Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты

Как видим, в этом пассаже автор «Шума времени» своеобразно отомстил «коварной девушке», в которую он некогда был влюблен. По мандельштамовской версии, три сестры Кушаковы не чинно отпраздновали замужество, а «по очереди бежали с офицерами местного гарнизона».

Стихотворения Мандельштама 1909 года, предположительно обращенные к одной из сестер Кушаковых, выдержаны совсем в иной тональности.

Как минимум одно из этих стихотворений уместно будет назвать эротическим безо всяких оговорок:

Что музыка нежныхМоих славословийИ волны любовиВ напевах мятежных,Когда мне оттудаПротянуты руки,Откуда и звукиИ волны откуда, —И сумерки тканейПронизаны телом —В сиянии беломТвоих трепетаний?35

Эти строки могут служить объяснением причины появления мандельштамовского стихотворения «Silentium» в следующем, 1910 году. В них тоже идет речь о всепобеждающей силе эротического желания, обессмысливающего и отменяющего силу поэзии. Однако стихотворение 1909 года содержит еще более радикальное и прямое высказывание, чем «Silentium». Если в тютчевской вариации Мандельштама поэтическому слову будет противопоставлена музыка, то в стихотворении «Что музыка нежных…» сила телесного влечения обессмысливает и ее тоже. «Сияние белое» и «трепетания» нагого тела возлюбленной36, угадываемого под «сумерками тканей» ее одеяний, перетягивают на себя внимание и от «музыки» «славословий» поэта, и от его стихотворных «напевов», обращенных к возлюбленной.

Понятно, почему Мандельштам по-монашески ограничил себя, когда составлял «Камень». Ведь из разбираемого стихотворения следует, что эротика грозила, ни больше ни меньше, лишить поэта мотивации для писания стихов.

5

Еще четыре стихотворения Мандельштама 1909 года, не включенных автором в «Камень» и предположительно обращенных к дочери купца Кушакова, куда более сдержанны.

В одном их них возникают уже знакомые нам мотивы нежности, звучащей речи, очей и плеч возлюбленной, а также яркого, белого дня. Единственный мотив, который нам еще не встречался, это слеза адресата (сравните, впрочем, с первой строкой стихотворения, вошедшего в «Камень»: «Невыразимая печаль…»):

Твоя веселая нежностьСмутила меня.К чему печальные речи,Когда глазаГорят, как свечиСреди белого дня?Среди белого дня…И та – далече —Одна слеза,Воспоминание встречи;И, плечи клоня,Приподымает их нежность37.

Второе стихотворение написано о возлюбленной, проигнорировавшей назначенное свидание:

Пустует место. Вечер длится,Твоим отсутствием томим.Назначенный устам твоим,Напиток на столе дымится.Так ворожащими шагамиПустынницы не подойдешь;И на стекле не проведешьУзора спящими губами;Напрасно резвые извивы —Покуда он еще дымит —В пустынном воздухе чертитНапиток долготерпеливый38.

Это стихотворение перекликается не столько с уже рассмотренными выше стихотворениями, где, как ни странно, мотив губ возлюбленной не играет большой роли, сколько с ключевым для ранней мандельштамовской поэзии стихотворением «Дыхание» того же, 1909 года, открывающим первое издание «Камня»:

Дано мне тело – что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?Я и садовник, я же и цветок,В темнице мира я не одинок.На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло,Запечатлеется на нем узор,Неузнаваемый с недавних пор.Пускай мгновения стекает муть —Узора милого не зачеркнуть!39

Ключевой метафорой первого стихотворения «Камня» стала метафора дыхания, тепло которого образует уникальный «узор» на «стеклах вечности». В стихотворении «Пустует место. Вечер длится…» используется весьма сходная образность: «И на стекле не проведешь / Узора спящими губами». Но что означают эти строки, переставшие быть метафорой и превратившиеся в констатацию? Дать вариант ответа помогают частица «не» при глаголе «проведешь» и эпитет «спящими» при существительном «губами». Почему «спящими»? Потому что не реализовавшими свои возможности ни в прикосновении к стеклу чашки, ни (можно предположить) в обмене репликами с возлюбленным, ни (можно предположить) в поцелуях. Хотя стихотворение и завершается утешительным и примирительным эпитетом «долготерпеливый»40, все оно представляет собой неакцентированный упрек адресату, и в нем недаром трижды повторяются однокоренные слова с корнем пуст: «пустует», «пустынницы», «пустынном». При этом, как и в стихотворении «Медлительнее снежный улей…», лирический субъект наделяет своими чувствами явления и предметы окружающего мира. Ведь его самого, как и героини, в стихотворении нет – томится от отсутствия возлюбленной героя «вечер», а терпение проявляет «напиток», остывающий в чашке.

Мы оставили без объяснения загадочное словосочетание «ворожащими шагами» из второй строфы стихотворения «Пустует место. Вечер длится…». Оно отчасти проясняется после прочтения третьего мандельштамовского стихотворения 1909 года, возможно, обращенного к Кушаковой и не включенного в «Камень»:

Музыка твоих шаговВ тишине лесных снегов,И, как медленная тень,Ты сошла в морозный день.Глубока, как ночь, зима,Снег висит, как бахрома.Ворон на своем сукуМного видел на веку.А встающая волнаНабегающего снаВдохновенно разобьетМолодой и тонкий лед,Тонкий лед моей души —Созревающий в тиши41.

В этом стихотворении «музыка» «шагов» возлюбленной тоже «ворожащая», потому что она меняет взаимоотношения между лирическим субъектом и окружающей действительностью. Судя по стихотворению, внутренний мир героя подражает внешнему миру. «Морозному» зимнему дню во внешнем мире соответствует «молодой и тонкий лед», образовавшийся в душе лирического субъекта. Но подобно тому, как «музыка» «шагов» адресата разрушает «тишину» «лесных снегов», «встающая волна / набегающего сна» (может быть, перетекающая из яви в сон «медленная тень» возлюбленной?) разбивает «лед души» героя.

И наконец, в четвертом стихотворении 1909 года, не вошедшем в «Камень» и предположительно обращенном к Кушаковой, вновь варьируется уже знакомый нам набор мотивов, связанный в ранней мандельштамовской поэзии с адресатом. Это ее рука с «тонкими пальцами», а также «хрупкое тело» девушки. Новизна достигается за счет неожиданного сравнения, использованного в финальной строфе. Здесь возлюбленная уподобляется средству («лодке»), помогающему прибыть к заветной цели, которая характеризуется как «милая земля» лирического субъекта. Можно только догадываться, что под этой «землей» подразумевается. Обретенная любовь? Единение «сердца» с «сердцем» и преодоление, таким образом, одиночества? Ясно лишь, что искомая цель может быть достигнута, если возлюбленная, протянув герою руку для поцелуя, затем не отнимет ее обратно:

Нету иного пути,Как через руку твою —Как же иначе найтиМилую землю мою?Плыть к дорогим берегам,Если захочешь помочь:Руку приблизив к устам,Не отнимай ее прочь.Тонкие пальцы дрожат;Хрупкое тело живет:Лодка, скользящая надТихою бездною вод42.

Отметим, что синтаксис финальной строфы мандельштамовского стихотворения позволяет предположить, что «лодка» – это метафора «тела» лирического субъекта.

6

К восьми стихотворениям Мандельштама 1909 года, возможно, обращенным к дочери купца Кушакова, примыкают два его стихотворения 1911 года, адресат которых нам неизвестен. Оба эти стихотворения также не были включены поэтом ни в первое, ни во второе издания «Камня». И в том, и в другом стихотворении особая роль была отведена еще одной примете внешности адресата – ее щекам, которые Мандельштам торжественно называет ланитами.

Первое, более сдержанное стихотворение вокруг этого мотива организовано. Как и стихотворение «Музыка твоих шагов…», оно начинается с вписывания движущейся возлюбленной лирического субъекта в природный, лесной ландшафт. Далее, как и в стихотворении «Музыка твоих шагов…», человек соотносится с окружающей его природой:

Ты прошла сквозь облако тумана.На ланитах нежные румяна.Светит день холодный и недужный.Я брожу свободный и ненужный…Злая осень ворожит над нами,Угрожает спелыми плодами,Говорит вершинами с вершинойИ в глаза целует паутиной.Как застыл тревожной жизни танец!Как на всем играет твой румянец!Как сквозит и в облаке туманаЯрких дней сияющая рана! 4 августа 1911 43

Две начальные строки стихотворения отчетливо соотнесены с двумя финальными. Первая строка начального двустишия («Ты прошла сквозь облако тумана») варьируется в первой строке финального двустишия («Как сквозит и в облаке тумана»), а вторая строка начального двустишия («На ланитах нежные румяна») отражается во второй строке финального («Ярких дней сияющая рана»)44. В случае со вторыми строками соотношение образов цветовое: «нежные румяна» на щеках возлюбленной преображаются в кроваво-красную «рану» «ярких» осенних «дней». То есть «румянец» героини превращается в «румянец» олицетворенной осени45, о чем прямо сказано в предпоследнем двустишии: «Как на всем играет твой румянец!»

Источником этого образа почти наверняка послужили строки из хрестоматийной пушкинской «Осени»:

Как это объяснить? Мне нравится она,Как, вероятно, вам чахоточная деваПорою нравится. На смерть осуждена,Бедняжка клонится без ропота, без гнева.Улыбка на устах увянувших видна;Могильной пропасти она не слышит зева;Играет на лице еще багровый цвет.Она жива еще сегодня, завтра нет46.

Важно отметить, что трагическая финальная строка стихотворения Мандельштама подготавливается, как минимум, с третьего двустишия. «Осень» здесь и далее в стихотворении предстает «злой» колдуньей, которая «ворожит» над влюбленными47, «угрожает» им «спелыми плодами», перешептывается «вершинами» деревьев48, а если и «целует», то заволакивая «глаза» «паутиной».

Строка «угрожает спелыми плодами» парадоксальная, поскольку спелые осенние плоды традиционно изображаются как материальное и радостное воплощение изобилия. Что́ Мандельштам здесь имеет в виду? Яблоко злой ведьмы, отравившее прекрасную царевну? Или несущее потенциальную угрозу падение спелого плода с дерева (вспомним начальные строки четверостишия, открывающего второе издание «Камня»: «Звук осторожный и глухой / Плода, сорвавшегося с древа»)?49 Однозначно ответить невозможно, однако важно обратить внимание на то, что в стихотворении «Ты прошла сквозь облако тумана…», кажется, впервые в поэзии Мандельштама, но далеко не в последний раз открыто возникает тема любви как опасности, любви как муки. Праздничная золотая осень не утишает печаль лирического субъекта, а, наоборот, растравляет в нем ощущение одиночества и любовной тоски: «Светит день холодный и недужный. / Я брожу свободный и ненужный…».

Через два дня после только что разобранного стихотворения Мандельштам написал еще одно поэтическое обращение к возлюбленной, в котором вновь возникает не только мотив ее щек, но и мотив жизни как танца (сравните в стихотворении «Ты прошла сквозь облако тумана…»: «Как застыл тревожной жизни танец!»):

Не спрашивай: ты знаешь,Что нежность – безотчетна,И как ты называешьМой трепет – все равно;И для чего признанье,Когда бесповоротноМое существованьеТобою решено?Дай руку мне. Что страсти?Танцующие змеи!И таинство их власти —Убийственный магнит!И, змей тревожный танецОстановить не смея,Я созерцаю глянецДевических ланит. 7 августа 1911 50

Легко заметить, что в этом стихотворении отразилось совсем другое настроение, чем в стихотворении «Ты прошла сквозь облако тумана…», хотя и здесь эротическое влечение изображается как опасное и губительное: «…Что страсти? / Танцующие змеи! / И таинство их власти – / Убийственный магнит!»

Образ губительной страсти, чьим воплощением предстает танец змеи, был подробно развернут в стихотворении Мандельштама предшествующего, 1910 года «Змей», вошедшем в первое издание «Камня». В этом стихотворении (с отсылкой к блоковской «Незнакомке») описано, как безвольная завороженность страстью лишает героя его главного призвания – быть поэтом:

Я как змеей танцующей измученИ перед ней, тоскуя, трепещу;Я не хочу души своей излучин,И разума, и Музы не хочу…51

Однако лирический субъект стихотворения «Не спрашивай, ты знаешь…» не только сам и вполне сознательно готов отдаться «таинству» «власти» «танцующих змей», но и призывает к этому возлюбленную. Он, как и в стихотворении «Что музыка нежных…», сначала заявляет, что слова абсолютно неважны в сравнении с «трепетом» тела («И как ты называешь / Мой трепет – все равно»); затем решительно объявляет, что ничто в жизни, кроме страстного влечения к возлюбленной, его не интересует и так будет всегда («…бесповоротно / Мое существованье / Тобою решено»); а в итоге лирический субъект предлагает адресату совершить символический жест, который объединит влюбленных в стремлении подчиниться воле «танцующих змей»: «Дай руку мне».

16 ноября 1911 года52 датировано стихотворение Мандельштама, в котором уже неоднократно изображавшиеся в его любовной лирике пальцы адресата участвуют в процессе прядения шелка. Описание процесса прядения и вышивания еще не раз встретится нам в мандельштамовских стихотворениях о любви:

На перламутровый челнокНатягивая шелка нити,О пальцы гибкие, начнитеОчаровательный урок!Приливы и отливы рук —Однообразные движенья,Ты заклинаешь, без сомненья,Какой-то солнечный испуг, —Когда широкая ладонь,Как раковина, пламенея,То гаснет, к теням тяготея,То в розовый уйдет огонь!53

Новый этап развития любовной лирики Мандельштама начался в 1912 году, после его присоединения к группе поэтов акмеистов.

Глава вторая

«Всё движется любовью» (1912–1915)

1

Осенью 1911 года в жизни поэта произошло событие, которое сегодня воспринимается как одно из поворотных в его творческой биографии. 10 ноября Мандельштама избрали членом кружка, не без торжественности названного его основателями, Сергеем Городецким и Николаем Гумилевым, «Цехом поэтов»54. «Очень скоро», вспоминала Ахматова, Мандельштам в этом объединении «стал первой скрипкой»55. Когда в 1912 году Городецкий и Гумилев решили явить миру новое поэтическое направление – акмеизм, Мандельштам был приглашен войти в группу акмеистов и это приглашение принял.

В нашу задачу сейчас не входит хоть сколько-нибудь подробный разговор о «Цехе» и об акмеизме как поэтической школе56. Важно лишь отметить, что вступление в «Цех» и присоединение к акмеистам избавили Мандельштама от горького ощущения одиночества57. Молодой поэт «нашел людей, с которыми объединил себя словом „мы“», резюмировала его вдова, очевидно, со слов мужа58.

Это придало Мандельштаму уверенности в собственных силах. Если к Зинаиде Гиппиус, впервые увидевшей поэта в сентябре 1909 года, кто-то прислал «юного поэта, маленького, темненького, сутулого, такого скромного, такого робкого, что он читал едва слышно, и руки у него были мокрые и холодные»59, то с Михаилом Карповичем в ноябре 1913 года разговаривал человек с абсолютно иным самоощущением: «Мандельштам показался мне очень изменившимся: стал на вид гораздо более важным, отпустил пушкинские бачки и вел себя уже как мэтр»60.

Очень изменились в акмеистическую эпоху и стихотворения поэта, в том числе его любовная лирика.

Тем не менее Мандельштам не сразу отказался от прежней манеры, которую он сам весьма точно описал в финале стихотворения 1909 года «В безветрии моих садов…» (1909):

Немногое, на чем печатьМоих пугливых вдохновенийИ трепетных прикосновений,Привыкших только отмечать61.

Как мы уже имели случай убедиться, любовная лирика Мандельштама 1908–1911 годов действительно была отмечена «печатью» «пугливых вдохновений». В некоторых мандельштамовских стихотворениях этого периода силуэт возлюбленной едва угадывается, а иногда само ее присутствие в жизни героя обозначается лишь намеком.

Отчасти сходным образом устроено мандельштамовское стихотворение 1912 года, вошедшее в оба издания «Камня»:

Образ твой, мучительный и зыбкий,Я не мог в тумане осязать.«Господи!» – сказал я по ошибке,Сам того не думая сказать.Божье имя, как большая птица,Вылетело из моей груди.Впереди густой туман клубится,И пустая клетка позади62.

С. С. Аверинцев писал о первой строке этого стихотворения так:

«Образ твой» – такие слова могли бы составлять обычное до банальности, как в романсе, начало стихотворения о любви; но нас ждет совсем иное. Вполне возможно, хотя совершенно не важно, что образ – женский. Во всяком случае, в нем самом не предполагается ничего сакрального, иначе «твой» имело бы написание с большой буквы63.

Этот «типографский» аргумент выдающегося исследователя несостоятелен: в стихотворении «Змей», помещенном в «Камне» (1913) сразу же после стихотворения «Образ твой, мучительный и зыбкий…», «твоей», относящееся к Богу, тоже набрано с маленькой буквы: «Предъ лезвiемъ твоей тоски, Господь!»64. Представляется, что для Мандельштама в данном случае была принципиально важна именно вариативность интерпретаций первой строфы стихотворения. Отсюда в сильной, рифменной позиции в начальной его строке возникает показательный эпитет «зыбкий», то есть – с точностью не определяемый. Может быть, «образ», который лирический субъект «не мог в тумане осязать», – это загадочный и не дающий себя познать Бог, а может быть, это смутные очертания человека, например женщины, в которую влюблен герой. Отметим, во всяком случае, что в этом стихотворении герой силится распознать искомый «образ» «в тумане», как и в зачине любовного стихотворения предыдущего, 1911 года: «Ты прошла сквозь облако тумана…».

В еще одном стихотворении, написанном (предположительно) в 1912 году и, в отличие от стихотворения «Образ твой, мучительный и зыбкий…», не вошедшем в «Камень», женщина, как и в четверостишии 1908 года «Из полутемной залы, вдруг…», показана в стремительном движении и только на короткое время:

Тысячеструйный поток —Журчала весенняя ласка.Скользнула-мелькнула коляска,Легкая, как мотылек.Я улыбнулся весне,Я оглянулся украдкой —Женщина гладкой перчаткойПравила – точно во сне.В путь убегала она,В траурный шелк одета,Тонкая вуалета —Тоже была черна…65

Использованный в этом стихотворении для описания движения женщины глагол «убегала» правомерно назвать ситуативным синонимом глагола «выскользнула», употребленного со сходной целью в четверостишии «Из полутемной залы, вдруг…»: «Ты выскользнула в легкой шали». Мотив «вуалеты» ранее возникал в стихотворении Мандельштама 1910 года «Медлительнее снежный улей…». Наконец, непрямое соотношение женщины и времени года уже встречалось в стихотворении «Ты прошла сквозь облако тумана…» 1911 года, только там изображалась «злая осень», а здесь «весенняя ласка».

Характерная для доакмеистического периода Мандельштама техника быстрой наметки лирической темы вместо подробного ее разворачивания едва ли не в последний раз в творчестве поэта была использована в его «Летних стансах» 1913 года. Во второй строке этого не вошедшего в «Камень» стихотворения любовная тема сведена к констатации одного из мимоходных впечатлений посетителя петербургского Летнего сада:

В аллее колокольчик медный,Французский говор, нежный взгляд —И за решеткой заповеднойПустеет понемногу сад66.

Дальнейшего развития эта тема в «Летних стансах» не получает.

2

Тем не менее именно 1913 год, на наш взгляд, стал для любовной лирики Мандельштама поворотным.

Прежде чем подробнее поговорить о его акмеистических стихотворениях этого и более позднего времени, обратим внимание на один мандельштамовский поэтический текст 1913 года, выбивающийся не только из любовной лирики Мандельштама, но и из его творчества в целом:

От легкой жизни мы сошли с ума.С утра вино, а вечером похмелье.Как удержать напрасное веселье,Румянец твой, о пьяная чума?В пожатьи рук мучительный обряд,На улицах ночные поцелуи,Когда речные тяжелеют струиИ фонари, как факелы, горят.Мы смерти ждем, как сказочного волка,Но я боюсь, что раньше всех умретТот, у кого тревожно-красный ротИ на глаза спадающая челка67.

В одной из черновых редакций текст стихотворения был снабжен зачеркнутым позднее посвящением «Юрочке милому»68. Еще в статье 1992 года мы предположили, что «Юрочка» – это поэт Георгий Иванов, чей портрет набросан в двух финальных строках стихотворения69. В 2009 году, в комментарии к первому тому собрания сочинений Мандельштама, А. Г. Мец, до этого предполагавший, что под «Юрочкой» подразумевался Юрий Юркун70, без ссылки на нашу статью и со знаком вопроса высказал ту же самую гипотезу71.

Посвящение поэту-бисексуалу72, пусть и зачеркнутое автором, заставляет совершенно по-новому взглянуть на содержащиеся в стихотворении «От легкой жизни мы сошли с ума…» строки о «мучительном обряде» «пожатья рук» и «ночных поцелуях» «на улицах». Становится также понятно, почему «легкая жизнь», описанная в стихотворении, названа «чумой», почему она сводит «с ума», а адресату посвящения, самозабвенно погруженному в «легкую жизнь», предсказывается скорая смерть.

Выразительным биографическим комментарием к стихотворению может послужить следующий фрагмент из воспоминаний поэта-гомосексуала Рюрика Ивнева:

…Георгий Иванов, в ту пору бравировавший своей дружбой с Осипом Мандельштамом, который, в свою очередь, «выставлял напоказ» свою дружбу с Георгием Ивановым. И тому и другому, очевидно, нравилось «вызывать толки». Они всюду показывались вместе. В этом было что-то смешное, вернее, смешным было их всегдашнее совместное появление в обществе и их манера подчеркивать то, что они – неразлучны. Георгий Иванов в присутствии самого Мандельштама часто читал в «Бродячей Собаке» и в других местах стихи о дружбе, где были такие строки:

А спутник мой со мною рядомЛелеет безнадежный сон.Не верит дням, не верит взглядамИ дружбою не утолен.

Но вскоре им, очевидно, надоела эта комедия. Осип Мандельштам «остепенился», а Георгий Иванов начал появляться с Георгием Адамовичем73.

Неудивительно, что в феврале 1923 года «остепенившийся» Мандельштам зачеркнул это стихотворение в своей книге «Tristia», составленной Михаилом Кузминым, и на полях сделал энергичную объяснительную приписку: «Ерунда!»74. В заметке «Армия поэтов», опубликованной через десять лет после написания стихотворения «От легкой жизни мы сошли с ума…», Мандельштам ретроспективно так оценил настроения, которые владели им самим и Ивановым в период создания стихотворения:

Лет десять назад, в эпоху снобизма «бродячих собак» <…> молодые люди, не спешившие выбрать профессию, ленивые чиновники привилегированных учреждений, маменькины сынки охотно рядились в поэтов со всеми аксессуарами этой профессии: табачным дымом, красным вином, поздними возвращениями, рассеянной жизнью75.

Остается еще раз констатировать, что стихотворение «От легкой жизни мы сошли с ума…» в итоге оказалось единственным образчиком любовной лирики Мандельштама, в котором мужчина выступил в роли адресата.

3

1913 годом датированы два стихотворения Мандельштама, представляющие собой словесные портреты юных женщин – «Американка» и «Мадригал» («Нет, не поднять волшебного фрегата…»). Как мы помним, портрет адресата был представлен и в раннем мандельштамовском стихотворении «Нежнее нежного…» (1909). Однако обратить внимание на принципиальную разницу в данном случае важнее, чем на сходство.

Стихотворение «Нежнее нежного…», как и большинство лирических стихотворений Мандельштама этого периода, содержало прямое обращение к героине, скорее всего мысленное. Лирический субъект, таким образом, с неизбежностью превращался в персонажа стихотворения, внимание читателя оказывалось направлено не только на адресата, но и на него. Портреты юных женщин в «Американке» и «Мадригале» объективированы: герой ни с какими репликами к героиням не обращается, поскольку он выведен в этих стихотворениях за скобки.

Очень скоро мы убедимся, что объективированное, часто чуть ироническое портретирование молодых женщин и выключение себя самого из любовного уравнения стали теми способами, с помощью которых Мандельштам-акмеист в 1913 году остранял эротические темы.

Собственно, в «Американке» эта тема возникает лишь подспудно. Героиня стихотворения увлечена не мужчиной, а малопонятными, но тем более привлекательными для нее европейскими культурными ценностями:

Американка в двадцать летДолжна добраться до Египта,Забыв «Титаника» совет,Что спит на дне мрачнее крипта.В Америке гудки поют,И красных небоскребов трубыХолодным тучам отдаютСвои прокопченные губы.И в Лувре океана дочьСтоит, прекрасная, как тополь;Чтоб мрамор сахарный толочь,Влезает белкой на Акрополь.Не понимая ничего,Читает «Фауста» в вагонеИ сожалеет, отчегоЛюдовик больше не на троне76.

Все же любовная тема как минимум трижды оставила след в стихотворении. Первый след – явный: как это уже бывало у Мандельштама, любовную сцену в «Американке» разыгрывают не люди, а предметы. Во второй строфе «прокопченные губы» небоскребов целуются с «холодными тучами».

Второй и третий следы – неотчетливые, их оставили те поэтические произведения, которые в стихотворении скрыто цитируются.

Сам образ молодой экзальтированной американки, увлеченной европейской культурой, у Мандельштама восходит к пьесе в стихах Николая Гумилева «Дон Жуан в Египте» 1911 года. В этой пьесе юная Американка (она так и обозначена в списке действующих лиц), уже добравшаяся до Египта, влюбляется в Дон Жуана, который привлекает ее, главным образом, как персонаж европейского культурного мифа, а формулируя точнее, как заглавный герой великой европейской оперы: