Ремиссия

В стакане с виски убаюкивающе звучит резонирующая колыбель, зовущая в страну сказок на время кратковременного забвения. Опрокинутая в горло скользкая желчь капризно соскользнула, с родным жжением пронеслась по тракту, обняла, подарив своё тепло.

Я потерял двух единственных друзей. Двух человек, которых сам же и свёл. А ведь если так подумать, припомнив глобальную теорию вероятности, то, может, если бы не мой звонок, они бы никогда и не сошлись? Может, никакой бы свадьбы не планировалось, никакого мальчишника… Они бы остались живыми. Да и я дурак, ну на кой чёрт я всегда встревал в чьи-то отношения? Поссорились? Ну и пускай. Разошлись? Да и чёрт с ними. Нет же, как же так! Мне всегда и везде больше всех надо. Идиот, эгоист и убийца, который просто заигрался.

Трещащую по швам голову разбудил звонок телефона, черти, мелькающие у уголков глаз, неспешно отстранились, игриво разбежались по тёмным углам, донося до ушей рычащий хохот.

– Алло, – прокашлявшись, ответил я.

– Здравствуйте, лейтенант Костров, беспокоит следователь Громов, – безэмоционально сказал голос в телефоне.

Я вздохнул, приподнялся из-за стола, зацепил губами сигарету и закурил.

В память вновь вторгся вой его матери, жгучее отчаяние вперемешку с чувством потери заставило меня пошатнуться, припасть к стене. Противное послевкусие спирта на нёбе норовило встретиться с утренней порцией табака, запиться ещё большим количеством.

– Учитывая всю ситуацию и то, что мы фактически трудимся в одной сфере, не считаю нужным объяснять причины моего звонка, так? – спросил он.

– Так, – кратко ответил я.

– Раз вам всё известно, не могли бы вы приехать в отделение для установления причин произошедшего? – вновь спросил он.

Его слова путались с моими собственными мыслями, заглушались вовсе. А звонок от его матери… Всё ещё застыл в моём черепе. Вой не прекращался. В глазах непоколебимо стояла картина, когда он, ещё будучи живым, попрощался со мной и навечно скрылся за моей входной дверью. Меня разрывало на части, а гложущее чувство вины всё никак не хотело выветриваться из головы.

– Так что? В 17:00 вам будет удобно? – спросил он.

– А… Да, конечно, приеду, – ответил я, завершив звонок.

Мрачное лоскутное небо встретило меня снегом, мороз пробивался сквозь пальто, покалывал рёбра, не давал мне застыть на месте от шумов в голове.

Проходящие мимо зеваки привычно толкались друг с другом плечами, оборачивались, метая из глаз искры неприязни и злобы, проходили дальше, скрываясь из взгляда за очередным поворотом, где… всё происходит точно также.

Наш мир укутал нас в колючую броню, снарядил злобой, выпустил на улицы города, где живёт чуть больше пяти с половиной миллионов точно таких же злых и равнодушных. Наш мир нам не рад, а мы отвечаем ему взаимностью. Скалим зубы в чёрное небо, в попавшихся под ногу людей.

Тем не менее, мы всё те же люди. Люди, ждущие чудес от праздничных дат, людей за застольем, которым посчастливилось прирасти друг к другу настолько, что своих они не ненавидели. Люди верят, что из порочного круга «столкнулся, оскалился» можно выбраться, люди верят, что злость, скопившаяся в их кулаке, является праведной.

А я? А я верю, что, смотря в бездонную пучину ночного неба и моля о шансе, кто-то из бездны посмотрит на тебя, сжалится и скажет «да будет так». Моё «хочу, чтобы…» разлетается на миллионы йот, уходят в пустое пространство дальнего космоса.

Разумеется, может, фатум мироздания, сама Вселенная меня всё же услышит. Услышит тогда, когда я уже не буду в это верить. Мои слова летят дальше, да вот только ответа нет. Да и вряд ли будет, будем честны.

Следователь Громов встретил меня у порога отделения, не стал пробуждать меня от мыслей в голове, лишь молча провёл в кабинет, усадил напротив себя, достал из тумбы грязно-серую папку с делом, толкнув её по столу ко мне.

– Итак, Максим Викторович, что вам известно, с чего всё началось? – раздался его монотонный голос.

– У них планировалась свадьба, до их… смерти был мальчишник, на котором он ей изменил. Приехал ко мне, рассказал о случившемся. В итоге он принял решение всё же поговорить с ней об этом. А что случилось дальше… Да что там могло случиться, кроме истерики? – спросил я самого себя.

– Угу. То есть… Всё на почве измены? Закатившаяся после диалога истерика и… сам результат, м-да уж, – ответил он.

– Ранее она пила курс седативных. Там что-то с эмоциями у неё. Бурлят сильно… Бурлили, то есть, – продолжил я, уперевшись взглядом в папку с делом.

Собеседник вздохнул, прочистил горло.

– Причина её смерти – передозировка таблетками. Думаю, не стоит вносить ясность, какими именно, – ответил он.

Я лишь гулко вздохнул, непроизвольно вдарил ногой по старому ламинату кабинета.

– Вы… Изучите дело, – проговорил он, кивнув на папку.

Рука тянется к папке, информация в которой и фотографии были чётко и уставно зафиксированы судмедэкспертам. На кровати с бледным лицом и закатанными глазами лежит молодая девушка. На полу лежит цилиндровая пустая баночка, катающая по полу из стороны в сторону от ветра, пробивающегося через приоткрытое окно.

– А что с ним? – спросил я сквозь стеклянные глаза, перелистывая дальше.

– Там, дальше, – кратко ответил он.

Уплотнённые листы вырывались из-под пальцев, норовили быть смятыми от злости. Информационное поле, наконец, предстало перед глазами. Указанная причина смерти: самоубийство путём падения с высоты. Фотография оцепленной зоны внизу многоэтажного здания, юшка, растекающаяся по грязному снегу и… Дыхание сбилось, и любые попытки стабилизировать его ни к чему не приводили. Горло пересохло, выдавая, скорее, сип, чем голос. Жар окутал тело, тьма подступила к глазам, а черти вновь заметались по сторонам, освещая комнату разноцветными искрами.

– Они сделали это практически в одно и то же время, но это явно не парный суицид, – сказал Громов.

– Выходит, они о нём и не сговаривались. Каждый сам, в тайне ото всех, принял такое решение, – ответил я.

Папка закрылась, проскользила обратно к следователю, закрыв от моего взора фотографии тех людей, что ещё лишь пару дней назад теплили в себе счастье и любовь.

– Что ж, благодарю за информирование, лейтенант. Примите мои соболезнования, – ответил он, спрятав дело обратно в тумбу, кивнул в сторону двери.

Принять соболезнования? Вы предлагаете принять их человеку, который мог всё это хоть как-то предотвратить?! Нет. Не будь этой проклятой дневной смены, я бы, вероятно, мог хоть как-то изменить сложившуюся ситуацию? Жизнь чужих людей не по карману никому. Я должен был горевать, возможно, даже рыдать. Однако, единственное, что окутало мой разум, была ненависть. Чистая, первородная ненависть к самому себе, ко всем тем, кто был с ним в тот вечер, к ним самим.

Ком скудности тошноты подбирался к горлу, а я поспешно вывалился из отделения, свернул в ближайший двор и распластался на горе снега, выставив лицо уже потемневшему небу. Я тускло посмотрел на свои руки, впился в корни волос, вбивая свою голову в холодную мягкую влагу. Слёзы не заставили себя ждать и искры потекли по щекам.

– Почему… Почему ты плачешь? – спросил я себя, глядя в небосвод.

– Ты же сам пожал ровно то, что посеял. Ты же знаешь одно вечно-железное правило? Не делай того, чего не просят. Не делай добра, не получишь зла. Ну, разве не этого ты хотел? – со злостью орал я под своды крыш.

Малозначимые серые люди вовсе не обращали на меня внимание. Опять же, у них свои болячки, своя злоба. Орёт дурак – пущай орёт, напился, может. Так зачем подходить? Вот и я был рад всеобщему безразличию.

Человек всегда ищет виновников случившегося, тех, по чьей вине что-то не срослось или слишком быстро разрушилось. Что покрылось прахом или исчезло в памяти под видом несбывшихся грёз. Человек на то и человек, чтобы во всём искать причины, следствия.

Я пришёл в себя только через полчаса, когда холод ветров стал тёплым, а мозг стал подавать всяческие импульсы в виде судорог по всему телу.

– Проснись, дурак, ты ещё жив, – прошептал я, поднимаясь из снега.

Замёрзшие ноги неторопливо повели меня прочь, а боль суставов терялась, нисколь не ощущалась на фоне боли душевной.

Дом, милый дом обжёг своим теплом. Дом – это место, где тебе радуются. Где тебя ждут с теплом в руках, с улыбкой и блеском в глазах. А мой дом… Мой дом пропитан холодом серых стен, голосами тех, кого не стало, памятью, которой лучше никогда бы и не было. Разрядившийся от мороза телефон, наконец, пискнул, царапнул светящимся экраном раздражённые глаза.

13 пропущенных от моей девушки, четыре пропущенных от неизвестных номеров, скорее всего, от общих знакомых, один пропущенный от его матери. Раз версия следователя подтвердилась моей версией, вероятно, они знали, что я знал о них всё? Вероятно, они верили, что я присмотрю за ними в случае чего? Вероятно, они меня возненавидли? И, всё также вероятно, они беспрекословно правы.

На горящем мониторе во вкладке социальной сети высветилось сообщение. Алексей был нашим общим знакомым, который, скорее всего, уже в курсе обо всём абсолютно. «Похороны в среду в 13:00. Я говорил с его и её матерью, с некоторыми нашими общими знакомыми, боюсь, тебе будут не рады, все принялись думать, если б ты был там, то подобного не произошло бы. Но всё же, если вдруг, они будут на пятом секторе, четвёртом ряду.». Что и ожидалось.

Людям свойственно ненавидеть кого-то. А я не мог их судить, пускай и хотелось доказать, хотелось оправдаться. Сказать, что всегда стремился сделать им лучше, сказать, что правда бы в любом случае рано или поздно пролилась на свет. Или же вовсе смахнуть всё на то, что у него была своя голова, свои ответственности, обязанности. Да вот только абсолютно некого было обвинить в двойном самоубийстве, а иначе, как мы знаем, невозможно.

Человек всегда ищет причины, связи, следствия. Я уже говорил? Поэтому, в состоянии душераздирающей агонии, они запросто могли возненавидеть меня даже за то, что я их свёл или не был рядом в роковой момент. Но и я не могу жить с такой ношей. Не по Сеньке эта шапка.

– Так и сдох бы в том сугробе, кто вставать заставлял? – сквозь картину памяти донёсся голос ненависти.

Знакомым я так и не перезвонил, девушке тоже. Мне хотелось побыть наедине со своей головой, осознать, обдумать, что следует сказать их родителям, как смотреть в надгробные плиты дорогих людей. Экран монитора погас, оставив меня в кромешной темноте.

Холод зимы, снег, я, бутылка. Нежеланно выжившие в этой квартире, нежеланно дышащие этим воздухом. Нечто чёрное и липкое, словно чувство собственной ненужности, сжимало грудь, сбивало дыхание. А я жаждал… жаждал открыть глаза несколькими днями ранее.

Среда. Чёрный костюм, долго пылившийся в шкафу, укутал меня в броню, готовился поглощать на себе удары. Побитые временем туфли, сковывающие ступни, повели меня туда, где меня ждала лишь ненависть. Колонна из машин у кладбища, скопище людей у могилы. Мой вид заставил некоторых из них сморщиться, отвернуться.

Чувство жгучей обиды и раздирающей злобы смешались воедино, эта субстанция пылала в глазах, норовила сжать кулаки и… Нет… Нельзя.

– Давайте… Ну же. Возненавидьте меня, – прошептал я одними губами, исподлобья оглядывая всех собравшихся.

Люди поочерёдно подходили к могилам, в которых на глубине двух метров располагались красивые гробы, до которых мёртвым нет никакого дела. Они прощались с умершими, кидали поверх горсть чёрной мёрзлой земли. Дошла очередь и до меня. Некоторые решили вовсе удалиться, некоторые же остались.

– Я знаю, что моё появление здесь для вас неприятно, может, даже унизительно мерзко или оскорбительно. Не буду вас судить, у каждого своя точка зрения, о чём и как следует думать, кого ненавидеть и за что. Я же… Я свёл их, мирил при ссорах, хотел подарить толику счастья своим близким, – начал я.

Кто-то прыснул за спиной, кто-то глубоко вздохнул. Один лишь Алексей из наших общих знакомых видел искренность в моих словах и не отворачивал от меня взгляда, как это делали другие, не метал в меня жгучие искры исподлобья.

– Да кто бы говорил! Ты! Сволочь! Ну почему!? Ну почему!? – рыдая, прокричала её мать.

– Брось, Костров! Не ты ли их свёл, а? Дурака не включай, прими последствия! – крикнул кто-то из толпы.

– Последствия… Мои последствия? За свои деяния ли?! – рыком ответил я, отдавшись незнакомому чувству внутри.

Люди загудели, недовольные глаза пожирали меня взглядом, а я продолжал смотреть сквозь них.

– А кто тогда виноват? М-м-м? Ты их свёл – это раз, ты не давал им друг от друга отстать – это два, ты! Именно ты то, в конце концов, подвёл их к свадьбе! – вновь высказался кто-то.

– Так устроена цепь мыслей. В каком-либо происшествии человек всегда ищет виновника, даже если тот не так уж и виновен. Но мне чертовски противно осознавать то, что вы видите его во мне. Если бы вы только знали, сколько они для меня значили… Мои единственные друзья, мои верные друзья. Люди, кому я мог полностью довериться и открыться в любой момент. Если бы вы знали, как же мне паршиво режет горло ацетоном при любом упоминании их имён. Если бы вы знали, как же я хочу сейчас бить кулаками в глухие мраморные стены, чтобы доказать, что я лишь хотел лучшего… – закончил я.

В толпе началась суматоха, вперёд вышла его мать.

– Хватит. Просто уходи, – сказала она.

– Если бы ты был с ним тогда… – раздалось тихим голосом.

– Если бы не ты, они жили бы счастливо, – донесся чей-то голос.

– Если бы не ты… – разрослась плеяда ненавистников в толпе.

Зубы скрипели, жилки пульсировали подступающей кровью, да вот только… рука не поднялась. Я прыснул и поспешно удалился от них, позволяя горящему чувству внутри проникнуть в каждый нейрон. Я отдался мимолётному пламени, поскольку лишь оно одно могло послужить трезвым путеводителем.

Я был подавлен. Я столкнулся с кучкой меркантильного отребья, которое готово признать и припомнить любые твои ошибки, при этом невзирая на свои же. Горло жгло, глаза метались по сторонам, а я так хотел… Так хотел сказать, что я невиновен. Сказать, что я желал лишь всего самого лучшего, да вот проглядел, что он изменил. Сказать, что это лишь его вина. Да вот они, каким бы его поступок не был, скорее, сложат всю вину на меня. Людям не нужна правда, не нужны твои слова о ней, не нужна твоя искренность.

– Я ему кто? Отец, воспитывающий принципы? Мать Тереза, заботящаяся о нём? Идиоты! Гнусные подонки! – выговорил я, проходя мимо них.

Что-то внутри довольно урчало, потешно хихикало моим же смехом, обнимало, правильно, мол, говоришь.

Я вышел из толпы, пред этим окинув взглядом его и её мать. Алексей вышел за мной, пройдя мой маршрут быстрым шагом, он всё же догнал меня.

– Всё, что они говорят, неправда. Пускай, все сейчас говорят чушь и тому подобное, но я знаю, что такое личная ответственность и знаю, что ты тут не причём, – сухо сказал он.

Пламя ненависти, что начало зарождаться именно с того дня, загорелось впервые, обожгло моё сердце, норовило выбить им всем рёбра, выломать от злости зубы, а затем… провернуть тоже самое с самим собой.

– Мне плевать. Пусть эти идиоты, так «любящие» друг друга ложатся рядом с ними в мёрзлой земле, – высказал я, даже не повернувшись к нему.

Может, со мной что-то не так? Или всё-таки что-то не так с этими людьми? – задавал я себе этот вопрос, уставившись в стекло оконной рамы. Конечно, их поведение можно было объяснить горечью утраты. Но всё же? Неужели они готовы найти виновника в любом втором? Я, наконец, решил проверить вкладку социальной сети, где большинство наших общих знакомых даже ничего не написали.

– Что не так, гнусные мрази? Не понравилось моё чистосердечное на кладбище? А? – рыча, проговорил я монитору.

Моя проблема в том, что я принял всё случившиеся слишком близко, слишком сильно мозолила глаз своя вина. Проблема в том, говорил я себе, что, переняв их ненависть, я начал рушить всё на своём пути, стал слишком импульсивным. То рычал от злости к ним, то от злости к себе.

Мой мир окутан чёрным Солнцем. Накрыт чёрным небом. В моём мире принято ненавидеть, люди любят скрипящую злость, они страстны к гневу. Мой мир строится на личной неприязни чужих к чужому. А я… до последнего в это всё не верил.

Я всегда хотел быть честным, добрым к окружающим. Даже весь этот мир никак не мог воспитать во мне социальную мразь такого масштаба, чтобы ненавидеть всех окружающих. Но результат есть результат.

– Не стал мразью? Справился? – спросил я.

– Стал, – сухо отвечаю я.

– Значит, они победили? – вновь спрашиваю я.

– Значит, – отвечаю я.

Плещущая ненависть в моей голове никогда больше меня не покидала. Скорее, стала чем-то столь родным, чем-то таким, что всегда пряталось в глубине меня.

Звонок.

– Да… Слушаю, – сказал я.

– Ты в своём уме? Не объявлялся целую неделю, ни сообщения, ни звонка.

– Я… Я не мог. Ничего не мог, – ответил я.

– Что ты не мог? – спросила она.

Прерывистый вдох, выдох.

– Он, она… Они покончили с собой, – сухо ответил я.

Девушка вздохнула.

– А я ничего не смог сделать. Вернее, сделал всё, чтобы именно так и получилось, – сказал я, сдерживая режущую стекловату в глубине души.

– Я сейчас же приеду, поговорим, – ответила она и, не дождавшись ответа, завершила вызов.

В голове звучала лишь сирена кареты скорой помощи, которая оказалась так неуместна в их сказке. Вспышки камер следователей. Вой его матери. Ненависть во взгляде, отвращение в словах. Всё становилось громче и громче. Сознание разрывало по кускам. Звуки перекрывали друг друга. А я, как последний сумасшедший, начав задыхаться, припал к холодным стенам. Ненависть и жалость в купе так и норовили выпотрошить меня наизнанку, обглодать все кости.

– Сволочь! Убийца! – вопили они.

– Всё из-за тебя! – донеслось из видения силуэтов.

Отчаяние вновь сменилось ненавистью. Рука со всей скорости влетела в стену, окрасив костяшками обои под бордо.

– Вы можете меня ненавидеть, как и я могу ненавидеть вас, – прохрипел я, скатившись по стене на пол.

Ты – объект массовки, который так старательно пытается из неё убежать, что и не замечает, как сам таковым и становится. Ты врастаешь во всё это корнями, не зная кто же на деле виноват. Ты? Он и она? Они? К чёрту. Всё это балласт моих мыслей.

Такой же пассив, как те самые многомиллиардные постеры по всему миру с лозунгом «Только ТЫ решаешь, какой будет твоя жизнь!».

И я решил. Я обрету собственное бессмертие в кровавых следах на тусклых обоях. В разрастающейся ненависти к людям, что уничтожили меня и отняли то, чем я дорожил. Я взгляну на них из-под чёрных век, принижу стеклянным взглядом и улыбнусь страху в их глазах…

Да вот только как бы сильно я не бил, как бы больно не становилось, гул в голове никак не утихал, пока не послышался звук поворота механизма дверного замка. Она приехала. Тёмно-янтарные глаза с досадой смотрели на безликого с разбитой рукой. Но мои розовые линзы были разбиты, лицо разрезано осколками. И искры в её глазах казались обычными чёрно-белыми бликами, каштан утерял свою красу. Мир стал бесцветным полотном, который какой-то бессовестный мальчишка купил за последние деньги и испоганил в попытках нарисовать свой шедевр.

– М… Максим… Ты в порядке? – спросила она.

Я по-прежнему сидел на полу, с тоской взглянул на неё и, запрокинув голову, уставился в потолок, который ныне был уже вовсе не белым, скорее, грязно-серым.

– В порядке, – сухо ответил я.

– Что случилось, что произошло, милый? – спросила она, найдя место на полу рядом со мной.

Она охватила мою ладонь своими. Но обожжённые пальцы уже не хотели чувствовать тепла, поэтому ладонь самовольно вырвалась из её руки.

– Са-мо-у-бий-ство… Двойное, – скрипнув зубами, прошипел я.

Пришлось выкладывать всю историю. Разговор с его матерью, следователем, Алексеем, о случившемся на похоронах. Во рту стоял привкус медной ручки.

– Боже мой… Как же так… – спросила она, прикрыв ладонью рот.

– Легко и просто. Таблетки и открытая крыша, – горько улыбнувшись, ответил я.

Она, недоумевая, посмотрела на меня, в её глазах были слёзы, в моих глазах пустота.

– Как ты можешь так легко говорить об этом? Они же… Были твоими единственными друзьями, – сверкая искрами на щеках, спросила она.

– Знаешь, было бы мне легко, я бы говорил лишь о том, какие они эгоистичные сволочи и о том, какую глупость учудили, – ответил я.

Я отвёл взгляд и уставился в крыши соседних домов, вглядывался в небо.

– Я понял, что никому не сдалась доброта, правда, какой бы она не была. Я пришёл на похороны и встретил кипящую ненависть, что и отбила у меня все резоны горевать, да и вообще думать о случившемся, – не поворачиваясь, сказал я.

– А знакомые? Что они? – спросила она.

Я лишь ехидно усмехнулся и качнул головой.

– Аналогично, – кратко ответил я.

Послышались её всхлипы. Она искренне хотела меня поддержать, но я… изменился. Я стал не тем человеком, кому она однажды открыла душу, не тем, к кому ехала через весь город, не тем, кого она ожидала увидеть, не тем… Последняя неделя превратила меня в нечто такое, что не может проявить хотя бы нечто смахивающее на заботу, кроме преследовавшей меня ненависти. Себя, к сожалению, не обмануть. Она хотела меня успокоить, дать веру в то, что не все люди такие, что я всё ещё не один. А я безэмоционально пялился в окно.

– Но ведь так не должно быть. Это же хамство, эгоизм. Почему они видят виновного в тебе. Почему они тебя так возненавидели? – спросила она, вытирая рукавом слёзы.

– Человек может возненавидеть другого даже за самую простую мелочь, а тут… Что ж, пусть хоть ненавидят, насылают порчу, оставляют записки на двери с надписью: «Гад, убийца», – ответил я, наконец, развернувшись к ней.

Больно то как. Иглы впиваются в моё сердце, которое уже перестало биться. Тепло пытается согреть мои руки, которые уже замёрзли. Навечно застыли в том снежном горбу около отдела.

– Но так ведь нельзя, почему ты просто смирился? Ты же ведь всегда бился за правду, честность! – роняя слёзы, воскликнула она.

– Правду? Честность? Самой не смешно?! Только вот я слишком поздно осознал, что никакой правды то и нет. Вся правда – то, что решит большинство. Советую и тебе это принять, целее будешь, – безэмоционально ответил я.

Она огорчённо взглянула мне в глаза и, заметив то, что я вовсе не смотрю на неё, быстро опустила взгляд.

– Что с тобой стало? – спросила она.

– Ровным счётом ничего, просто разочаровался уж сильно, – ответил я.

Она взяла меня за руку и, протерев глаза, вновь взглянула на меня.

– Посмотри на меня, пожалуйста, – попросила она.

Я развернулся к ней, пытался разглядеть янтарь, который видел ранее всегда, но только не сейчас.

– У тебя взгляд мертвеца, я, пускай, и не знаю, что именно они тебе сказали, но ты за эту неделю изменился до неузнаваемости. Пропал блеск из глаз, пропало всё, – сказала она.

– Всё в порядке, просто немного устал после всей этой недели, – сказал я, ощущая в сознании вновь рычащий хохот.

Он проносился в черепной коробке, жёг, разрывал на части, и я ели сдерживался, порой, доходило даже до тряски. Словно неконтролируемый порыв, это нечто смерчем стремится смести абсолютно всё на своём пути…

…Провал в памяти. Я открыл глаза, сидя под окном, любуясь на большее количество кровавых отметин на стене. Прошло около двух недель с момента её приезда. Тогда всё ещё кипело внутри. Тогда во мне всё ещё было желание бить кулаками в глухие стены, пытаясь доказать всем, что я невиновен. Когда все оскалились против меня. Когда несправедливость и ненависть пылала во мне.

Тогда я уничтожил всех. Даже тех, кто остался со мной, тех, кто был мне дорог. Тогда же приступ гнева окутывал меня жаром, когда затрагивалась тема обо всём произошедшем. Именно тогда последние причины оставаться собой были уничтожены… мной самим же. Люди, открывшие мне собственную душу, получив от меня лишь чёрную ненависть, становились опустошёнными. Они смотрели мне в глаза, укрываясь от собственной пелены слёз, надеялись, что я скажу последнее «Прости.», надеялись, что всё обязательно изменится.

Тогда же за обшитой дверью растаял её силуэт. Безусловно, когда видишь напротив себя в лице любимого человека нечто страшное и угрожающее, ты боишься. Боишься его, боишься того, что и сам ты ошибся. Твой «зайчик», «солнце», «милый» прожигает тебя глазами, рычит в ответ на твои слова, обретает лицо самого потаённого страха. Она… не выдержала. Лишь долго рыдала, пыталась прикоснуться… да вот тщетно. По ту сторону – тишина.

Я сжёг в мимолётном пламени собственной ненависти все нити, чувства. У меня осталась лишь память о каштане, тёмном янтаре в глазах и непростительной вине. Последняя целая память, пожалуй, самое дорогое из того, что у меня осталось. Спустя полгода всё и началось. Беспамятство, собеседник в голове, основавшийся на до боли знакомых чувствах, кошмары. Я начал путать сны с реальностью.