Лесные солдаты

– Обычно бывает глаз – ватерпас.

– А у меня – нос! – Ломоносов был упрям.

– В лагерях среди заключённых бывают нюхачи, которые носом, извините, определяют, где у кого что спрятано – у кого сгущёнка, а у кого мясные консервы, присланные из дома, и собирают дань…

– У политических, которые сидят по пятьдесят восьмой статье, такого нет, товарищ лейтенант… Не получают они посылок из дома – это положено только уголовникам.

– Откуда знаешь?

Взгляд у Ломоносова неожиданно затуманился:

– Знаю.

Лейтенант не стал продолжать разговор – тема эта явно больная для бойца, пригнувшись, он глянул снизу, в бойницу броневика, на смотровую вышку, где лежал убитый пограничник, прокашлял озабоченно в кулак:

– Надо бы нам, Ломоносов, похоронить ребят – полегли ведь смертью храбрых. И документы их собрать…

– Надо, – согласился с лейтенантом маленький боец, – очень даже надо. Они это заслужили.

Погромыхивая найденным ранцем, он выбрался из броневика наружу, оценивающе приподнял добычу в руке:

– А что, сидор неплохой. Дома с ним по ягоды буду ходить. У нас для ягод обычно туеса из бересты делают, но сидор будет лучше. Ягод у нас тьма-тьмущая.

Чердынцев иронически хмыкнул: до дома ещё дожить надо. Ладно, если это обычное нарушение границы, немцы как пришли, так и уйдут… А если Ломоносов прав, и это война?

В то, что началась война, не хотелось верить. Лейтенант свернул карту и выпрыгнул наружу. Снова глянул на вышку, где лежал убитый пограничник.

– Ломоносов, нам не только людей похоронить надо, но и оружие себе подобрать. Вдруг где автомат найдётся?

Маленький боец с сомнением покачал головой.

– Вряд ли, товарищ лейтенант. Автоматов в отряде было очень мало, это я знаю доподлинно.

– Тогда винтовки. Два ствола – тебе и мне.

– А вот винтовочки обязательно найдём. И патроны к ним. Это я обещаю, товарищ лейтенант.

Вдвоём они стащили с вышки убитого пограничника. Убили его выстрелами издали, на подходе к заставе – сняли из пулемёта, в теле от крупных пуль осталось несколько рванин, заполнившихся, словно сусличьи норы тёмной, превратившейся в студень кровью, лицо пограничника также было залито кровью.

Маленький боец вгляделся в лицо, почмокал огорчённо языком.

– Что, знал его? – спросил лейтенант.

– Определённо знал, а вот понять, кто это конкретно, не могу.

С пояса убитого сняли патронташ – там оказались три заряженных обоймы, забрали винтовку с примкнутым к ней штыком.

– Спасибо, друг, – поблагодарил убитого маленький боец, – мы за тебя отомстим.

Убитого часового они оттащили в угол двора заставы, на площадку, посыпанную песком, под турник – тут бойцы занимались спортом, туда же приволокли тело второго пограничника – крупного белобрысого парня, застреленного в голову (из головы его даже капельки крови не вытекло, чернело только маленькое ровное отверстие, и все), затем – ещё двоих: одного сержанта-казаха, маленького, но оказавшегося очень тяжёлым, и тощего черноволосого парня с горбатым орлиным носом.

– Перекурим, товарищ лейтенант? – Ломоносов отёр ладонью влажный лоб. – Не то совсем запурхались.

– Давай, – лейтенант присел на корточки, платком обмахнул себе щёки, шею, прислушался к стрельбе, раздававшейся у линии горизонта, отметил вслух: – А стрельба-то стала слабеть. Похоже, наши уходят…

– Значит, это война, товарищ лейтенант!

– Не знаю, Ломоносов.

– Уходить отсюда надо. К своим. Чем быстрее – тем лучше.

– Вот похороним товарищей. – Чердынцев покосился на убитых, поморщился, будто от боли – по лицам их ползали мухи, – и уйдём.

– И я это говорю, товарищ лейтенант. Похороним и уйдём.

– Но мы сюда вернёмся, Ломоносов, – лейтенант ухватил горсть песка, с силой сжал, словно бы хотел, будто из творога, выдавить воду. – Мы сюда обязательно вернёмся!

Яму они вырыли довольно быстро: песок – материал лёгкий, сыпучий, копать можно сноровисто, да и время поджимало – лейтенант понял, что им здорово повезло, коли до сих пор сюда не заглянули немцы, они ведь движутся волнами: первые, боевые цепи уже прошли, за ними пойдут жандармы, штабисты, тыловые службы, все имеют охранные взводы и роты, а народ там, чтобы не очутиться в первых порядках, среди наступавших, подмётки от сапог на ходу откусывает, норовит выслужиться. Пристрелят и глазом не моргнут и лишь потом, уже у убитого, спрашивать будут: кто таков?

Лейтенант стиснут зубы – зло взяло.

В яму аккуратно сложили убитых, всех четверых, Чердынцев пожалел: знать бы фамилии их, ребят этих храбрых, но документов при убитых не оказалось – те, кто находился в наряде, документы свои сдали дежурному, а те, кто был при документах, лишились их – забрали гитлеровцы.

Уложив убитых, сверху накидали песка – вот и вся могила. Была обычная яма – стала могила. Братская, общая. Чердынцев выпрямился над ней, замер на несколько мгновений, потом поискал глазами какую-нибудь фанерку, чтобы на ней написать, что это за песчаный бугор тут образовался…

Не нашёл и послал маленького бойца в канцелярию.

– Явно там что-нибудь подходящее для могильной дощечки отыщется. Сходи, посмотри…

Боец проворным колобком укатил в щитовой дом. Солнце опять начало жарить нещадно, спасательное облако растаяло бесследно, фуражку снять с головы было опасно – волосы могли вспыхнуть. Лучше, конечно, было бы, если б у него была пилотка, но пилотки у лейтенанта не было, не выдали – это раз, и два: пограничная фуражка с зелёным верхом и тёмно-синим околышем – приметная, ни один род войск таких фуражек не носит, и это нравилось лейтенанту. Он сунул руку с платком под фуражку, отёр волосы, затем – дерматиновую изнанку околыша, влажную от пота.

Тем временем прибежал маленький боец, притащил фанерную спинку от стула, украшенную двумя ободранными ножками.

– Это самое лучшее, что годится для похоронной дощечки. Лучше нету.

– Годится.

В накладном нагрудном кармане фасонистой командирской гимнастёрки лейтенант нашёл карандаш, помусолил его губами, хотя это было бестолку – карандаш был простой, а не химический, и принялся за работу.

«Здесь похоронены пограничники заставы 36, героически сражавшиеся с врагом 22 июня 1941 года. Четыре человека», – вывел он крупным печатными буквами, отставил спинку в сторону, прочитал текст и утверждающе качнул головой. Добавил с сожалением:

– Плохо только, что мы не знаем их фамилий…

– А как узнать, товарищ лейтенант, когда у них нет документов. Были б документы – узнали бы, – резонно заметил маленький боец. – Можно, конечно, что-нибудь написать, но это будет ошибка.

– Нет, нам что-нибудь не надо.

– И я об этом же говорю, товарищ лейтенант.

– Да что ты заладил: товарищ лейтенант, да товарищ лейтенант? Меня Евгением зовут, Женей…

– Женей вас звать нельзя, товарищ лейтенант, вы – командир.

– А тебя как зовут?

– Иваном.

– Иван Ломоносов… Хорошо! Необычно как-то, но – хорошо!

– Конечно, Михаилом Ломоносовым быть лучше, но родители назвали меня Иваном.

Лейтенант воткнул погребальную дощечку в песок, навалился на неё всем телом, вгоняя поглубже, и сказал:

– Мы скоро сюда вернёмся, Иван Ломоносов, очень скоро и оформим могилу как надо. Погребём наших товарищей по-настоящему.

Чердынцев искренне верил в то, что говорил, только не знал он, что происходит, что обрушилось на их землю – не мог знать… Если бы знал – сказал бы другое.

– Фамилии напишем, – подхватил его слова маленький боец.

– И памятники установим, – закончил лейтенант. Добавил вдохновенно: – Здесь должен стоять хороший памятник.

Ломоносов неожиданно озадаченно покосился на броневик.

– А с этим железом что будем делать, товарищ лейтенант?

Лейтенант через плечо глянул на гитлеровскую машину, стоявшую с беспомощно распахнутыми дверцами, похожими на большие, откинутые в стороны уши, вздохнул и произнёс безжалостно:

– Сожжём!

– А может, на нём поехать можно будет? – с неожиданной надеждой проговорил маленький боец – очень уж не хотелось ему бить ноги.

– Куда? – вопросительно сморщив лоб, жёстким голосом проговорил лейтенант. – На Кудыкину гору? А, Ломоносов? Нас тут же остановят. Либо граната какого-нибудь ловкого красноармейца, либо немецкий патруль… И то и другое кончится плохо. Сожжём железо – и дело с концом.

– Жалко!

– Жалко бывает у пчёлки, Ломоносов, а тут… тут боевые действия.

Лейтенант ещё раз огляделся, отметил, что стрельба, неровной звуковой полосой обозначавшая линию горизонта, стихла окончательно, вздохнул сожалеюще: а ведь это перестали сопротивляться наши, – и призывно махнув рукой Ломоносову, указал пальцем на броневик – за дело, мол…

Бензобак Чердынцев нашёл быстро, было плохо, что железный бок его прикрывал броневой лист, не подобраться… Значит, надо искать провод, по которому горючее подаётся к карбюратору. Провод явно прикрыт какой-нибудь железкой, алюминиевой полутрубой или чем-нибудь ещё, надо будет пробить трубку вместе с железкой, спустить бензин на землю и поджечь – вот и все дела, от броневика останется один остов. В том, что железо может полыхать за милую душу, будто некий горючий материал, Чердынцев был уверен: однажды у них в училище загорелась полуторка с курсантами в кузове – в несколько мгновений пламя взвилось до неба, еле курсантов удалось спасти.

Бензопровод Чердынцев не нашёл, тот был прикрыт очень надёжно, немцы создавали вокруг технику на совесть, а вот патрубок с несколькими фильтрами, к которым бензин поступал из бака, обнаружил и расколотил его большим гаечным ключом, найденным в кабине, в инструментальном ящике. Бензин тонкой красноватой струйкой полился на землю.

Лейтенант звучно потянул ноздрями: что-то бензин пахнет не так – не нефтяной дух у него, а какой-то бытовой, похоже, он пахнет жжёным сахаром, ещё чем-то, чуть ли не подливкой из укропа, – в следующий миг Чердынцев понял, что бензин этот – эрзац, искусственный.

«Ничего, броневик всё равно заполыхает, – лейтенант упрямо нагнул голову, – всё равно заполыхает… Только клочья сажи понесутся вверх».

Он подождал, когда под броневиком образуется лужа, и достал из кармана спички. Несколькими взмахами отогнал от броневика маленького бойца:

– Отойди!

Ломоносов – мужичок сообразительный, хотя и деревенский, поспешно отскочил на безопасное расстояние, прикрыл лицо грязной, пухлой, как у ребёнка ладошкой. Чердынцев ухватил в щепоть несколько спичек, черкнул о коробку и кинул щепоть в бензиновую лужицу.

Раздался хлопок. Из-под броневика выбилась горячая оранжевая простынь, оттолкнула Чердынцева от машины, он невольно попятился. Огонь, лопоча что-то невнятно, сопя и повизгивая лихо – всё совмещалось в нём, – пополз по боку броневика вверх, к пулемёту, к свободной железной турельке, кастрюлей нахлобученной на макушке машины, в следующее мгновение завыл басисто, и лейтенант снова отступил от машины.

– Уходим, Иван, – скомандовал он, назвав Ломоносова по имени, – сейчас рванёт…

– Патроны? – деловито поинтересовался маленький боец.

– Для начала – бензин.

– Так вы же его весь вылили…

– Вылил двадцать литров, а семьдесят осталось.

– А патроны рваться будут? – в голосе маленького бойца появилась ребячья заинтересованность.

– Во вторую очередь… Когда раскалятся.

– А-а-а…

Они подхватили винтовки, взятые у убитых бойцов, навесили на ремни по подсумку с патронами и побежали в заросли крушины. Дым, поднявшийся над броневиком, сделался густым, вонючим, серым. Чердынцев правильно предсказал: вначале рванул бензобак, выгнул одну сторону броневика горбатым пузырём, сорвал обе дверцы и вывернул вместе с потрохами прочное лобовое стекло, потом начали рваться патроны. Рвались они гулко, с резким звуком, будто и не патроны это были, а снаряды.

Кабина броневика окрашивалась при каждом взрыве в зеленоватый электрический цвет, языки пламени вылетали из кабины, раскалёнными полосами ввинчивались в клубы дыма, пластали его на охапки, затем расшвыривали эти охапки по сторонам. Ломоносов при виде всего этого даже вспотел. Похлопал ладонью по лбу, промокая пот, открыл рот, словно хотел что-то сказать, но смолчал, ничего не сказал. Только головой закрутил из стороны в сторону.

– Сейчас на дым с огнём кто-нибудь обязательно примчится, – жара допекала не только маленького бойца, но и лейтенанта, он привычным движением сунул под фуражку платок, отёр волосы. – Вот только кто примчится – наши или не наши? Ждать будем?

– Не-а, товарищ лейтенант!

– Почему? – лейтенант и сам не знал, почему не надо ждать, но тем не менее задал этот вопрос Ломоносову.

– Из наших тут вряд ли кто остался живой – все погибли. Если бы были живые, мы бы их увидели – люди держались бы заставы… Если кто и появится, то только немцы. А вот они нас точно прижопят, товарищ лейтенант.

– И всё равно кто-то из наших должен остаться в живых, Ломоносов. Вон немцы убитые… Не сами же они себя убили.

– Это сапёры их уложили, – убеждённо произнёс маленький боец.

– Какие сапёры? – не понял лейтенант.

– А здесь рядом сапёрная полуторка стояла, их палатки в километре от заставы находились… Сапёры фрицев и уложили. И ушли.

– М-да. Теперь всё понятно. Пограничники бы не ушли, держались бы заставы, а сапёрам здесь делать было нечего. Только почему они броневик целым оставили?

– Не знаю, товарищ лейтенант.

Дым, поднимавшийся над горящей машиной, был виден далеко, и дух его ощущался далеко – лейтенант с маленьким бойцом отошли от заставы на полкилометра, а сладковатый химический дух горелого эрзац-бензина не исчезал, висел в воздухе.

На привале в лесу Чердынцев проговорил, ни к кому не обращаясь – он обращался только к себе:

– Мы сюда ещё вернёмся… Мы обязательно вернёмся!

Он верил в то, что говорил. И маленький боец верил.

Немецкий «сидор», так удачно найденный Ломоносовым, был что надо – под завязку набит продуктами, и вообще он очень пригодился в пути, – если бы не консервные банки с аппетитными этикетками, пришлось бы пограничникам грызть на деревьях кору. А так и лейтенант, и маленький боец чувствовали себя очень сносно: Ломоносов достал из мешка одну банку, украшенную маленькими золотыми рыбками, ловко подбросил её вверх.

– Что это, товарищ лейтенант?

Чердынцев перехватил банку, прочитал, что там под рыбками, нарисовано.

– Сардины. Между прочим, испанские. А испанские сардины – лучшие в мире, Ломоносов.

– А это что будет? – маленький боец достал из ранца ещё одну банку с приклеенной к ней тусклой этикеткой, на которой был изображён бык со свирепой мордой и налитыми кровью глазами, подкинул банку.

Лейтенант перехватил её. Глянул на этикетку и также подкинул вверх, банка перевернулась в воздухе и устремилась вниз. Ломоносов поймал банку.

– Это тушёная говядина, – сказал лейтенант.

– Годится, – снисходительно произнёс Ломоносов, достал из ранца ещё одну банку, подкинул.

Лейтенант её даже ловить не стал, на лету определил, что за продукт в неё находится.

– Сосиски, – сказал он.

– Сосиски? Это что такое? Никогда не ел.

– Ну-у… такие маленькие колбаски. Их варить надо. Немцы любят есть сосиски с тушёной капустой и запивать пивом. Но ещё больше любят копчёные сардельки.

– А это что такое?

– Те же сосиски, только потолще.

– Что же в итоге выходит, товарищ лейтенант? Сосиски – на один зуб, а эти самые сарделки – на два зуба, да?

– Не сарделки, а сардельки.

– Один хрен, поскольку не наша это еда. И вряд ли когда будет нашей…

– Не знаю, Ломоносов. Вдруг и будет.

– Держите, это вам, – маленький боец отдал Чердынцеву банку с изображением свирепой бычьей морды, – себе я достану точно такую же, – он проворно зашуровал рукой в ранце.

– Спасибо, Ломоносов, – сказал лейтенант, – но продукты надо бы поберечь. Неведомо, когда мы их ещё достанем.

– Достанем, – уверенно проговорил маленький боец. – Меня ведь в деревне знаете, как называли?

– Как?

– Нюхачом.

– Нюхач, нюхач… – произнёс лейтенант дважды и засмеялся. – Как в лагере.

– По части шнобеля, – маленький боец ухватил себя за нос-кнопку, – и двух сопёлок, – он зажал одну ноздрю пальцем, сморкнулся, – мне не было равных.

– Ломоносов, – укоризненно произнёс лейтенант, – так и дерево свалить можно. Видать, в школе ты был плохим пионером. Зачем же наносить природе ущерб?

– Наоборот, я всегда был хорошим пионером – сажал деревья, пропалывал грядки и… – маленький боец замялся, помотал в воздухе ладонью – не мог найти нужное слово.

– Ну и что же, по-твоему, нюхач?

– Это талант, товарищ лейтенант.

– А именно?

– Ну вот, к примеру… Иду я по деревне… В каждом доме печка топится – еду готовят. Я, даже не заглядывая, знаю – вот в этом доме гусю голову отрубили, готовят на обед праздничное угощение, а вот в этом – шкару из сёмги с луком и морковкой, а в том вот доме – кулеш, дальше – борщ наваристый с говяжьими бульонками, ещё дальше – котлет налепили целый противень, в под сунули, две минуты назад бабка доставала противень из печи, котлеты перевернула, водичкой кипячёной обмахнула, чтобы продукт не подгорел, и снова сунула противень назад в печь, а в том вот дальнем доме пироги с рыбьей вязигой затеяли – хозяин в Архангельск ездил, вязиги привёз, в доме напротив суп из куриных потрошков варганят… И так далее, товарищ лейтенант.

– И всё это разнообразие определяют лишь две ноздри? И больше ничего?

– Больше ничего.

– Не могу скрыть удивления, Ломоносов.

– Точно так же, не заходя в магазин, я могу узнать, есть в нём колбаса или нет…

Немецкие консервы оказались превосходными. Все-таки, в чём, в чём, а в еде фрицы толк знают – они, похоже, из любой картонки могут настрогать гуляша, а уж из мяса… По части мясных блюд и прежде всего консервов они были большими доками. Хотел Чердынцев это сказать, но промолчал, – неведомо, с кем Ломоносов будет общаться, когда они догонят наших… А ярлыки о неблагонадёжности и антисоветских настроениях вешаются ныне очень легко. Рассчитываться же, отмываться от них – трудно.

Пообедав, маленький боец облизал перочинный ножик, с громким щёлком сложил его, опустил в карман и с довольным видом похлопал себя по животу.

– Что дальше будем делать, товарищ лейтенант?

– Искать своих.

– А если не найдём?

– Что значит не найдём, Ломоносов? Такого быть не может!

Маленький боец посмотрел на Чердынцева с сожалением, как на некого непутёвого человека, не знающего, что такое жизнь и какие ловушки она может расставить. Отведя взгляд в сторону, он проговорил тихо:

– Жизнь – подлая штука, товарищ лейтенант.

Чердынцев не ответил ему.

Было тихо. Сюда, в эту глушь, уже не доносились ни выстрелы, ни гул далёких взрывов, ни хлопки гранат – ничего, в общем. Даже птицы, утомлённые солнцем, дневной жарой, молчали, не подавали голосов. Лишь воздух, раскалённый, позванивал легко, тонко, дрожал невесомо, струями уплывал куда-то далеко-далеко вверх и растворялся там, ни следов от него не оставалось, ни последков. Чердынцев раскинул на траве карту.

Маленький боец с интересом заглянул в неё.

– Где мы сейчас находимся, товарищ лейтенант?

Если бы это знать, если бы… Но Чердынцев, к сожалению, не знал точно, где они находятся, он указательным пальцем очертил квадрат и ткнул в него:

– Вот здесь!

А по длине в квадрат этот вмещалось не менее пятнадцати километров, и по ширине не меньше – на такой площади могли вместиться едва ли не все Вооружённые силы Советского Союза вместе с танками и самолётами. Маленький боец не сдержался, крякнул в кулак.

– А более точно сказать не могу, – сожалеюще проговорил Чердынцев, – у меня нет для этого хотя бы примитивных данных.

– Главное, нам ясно, куда надо идти, – прощая лейтенанта, глубокомысленно произнёс маленький боец, – само направление… Не заблудимся.

Они до самой темноты шли на восток, перемещались из одного леса в другой и не встретили по пути ни одного человека в красноармейской форме.

Дважды приближались к шоссе, чётко отмеченном на немецкой карте, и тут же отходили от него в глубь леса – по шоссе двигалась немецкая техника, в кузовах машин петушились, горланили, да под аккомпанемент губных гармошек распевали незнакомые песни белобрысые длинношеие парни, выкрикивали лозунги «Дранг нахт остен!» и вообще вели себя, как базарные торговки, выгодно продавшие какой-нибудь сомнительный товар.

Чердынцев, глядя на них, нехорошо белел лицом и нервно кусал губы: ему не терпелось ввязаться в бой. Но что они могли сделать с двумя винтовками против этой армады? Только погибнуть. Погибнуть, конечно, всегда можно, дело это нехитрое, но толку-то? Какая польза от этого будет Родине, Сталину, комсомолу? Он косился на маленького бойца, щурил испытующе глаза, словно бы хотел понять его состояние и отводил взгляд в сторону. Ну хотя бы один красноармеец встретился, хотя бы раз прозвучало знакомое русское слово, пусть матерное, произнесённое с досады, но русское… Нет, словно бы и не по своей земле они шли.

Ночевали в лесу – на дне рва перегородившего когда-то дорогу пожару, развели костёр, набросали в него сухотья, в двух банках из-под говяжьей тушёнки вскипятили воду – каждый себе.

Похоже, и Чердынцеву надо было уже обзаводиться своим хозяйством, каким-нибудь рюкзаком или вещмешком – неведомо было, сколько они ещё будут бродить по лесам, за лесами, как это и положено, пойдут поля и овраги, – а бродить, увы, придётся, пока они не пристанут к своим. Ломоносов уже привык к трофейному ранцу, это произошло быстро – таскал его теперь ловко и легко, будто родился вместе с ним, только покряхтывал от удовольствия… Надо было бы добыть такой ранец и лейтенанту.

Только вряд ли лейтенант возьмёт его, поскольку – вражеский. Ещё не хватало, немецкую вещь на себя грузить! Ломоносову это можно, а лейтенанту нет, поскольку он – командир Красной армии. Устав Красной армии это, можно сказать, запрещает, хотя нигде таких запретов Чердынцев, если честно, не встречал. Но всё равно – зазорно и стыдно. Тем более, на груди, на гимнастёрке у него алеет комсомольский значок. Да и в училище пограничном лейтенант был комсоргом своего взвода.

– Здесь, в этом ранце, и заварка есть, – прервал праведные мысли лейтенанта маленький боец, показал небольшую деревянную коробочку с выдвигающейся из неё крышкой. Как в школьном пенале… Изнутри коробочка, чтобы из неё не выветривался чайный дух, не вытекал через щели, была оклеена плотной вощёной бумагой. – Вот.

– Береги продукты, – предупредил маленького бойца лейтенант.

– Не беспокойтесь, ещё добудем, – Ломоносов беспечно махнул рукой, – я же – нюхач. Обязательно где-нибудь что-нибудь унюхаю… И стащу.

– Воровать нехорошо, – назидательным тоном произнёс лейтенант.

– Разве это воровство? – удивился маленький боец. – Это – так себе, баловство. А потом у врага можно своровать что угодно, хоть танк. За уворованный танк даже орден дать могут.

Наивные были это разговоры, у опытного человека могли вызвать недоумение, но что было, то было, – и говорили вот так наивно, но очень искренне и преданно, и мыслили так и поступали так же. Родину почитали превыше всего, выше мамки с папкой и домашних интересов.

Хорошо засыпать на сытый желудок, напившись чаю, прислонившись одним боком к тёплому песку – проходит всего несколько минут и начинают сниться светлые сны, вся тяжесть, усталость, накопившиеся в костях, в мышцах, отступают – молодость одолевает всё. Зато потом, в старости, также всплывает всё, такое случится и с нашими героями, если, конечно, они доживут до старости, если не срубит их лютая жизнь где-нибудь на полдороге – и хвори, и простуды, и ночёвка эта в лесу, и усталость непомерная, и военные лишения, к которым лейтенанта вроде бы готовили в училище, своё в конце концов возьмут. И ненависть своё возьмёт – она сегодня возникла в нём, когда он видел молодых, сытых, сильных ребят, сидевших в кузовах грузовых машин, чьи борта украшали кресты, – от такой ненависти бывает худо даже печёнкам, не говоря уже о других органах… Тут очень важно сохранять в себе холодный расчёт, не горячиться попусту.

Если будешь горячиться – очень скоро погибнешь.

Хоть и родился у лейтенанта лёгкий светлый сон, и рот у него, как у всякого мальчишки растянулся мечтательно, а вскоре всякие видения пропали, и Чердынцев погрузился в какую-то странную красноватую муть, будто в прокисшую, превратившуюся в жидкую кашицу кровь, и поплыл по этой мути, поплыл… Ничего не было видно. Только сердце стучало тревожно, громко, о чём-то предупреждая лейтенанта.

Проснулся Чердынцев от холода – тёплый песок, который ещё три часа назад здорово грел его, теперь забирал тепло обратно, вытягивал из тела, высасывал из жил и мышц и это было опасно – можно подцепить какую-нибудь лихоманку. Скрутит так, что лейтенант согнётся и никогда больше уже не разогнётся. Несколько минут он бестолково, не шевелясь, хлопал глазами, соображая, что же его разбудило. Показалось, что он не может пошевелить ни рукой, ни ногой – его спеленал влажный холод, в ушах сидел звон, перед глазами рябило, ночное пространство было сплошь покрыто неровными пятнами, пятна эти подрыгивали нехорошо, перемещались с места на место, жили какой-то своей особой жизнью, непонятной людям… Чердынцев пошевелил пальцами – шевелятся, пошевелил кистью – шевелится, пошевелил ногой – шевелится. Значит он – живой…