спину, и бросается в тайгу, будто спугнутый выстрелом. Слышится глухой топот и хруст веток под тяжелыми прыжками. Пугливым взглядом Баюткан окидывает лесной сумрак, шарахается между стволов, летит по просветам, но всюду люди. К нему присоединяется Майка. Оба бросаются очертя голову в чащу, но и тут на пути встает мощная фигура проводника Николая. Баюткан вдруг поворачивает назад и замирает. Весь собранный, как перед поединком, он долго косится на лиственницу, за которой таится Улукиткан. Майка смешно копирует его. Олени у дымокуров поднимают любопытные морды. Тайга замирает. Мы бесшумно, не торопясь сжимаем кольцо…

Баюткан неожиданно и смело рванулся навстречу опасности, мелькнул рыжей тенью между стволов, понесся с закинутыми назад рогами мимо Улукиткана, гордый, неустрашимый. Бойко свистнул маут, нагоняя одичавшего оленя, и едва только ремень лег на шею, как животное, словно увидев перед собою пропасть, остановилось, глубоко занозив в рыхлую землю все четыре ноги.

Он не сопротивлялся, даже не тряхнул головою, не попытался сбросить еле державшийся на нем конец аркана. Улукиткан, набирая руками маут, смело подошел к Баюткану, надел узду, привязал к березе. В одно мгновение в нем не осталось ни дикой гордости, ни страха; он стоял покорный человеку, и это несколько разочаровало меня. Но ненадолго.

…Вести большой аргиш по тайге – дело сложное и даже не каждому эвенку доступное. Его тайны известны только опытным каюрам. Кроме всего прочего – умения угадывать путь, находить броды через большие реки, добывать себе пищу в пути, – проводник должен уметь вьючить оленей. Это самое главное. От того, как хорошо он знает своих животных, как подогнаны седла, с какой точностью уравновешены полувьючки, олени при одних и тех же условиях могут работать годы и могут через месяц выйти из строя.

Улукиткан к оленям привык с раннего детства. Вся его жизнь связана с этими животными. Вначале он кочевал по тайге в люльке, перекинутой с полувьючкой через спину учага[9], позже – привязанным ремнями к седлу. В семь лет он уже правил упряжкой. Еще тогда Улукиткан понял, что без оленей эвенку не прожить в этих скупых, безлюдных дебрях, и он унес с собою в долгую жизнь любовь и заботу к этим трудолюбивым и покорным животным. С Улукитканом можно кочевать все лето по тундре, ломать захламленную тайгу, подниматься на высоченные перевалы, и его олени будут выглядеть к концу путешествия бодрыми, резвыми, сытыми. Какая великая сила – человеческая любовь и ласка!

Еще раз пьем чай. Укладываем посуду в потки. Но прежде чем начать вьючить оленей, проводники внимательно осматривают животных: ощупывают их спины, тонкие жилистые ноги, заглядывают в глаза, точно силясь определить характер каждого из них. Затем связывают друг за другом в строгом порядке: за сильным привязывают слабого, за слабым – сильного, и так все двенадцать оленей в связке получили свои места до конца лета.

Вьючить легче вдвоем. Улукиткан берет себе в помощники Василия Николаевича, а Николай – Геннадия. Делим весь груз между проводниками, а те, в свою очередь, распределяют его между своими оленями, тоже напостоянно. На все это уходит много времени.

Первый день путешествия всегда хлопотлив, и важно, чтобы караван в этот день, хотя бы к вечеру, тронулся с места, непременно тронулся бы.

Наконец-то вьюки готовы.

– Почему ты, Улукиткан, не привязываешь Баюткана к оленям? Разве он пойдет без груза? – спросил я, любуясь гибким станом сына дикого сокжоя, его ветвистыми рогами.

– Он как шайтан, его вьючить беда, да все равно завьючим! – отвечает старик с явной гордостью.

Я подвожу Баюткана к грузу. Улукиткан берет у меня из рук повод, захлестывает петлею край морды оленя, клонит к земле его голову.

– Так, крепко держи, да смотри, может ударить, – говорит он, передавая мне повод.

Олень раздувает ноздри, выкатывает ошалелые глаза, пугливо озирается на лежащие перед ним потки. Старик и Василий Николаевич поднимают их вместе с седлом, нацеливаются набросить на спину Баюткану. Тот вздымается свечою, бьет передними ногами по пустому воздуху, падает грудью на меня, снова поднимается свечою. Вмиг в нем пробудился дикий нрав. Но нас трое…

Через пять минут он был завьючен.

Теперь повод в руках Улукиткана. Олень весь начеку, пружинит ноги. В глазах непокорность, гнев. Точно выждав момент, когда у нас ослабла напряженность, он вдруг огромными прыжками бросается вперед, скачет по потокам, беспрерывно дает козла, пытаясь сбросить вьюк, сбить бегущего рядом с ним старика.

Тут уж он повольничал!

Когда мы готовы были отправиться в путь, Лиханов сделал на дереве затес. Под ним он укрепил горизонтально ерниковую сеточку и привязал на ниточку дециметровую палочку рогульками вниз. Мы знаем, что первое означает: «Ушли далеко, не вернемся», а второе: «На этой стоянке утерян один олень».

Караван тронулся, закачался по березовому перелеску и скрылся в зеленой березовой чаще.

– Мод… мод… мод… – донесся до слуха знакомый голос Улукиткана, подбадривающий оленя.

Проводить нас с Василием Николаевичем прилетели три ворона. Рассевшись по вершинам деревьев, птицы воровски осматривают стоянку, что-то нетерпеливо бормочут. До этого я их не видел. По каким же признакам они узнали, что люди покидают берег Джегормы? Позднее к ним присоединился и осторожный коршун – солидный конкурент. Этот, видимо, по их поведению догадался, что здесь можно чем-нибудь поживиться. Сел поодаль от ворон.

Я залил огонь. Еще раз осмотрел закоулки: не забыли ли чего? В лагерной пустоте гудели комары. Пахло черемуховым цветом. В каплях холодной росы ломались лучи утреннего солнца.

Но вот лодка загружена. Бойка и Кучум уже лежат на грузе, нетерпеливо поглядывая на нас. Василий Николаевич обмакнул в воду шест, потер его руками и, упираясь широко расставленными ногами в дно кормы, подал мне знак занимать место в носу.

Дружно перекликнулись первые удары шестов о камни. Вздрогнула долбленка и, повинуясь кормовщику, скользнула вертлявой змеей вверх по течению. Разломилась под нею струя, назад поползло каменистое дно реки и галечный берег.

За поворотом в синеющей дали угрюмые горбы Станового. Мы вступаем в новую жизнь, более требовательную, чем та, что осталась позади. Что ждет нас там? Скудость природы, простота форм жизни без каких-либо условностей и иллюзий, слепые неожиданности, успехи и провалы и, может, поражение. Это тоже бывает в сложных столкновениях с первобытной природой. Надо проверить себя чем-то, как проверяют перед поединком с медведем винтовку: смел ли ты, достаточно ли силен и можешь уважать опасность или лучше сразу вернись, пока тебя еще не поглотила глушь.

День ветреный. По небу заходили тучи. В низовьях вяло постукивает гром. Медленно ползем вверх по Зее. Справа чередуются серые скалы, и у изголовья каждой из них непременно перекаты. А слева тайга пестрыми латками прикрыла всхолмленную низину.

От шестов одеревенели руки. Давно бы надо останавливаться на ночевку, но Василий Николаевич неумолим.

– Еще маленько, может, за тем перекатом заводь будет, сетку бросим. Там и приткнемся…

На его обветренном лице с тугими цыганскими завитушками черных волос тоже видна усталость. В ударе шеста уже меньше силы, во взмахе не та четкость. Я готов отказаться от ухи, о которой мечтал весь день, но на мой умоляющий взгляд Василий Николаевич отвечает молчанием и энергично наваливается на шест.

Между мною и Василием Николаевичем давно как-то само по себе, без сговора, установились такие отношения: когда мы остаемся вдвоем, в походе ли, в лагере или на охоте, я безропотно подчиняюсь ему. Долгие годы совместной борьбы связали тугим узлом наши жизни. У меня было много случаев проверить его отношение к себе. Я привязался к этому удивительному, простому, настежь открытому человеку, для которого труд – жизнь. Какая неиссякаемая энергия! Какие умные руки! За что ни возьмутся – все ладно. Он лучше меня знает мелочи походной жизни: как сделать весло, нарту, трубку, ложку, как починить сеть, испечь хлеб, подстричься, выбрать место для ночевки, и умеет дорожить временем.

В работе он надеется только на себя. Не скрою, возле него мне легко, с ним – спокойно.

– Еще маленько проплывем и заночуем.

Он произносит это уже в который раз! Но руки его не бросают шест, и мы ползем дальше и дальше.

Уже вечереет. Ветерок несет сверху дробный шум большого переката. В речной синеве видно, как скачут по камням волны лохматыми беляками. Останавливаемся. Василий Николаевич бежит вперед, осматривает проход. Что-то не нравится ему: крутит курчавой головой, чешет затылок, возвращается молча, то и дело поворачивается, поглядывает на перекат.

– На ту сторону держать будем, там должны бы пройти, – говорит он уставшим голосом.

Лодка перемахнула реку и как бы в нерешительности замерла, прижавшись к каменистому берегу. Кормовщик, вытягивая по-гусиному шею, прощупывает проход, морщит от напряжения лоб.

– Черт… – бросает он без пояснения, с явной досадой. – Смочи шест да стань потверже, а то слизнет, – добавляет он, сбрасывая с плеча пиджак и почему-то засучивая повыше штаны.

По правилам шестовики должны всегда стоять лицом к ближнему берегу, а лодка – держаться как можно ближе к нему, лишь бы дно не задевало о камни. Сложнее на перекате. Тут на вас давит разъяренный поток, всюду, как воронье, подкарауливают камни, того и гляди накинет на них. Все зависит от ловкости кормовщика. Ткнись не туда, не успей упереться шестом, оттолкнуться – и не опомнишься, как волна захлестнет и отбросит назад, а то и упрячет.

В разрыве облаков появилось солнце. Перекат ожил радужным блеском. Ветер – шальной, срезает лохматые гривы волн, бросает в лицо холодные брызги. Над рекой висит грозный предупреждающий рев потока.

Лодка выскользнула из-за камня и высоко подняла нос, смело полезла на вал. Заторопились упругие волны, поднимая текучую синеву. Затряслась как в лихорадке, застонала от ударов долбленка. Но кормовщик властными ударами шеста гнал ее дальше в жерло прохода, в бурлящую пену потока.

У камней густой чернотой кипела вода. Валы перехлестывали через борта, давили корму, бросали лодку на камни. Свинцом наливались прилипшие к шестам руки, до хруста напрягались спины. Удары железных наконечников о камни глушились шумом воды.

Уже виден край переката. Показывается черная полоса широкой заводи. На лице Василия Николаевича слабеет напряженность. Он делает последний взмах, пытаясь вырвать лодку из объятий потока, но шест безнадежно застревает между камнями. Всей своей силой кормовщик старается высвободить его, но напрасно. Один, другой рывок – долбленка качнулась, зачерпнула воды, и я, не удержавшись на ногах, взмахнул руками и вывалился в воду.

В одно мгновение лодку развернуло, бросило в горло бушующего переката. Василию Николаевичу удалось поймать мой шест. Невероятными усилиями он толкнул долбленку к противоположному берегу, быстро перебросил шест с правого борта на левый. Один удар – и лодка, подняв к небу нос, замерла в предельном напряжении. Еще удар, другой – и она послушно поползла на пенистый горб переката. Но вдруг заколебалась, как бы не в силах превозмочь крутизну, и медленно стала отступать. А за кормой огромный камень уже выпятил черную острую грудь. Настала страшная минута: кто кого?!

Бойка и Кучум, почуяв опасность, спрыгнули в воду и исчезли в бурлящем потоке переката. Катастрофа казалась неизбежной. Я готов был бежать под перекат ловить вещи. Но Василий Николаевич заупрямился. Кровью налились его глаза, шея вздулась, на скрюченной спине лопнула рубашка. Дугой выгнулся шест, и лодка, словно упершись в скалу, остановилась. Еще полметра – и от нее остались бы щепки!

Справа и слева на долбленку набегали волны. Упругий ветер рвал их косматые гривы, захлестывал нос, ревел, спотыкаясь о камни, карауля добычу. Но человек, приникший к шесту, как будто не замечал страшной опасности. Сильным рывком всего тела он бросил лодку на верх гребня. Еще удар шестом… Спохватился разъяренный перекат, всплеснул бурунами, да было уже поздно. Человек победил!