Лесные солдаты

– Тьфу… – Чердынцев хотел выругаться, но вместо этого прикусил язык и махнул рукой – ни отец, ни мать за ругань его не похвалили бы. Особенно мать – Ираида Петровна была по этой части очень строга, в детстве, если сын позволял себе выругаться «чернаком» – посылал кого-нибудь к чёрту, – била его ладонью по губам… Но потом, в пограничном училище, Чердынцев всё-таки научился ругаться, без этого было никак нельзя. Без этого умения взрослые курсанты не чувствовали себя взрослыми. Чердынцев с досадою махнул рукой, располосовал ребром ладони воздух, будто клинком, и побежал дальше.

Маленький боец проворно последовал за ним.

Задняя стена, кирпичная её часть, в двух местах треснула, и в проломы валил густой тёмный дым. Чердынцев остановился у одного из проломов, приподнялся, пытаясь заглянуть внутрь, но в тот же миг отшатнулся – в лицо ему ударила густая вонючая струя.

Внутри штаба, в глубине горящих комнат, снова раздался треск. Чердынцев напрягся – что-то он не был похож на тот треск, что раздавался раньше, – был более звонким и более сильным, что ли.

Лейтенант потряс головой – показалось, что слышит он плохо. Треск раздался снова, и лейтенант понял – это не патроны, это бьют сразу несколько автоматов, стреляют дружно, почти в унисон – видать, автоматчики держатся кучно, подстраховывают друг друга. Кто это? Немцы? Румыны? Сомнительные друзья-поляки? Кто-то ещё?

У Ломоносова, также обратившего внимание на этот звук, на лице даже круглая дырка образовалась – рот распахнулся сам по себе, глубокий, чёрный, язык измазан сажей.

– Это война! – неожиданно произнёс он.

Лейтенант вспомнил различные объяснения, которые давали по радио руководители партии и правительства, их дельные речи, вспоминал статьи, опубликованные в «Правде», и отрицательно мотнул головой:

– Это провокация!

– Какая ж это провокация? – в голос Ломоносова натекли сварливые нотки. – А товарища капитана тогда за что убили? Это не провокация, это война…

Чердынцев добрался до угла здания, выглянул из-за него. Недалеко, метрах в семидесяти от штаба, цепью шли люди, одетые в чужие мундиры, и поливали пространство перед собою из автоматов. Форму их Чердынцев знал – в училище знакомили. Похоже, маленький боец прав – это не провокация, это нечто большее.

Ломоносов ткнулся ему руками в спину и, тяжело дыша, остановился.

– Назад, боец, – сказал лейтенант, – назад.

– Кто там, товарищ лейтенант?

– Немцы!

Произнёс Чердынцев это слово и отрицательно мотнул головой – не верил в то, что говорил: ведь с немцами же заключён пакт о ненападении, сам товарищ Молотов его подписал… Не может быть войны! И тем не менее глаза не обманывали его. Лейтенант почувствовал, как по спине побежали холодные неприятные блохи, в висках раздался гулкий удар, словно бы его хлобыстнули боксёрской перчаткой на ринге.

Он оглянулся, увидел молодое дерево, с корнем вывернутое из земли снарядом, за ним – тёмную гряду леса. Ощупал пальцами рукоять ТТ, заткнутого за ремень, – с одним пистолетом против нескольких автоматов много не навоюешь. Даже против одного автомата не устоишь.

Увидел, как наперерез шеренге автоматчиков кинулась небольшая согбенная фигурка в нижней рубахе – какой-то бесстрашный боец, не успевший в суматохе одеться, – он с ходу влетел в воронку и оттуда швырнул в цепь гранату.

Цепь сразу поредела на четыре человека.

– Молодец! – оценил действия храбреца лейтенант.

Боец вновь высунулся из воронки, опять взмахнул рукой, но бросить гранату не успел – пуля подсекла его. Боец рухнул в воронку, граната упала на взрыхлённый бортик и скатилась вниз. Чердынцев, увидев это, невольно застонал: не успеет боец выкинуть гранату обратно…

В следующее мгновение из воронки выхлестнуло пламя: граната взорвалась. Всё, храбреца не стало. Сделалось обидно: как же так? Чердынцев зло стукнул по стенке дома, словно бы отзываясь на этот удар, наверху что-то голосисто взвыло, с крыши сорвалось и улетело в сторону несколько тёмных, будто бы обугленных листов железа, тяжёлая простынь вонючего дыма свалилась вниз, накрыла с головой и лейтенанта, и маленького бойца.

– Жалко! – хрипло пробормотал Чердынцев.

Издалека пронеслись несколько пуль, черкнули по срезу стены, выбили густой сноп кирпичной пыли и с разбойным свистом всадились в землю – кто-то из автоматчиков заметил лейтенанта и ударил по нему прицельно.

– Сволочи! – выругался лейтенант.

В угол стены, в самый срез, снова всадилась очередь, выбила новый сноп кирпичной пыли, обдавшей людей с головы до ног, сверху опять рухнула ещё одна шапка тяжёлого густого дыма.

– Война это, товарищ лейтенант, – заведенно пробормотал маленький боец.

Неожиданно он всхлипнул слёзно, в горле у него возник и застрял крик – неведомо, что принесёт эта страшная напасть людям. Во всяком случае, ничего хорошего. Но лейтенант не стал разводить антимоний и вступать с бойцом в дискуссию.

– Отходим, Ломоносов, – он развернулся, отбежал на несколько метров и призывно махнул рукой. – Не отставать!

– Иду, иду, товарищ лейтенант, – грубым баском, в котором прозвучали совсем не к месту детские нотки, отозвался маленький боец и перешёл с шага на бег. – Иду…

Чердынцев сходу перемахнул через увядшие, посечённые осколками кусты, перепрыгнул через поваленный ствол старой липы и, пригнувшись, побежал к темнеющим лесным зарослям. Ломоносов, стараясь не отставать, – за ним.

Два часа спустя они уже сидели вдвоём у небольшого, но жаркого костерка, разведённого в неглубокой песчаной яме.

У запасливого Ломоносова с собою оказалась хлебная горбушка, жёсткая и очень вкусная. Чердынцеву показалось даже, что никогда в жизни более вкусного хлеба он не ел.

– Из хлеба, товарищ лейтенант, вообще удивительные деликатесы можно приготовить, – довольным тоном проговорил Ломоносов, – даже шашлык жарить… Пробовали когда-нибудь хлебный шашлык?

– Нет.

– Сейчас мы это дело и сотворим… И попробуем, – деловито произнёс маленький боец, сорвал длинный тонкий прут, растущий из песка, перочинным ножом отпластал от горбушки небольшую скибку, порезал её на аккуратные кубики. Каждый кубик насадил на прут – получилась шашлычная снизка. Объявил: – Полуфабрикат готов.

Он сунул прут с хлебной снизкой в огонь, подержал немного, повернул. В воздухе немедленно возник вкусный жареный запах. Так пахнуть может, наверное, только свежая ржаная пышка, что иногда перепадала курсантам училища от старательных армейских пекарей – пышки шли поштучно, много их никогда не бывало… Три года провёл Чердынцев в училище, непростые были, конечно, эти годы, но зато – очень счастливые. Другого такого времени в жизни Чердынцева, наверное, уже и не будет.

– Правда, вкусно пахнет, товарищ лейтенант? – спросил Ломоносов и снова перевернул хлебную снизку.

Лейтенант не ответил, приподнялся над ямой, покрутил головой – показалось, что он услышал приглушённые человеческие голоса. Но нет, голосов не было. Лишь птицы возбуждённо галдели – весь лес был наполнен птичьей звенью.

– Ещё пять минут, максимум семь, Ломоносов, и мы должны отсюда уйти, – лейтенант приподнял обшлаг рукава, посмотрел на часы. – Задерживаться здесь опасно.

– Куда пойдём, товарищ лейтенант?

– На заставу, Ломоносов, куда же ещё? Куда мы не отвезли с вами пограничные столбы.

– Там сейчас могут быть немцы. Не думаю, что они оставили заставу в покое.

Чердынцев не сдержался, усмехнулся:

– Молодец, боец! Настоящий полководец. Зришь в корень.

Маленький боец ещё раз повернул на огне самодельный шампур и протянул «шашлык» Чердынцеву.

– Угощайтесь, товарищ лейтенант! – шумно потянул ноздрями. – Чувствуете, какой дух? А?

– Дух знатный, это верно, – лейтенант снова насторожился, покрутил головой. – Не нравится мне это место, Ломоносов. Надо уходить отсюда.

– Почему, товарищ лейтенант? Тихо тут, спокойно… Птицы галдят. Солнышко светит. Хорошо!

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, Ломоносов. Прихлопнут нас здесь, как двух раздобревших на солнце мух – даже в сторону отползти не успеем.

– Значит, всё-таки война… – печальным голосом взялся за старое маленький боец.

Чердынцев никак не отозвался на это, глянул вверх – под облаками негромко тянул свою песню авиационный мотор. Наш самолёт это или не наш?

Далеко в воздушной глубине, за рисунчатыми сосновыми макушками проплыл хорошо освещённый солнцем силуэт самолёта. Крылья его были украшены крестами. Немец.

– Похоже, вы правы, Ломоносов, – сказал лейтенант, – это война.

Застава номер шесть располагалась на берегу тихого рыбного озера с выкошенными под нуль берегами, чтобы был лучше обзор. Здание заставы было наскоро собрано из щитов, сшито на живую нитку, также наспех была сколочена и наблюдательная вышка, стоявшая чуть в стороне, примерно в пятидесяти метрах от основного помещения, в котором, как понял Чердынцев, располагались канцелярия, кабинет начальника, оружейная комната и подсобные помещения.

На вышке, свесив руки вниз, на ступеньки лестницы, лежал убитый пограничник. Ещё один пограничник – сильный, мускулистый, в белой нательной рубахе, лежал рядом с канцелярией, на присыпанной жёлтым песком дорожке. Судя по позе, был убит, когда бежал к огневой точке, оборудованной около озера и обнесённой невысоким плотным бруствером. У входа в щитовой дом стоял бронетранспортёр с заглушенным мотором и вымазанными жирной рыжей грязью передними колёсами и гусеницами – вместо задних колёс у него стояли гусеницы, такая машина могла пробиться сквозь любые топи и таранить любые препятствия. Из ветрового окна торчал ствол пулемёта, забранный в кожух, похожий на пожарную кишку, дверцы бронетранспортёра были открыты.

– Вот хорошо было бы, товарищ лейтенант, захватить эту машинёнку, – горячо зашептал Ломоносов, – ох и показали бы мы тогда немцам кузькину мать!

На борту бронетранспортёра был нарисован крупный серый крест, окаймлённый свежей белой краской.

– Из пулемёта можно много накрошить капусты, – продолжал шептать Ломоносов. – вот тогда бы фрицы и умылись красной юшкой, вот тогда бы и погоготали по-гусиному… А, товарищ лейтенант?

Чердынцев молчал – обдумывал ситуацию и дальнейшие свои действия, тем более, что решение надо было принимать за двоих – за себя и за маленького бойца… Вон как воинственно задрался у него нос-кнопочка, вон как лихо блестят круглые глазёнки-крыжовины!

– Слушай, Ломоносов, а чего ты меня будить в дощаник примчался? – неожиданно перейдя на «ты», – собственно, пора уже, они достаточно хорошо знают друг друга, – спросил лейтенант.

– Да, капитан, Царствие ему Небесное, послал, – маленький боец вздохнул. – Он почувствовал, что дело пахнет керосином, и послал меня: иди, говорит, растолкай лейтенанта, а то как бы чего не вышло… Я и помчался. А что дальше было, вы и сами видели.

– Понятно, – задумчиво проговорил Чердынцев, сорвал травинку, машинально покусал её зубами, взгляд его не отрывался от бронетранспортёра – действительно завидная цель. В машине и оружие есть и еда, и то и другое нужно позарез.

Куда же подевались немцы, прибывшие на этой машине сюда? Полдничают, что ли? А ведь их должно быть немало. На заставе находилось не менее двадцати пяти человек. Значит, и нападающих должно быть не меньше.

Но нет никого – ни наших, ни «ваших», только несколько убитых пограничников. Скорее всего, события развивались так: на погранзаставу совершили внезапный налёт десантники, из пулемётов, стоявших на машинах, порубили всех ребят, после стычки бронетранспортёры двинулись по границе дальше, крушить заставы, здесь же осталась только дежурная группа.

Было тихо. Даже птиц уже не было слышно, словно бы они попрятались где-то в густых ветвях, отдыхают, а может быть, наблюдают за чужой бедой… Чердынцев продолжал лежать без движения, стараясь всё засекать острым командирским взглядом – он всё отмечал, в том числе колёсные и гусеничные примятости в траве – сколько их?

А их было много. По подсчётам, шесть, а то и семь броневиков. Вопрос на засыпку: здесь находится один, куда же делись остальные?

Всё правильно: остальные двинулись дальше, понесли с собою смерть на другие заставы. Если отойти отсюда метров на двести, то можно на сухой песчаной почве найти более чёткие следы ушедших машин.

Неугомонный Ломоносов дёрнул лейтенанта за полу гимнастёрки, поинтересовался возбуждённым свистящим шёпотом:

– Что будем делать, а?

– Пока ничего, – спокойно ответил Чердынцев, – будем лежать и наблюдать…

– Ничего мы здесь не высмотрим, товарищ лейтенант, – в свистящий шёпот маленького бойца неожиданно натекла тоска, он пошмыгал носом, будто его кто-то обидел, – и ничего не найдём.

– Приказа на отход не было.

– Погибнем мы тут.

– Бог не выдаст – свинья не съест, Ломоносов. Главное, чтобы Бог не выдал, всё остальное ерунда… Так что не ной, боец!

– И жрать чего-то хочется, – не обращая внимания на одёргивания лейтенанта, продолжал ныть маленький боец; надо заметить, что кроме нытья он был обучен в своей далёкой северной деревне ещё упрямству и стойкости – чертам характера, просто необходимым всякому солдату.

– Не ной, я сказал!

Но Ломоносов опять решил не услышать командира – так было удобно. Глаза его внезапно загорелись азартно – видать, в голову пришла какая-то новая мысль.

– Может, я, товарищ лейтенант, сбегаю к броневику, пошукаю, что там есть, а? Заодно и пулемёт из окна выверну – он нам пригодится… А?

– Не дёргайся, Ломоносов. Бежать куда-либо рано ещё… Понял?

– Понял, чем дед бабку донял, – маленький боец вздохнул жалобно и утих.

Чердынцев вновь покусал зубами травинку. Неплохо было бы разжиться не только оружием, но и биноклем. Без бинокля пограничник – не пограничник, дело его без сильной оптики дохлое, в засаду можно влететь играючи. А бинокль – штука такая, что засаду поможет обойти, даже самую хитрую… Наверняка в броневике есть ещё и бинокль, принадлежащий какому-нибудь задастому немецкому офицеру.

Броневик продолжал стоять с распахнутыми дверцами, это было словно бы специально сделано – брошенная, мол, машина, подходи и садись за руль, – подманивал к себе, но тревожная, какая-то полая тишина, в которой не звучал ни один птичий голос, настораживала: не все, дескать, так просто, не обожгись, солдат…

А с другой стороны, немцы через полчаса, от силы через час потеряют бдительность, глаза у них запылятся, нюх притупится, в сон, глядишь, после сытого обеда потянет… Да и в сортир хотя бы раз, хотя бы один из них должен отлучиться. Нет, никто в сортир не торопится что-то… В чём дело?

Может, действительно засады тут никакой нет, оставлена пара человек с машинной тягой и всё, остальные же почесали дальше вдоль границы, либо вообще углубились в нашу территорию… Ломал себе мозги лейтенант, соображал, что к чему, разные варианты в голове прокручивал, искал ответа на вопросы, которые сам себе задавал, но никаких действий пока не предпринимал, искусывал зубами травинку и сохранял спокойный невозмутимый вид.

На солнце наползло низкое полупрозрачное облако, повисло неподвижно, жара, раскалившая землю добела, немного увяла, откуда-то примчался игривый ветерок, освежил лица. Дышать сделалось легче.

Лейтенант приподнялся над землёй:

– А вот сейчас, Ломоносов, уже можно сделать рывок… Будем делать?

Ломоносов нахмурился, разом становясь похожим на маленького старичка, помотал перед лицом ладонью, отгоняя муху:

– Обязательно будем, товарищ лейтенант.

Поглядев в последний раз по сторонам – не видно ли где немцев? – Чердынцев вытащил из-за пояса ТТ, проверил обойму. Хорошая машинка, рельсу запросто простреливает, только дырка с зазубринами остаётся, да под рельсой чёрный чугунный песок возникает, небрежно рассыпанный, Чердынцев ещё в курсантскую пору сам испробовал и вообще такие фокусы с ТТ проделывал, что друзья-приятели только дивились…

Как-то на спор он всадил из пистолета пулю в ствол берёзы, следом всадил ещё одну, потом ещё – в результате первая пуля вылезла из коры с противоположной стороны ствола, обломила гнутый, обросший лишаистой корой сук. Берёза оказалась продырявленной насквозь. Правда, за подвиг этот пришлось отчитываться перед помощником начальника стрельбища Безугловым – то стал качать права и кричать, что ему не на кого списать патроны…

Но он же всё-таки – помощник начальника стрельбища, который должен хорошо соображать, что к чему, и знать, как азбуку умножения, как списывать истраченный боеприпас, в данном разе – жёлтые, тонко смазанные солидолом «маслята»… Поэтому совсем непонятно, чего это так громко разоряется очкастый старший лейтенант со скрещёнными пушечками в петлицах – артиллерийской эмблемой?

– С Богом, Ломоносов! – шёпотом произнёс Чердынцев, пружинисто поднялся с места и перемахнул через проросший травою бруствер, за которым он вместе с маленьким бойцом нашёл временный приют.

В несколько длинных прыжков он достиг стенки канцелярии, прижался к ней боком, послушал, не доносятся ли какие звуки изнутри, из помещения?

Нет, ничего не доносилось, внутри было тихо. Лейтенант сделал знак Ломоносову: вперёд! Маленький солдат выпрыгнул из-за бруствера, в несколько мгновений, колобком, перекатился к щитовому домику заставы, ткнулся лейтенанту головой в плечо.

– Тихо! – осадил его лейтенант, втянул шею, снова прислушался – не раздадутся ли в помещении чьи-нибудь шаги. Он бы уловил сейчас любое движение, даже самое малое, любой скрип или шорох, но ничего этого не было, лишь недалеко, в траве, трещали, переговариваясь друг с другом, кузнечики.

Лейтенант заглянул в окно, прикрылся сверху ладонью: что там видно внутри? – в следующий миг поспешно откинулся назад – показалось, что он встретился с чьим-то взглядом, – затем снова прильнул к стеклу.

Внутри помещения никого не было. Видны были два стола, несколько тумбочек и настежь распахнутый сейф. Внутри сейфа – ничего, даже каких-нибудь жалких бумажек, и тех не было.

Куда же подевались люди? Впрочем, куда подевались пограничники, понятно: их перебил немецкий десант, но вот куда исчезли сами десантники? Не провалились же они в конце концов сквозь землю. Чердынцев ощутил в горле невольное жжение: жалко было убитых ребят… Он сглотнул горячий комок, возникший во рту, и протестующее мотнул головой – не хотел верить, что ребят тех, которые ещё два часа назад были живы, сопротивлялись, отстреливались из винтовок, уже нет на этом свете.

Он пригнулся, пробежал под окнами щитового дома, достиг следующего угла, замер. Раскинул пальцы веером, придерживая Ломоносова – подожди… Ломоносов прижался к стене, слился с ней и отчаянно закивал – всё понял, мол…

Лейтенант, держа пистолет на взводе, стволом вниз, выглянул из-за угла – что там?

Квадратная площадка перед канцелярией, на которой обычно напутствовали наряды, уходящие охранять границу, была также пуста, – ни одного человека… Ни живых, ни мёртвых, вот ведь как – никого нет. Что за чёрт?

Открытая дверца броневика неожиданно вздрогнула и сдвинулась с места. Раздался резкий, вызывающий неприятную ломоту на зубах скрип.

Ветер. Не игривый ветерок, уже знакомый, а настоящий ветер. Примчался откуда-то с высоты, из-за облаков, заслонивших солнце, поднял с дорожки песок, скрутил его в несколько тугих жгутов и швырнул прямо в открытую, пронзительно визжавшую дверцу броневика. Ветер унёсся, вновь сделалось тихо. Только кузнечики продолжали равнодушно верещать – ни чужая боль, ни дела людские не волновали их совершенно.

Чердынцев надавил пальцем правой руки на пяточку курка, ставя ТТ на боевой взвод. Раздался металлический щелчок. Лейтенант недовольно дёрнул головой – слишком громкий звук. Оглянулся на маленького бойца, тот был неподвижен – замер, вросши спиной в щитовую стену. Чердынцев сделал ему знак рукой – оставайся, мол, на своём месте, не дёргайся и вообще не двигайся, – пригнулся и стал пробираться к крыльцу, пристроенному к щитовому домику, к двери.

На крыльце вновь остановился, прислушался – не засечёт ли ухо какой-нибудь звук? По-прежнему было тихо. Где-то далеко-далеко, у самой линии лесного горизонта, слышалась слабая, задавленная расстоянием стрельба. Она и раньше была слышна, раздавалась то сильнее, то слабее, но слышалась отовсюду, пустот не было, и Чердынцев поймал себя на мысли, что привык к ней – произошло это очень быстро. Вот какой приспосабливаемостью, оказывается, обладает человек – с волками он воет по-волчьи, с бегемотами разговаривает на неуклюжем бегемотьем языке – под всех подделывается.

В домике заставы также никого не было – ни единого звука не доносилось оттуда. Ни писка, ни треска, ни шмурыганья, ни вздохов с царапаньем – ничего, словом. Неужели экипаж броневика сидит где-нибудь в кустах, выставив перед собой стволы автоматов, и даже не шевелится, не дышит, чтобы не выдать себя?

Продолжая держать палец на пятке курка, лейтенант неслышно вошёл в помещение, огляделся и снова засунул ТТ себе за ремень.

Посреди большой комнаты. – прямо напротив двери, за тонкой стеночкой, находилось служебное помещение, окна которого выходили на противоположную сторону, – за широким, обтянутым облезлым зелёным сукном столом сидели четыре немца. Трое – рядовые, один, судя по серебряным витым погончикам, украшавшим походный мундир, – офицер.

Все мёртвые. Их убрали так аккуратно, что ни один немец не свалился со стула. Чердынцев обошёл страшный этот стол, подивился аккуратности, с которой немцы были отправлены в мир иной, качнул головой восхищённо:

– Вот это работа!

Оглядел комнату. На полу валялись бумаги, много бумаг. Обычная канцелярщина – недаром на заставах самые большие комнаты отводили под канцелярии, ведь в журналах приходилось регистрировать всё – и как рыба ловится в тихом «нейтральном» озере, и кто с сопредельной территории приезжал косить камни, и что внушал замбой – заместитель начальника заставы по боевой части нарядам, когда те уходили на охрану границы… И не просто внушал – в журнале ещё оставались соответствующие росчерки фамилий, иногда очень смешные, совершенно детские, расписывались все, кто слушал замбоя.

Надо было посмотреть – вдруг где-нибудь отыщется карта? Карта была очень нужна: Чердынцев эту местность не знал.

Он ногой подгрёб бумаги в одну сторону, в другую, потом погрёб ещё – карт не было. Заглянул в шкаф – пусто, лежат на полке обрывки чистых листов, поверх них стоит блюдце с обколотым краем, и всё.

У всех убитых немцев имелись огнестрельные отверстия. Трое были поражены в грудь, один в голову – пуля аккуратно вошла солдату, наряженному в новенький, с необмявшимися складками мундир, прямо в лоб, вокруг ранки запеклась густая коричневая кровь, выходного отверстия не было: пуля осталась сидеть в черепе.

У офицера в двух местах была просечена грудь. Каска, которую он снял с головы, была за ремешок повешена на спинку стула, всем телом офицер откинулся назад и застыл. Нет, всё-таки удивительно: как все четверо остались сидеть на своих местах, ни один из убитых не свалился на пол? Хотя удар пули часто бывает очень сильным, отбивает человека на несколько шагов, – здесь же ничего похожего… Меткость была снайперская. На ремне у офицера висела фляжка, обтянутая тонкой козлиной кожей. Чердынцев отстегнул фляжку.

Кобура пистолета была расстёгнута, оружия не было – забрали бойцы, которые так лихо уложили этих фрицев. Похоже, тут остался весь экипаж броневика – всё тут легли. Чердынцев вышел на крыльцо, позвал негромко:

– Ломоносов!

Маленький солдат выдвинулся из-за угла и, встав перед лейтенантом, щелкнул каблуками:

– Так точно!

– Не «так точно», а «я»!

– Так точно, это я, товарищ лейтенант!

Чердынцев повёл рукой назад.

– Там четыре немца. Все мёртвые.

– Ай-яй-яй, – запричитал было маленький солдат, но в следующую секунду смолк: а чего причитать-то?

– Пойдём, машину обследуем. Вдруг что-нибудь толковое найдём?

В броневике уже побывали бойцы – пулемёт, грозной жердиной выглядывавший из окна, был раскурочен, затвор выдернут и выброшен неведомо куда, другое оружие, которое явно имелось в броневике – автоматы, например, – исчезло, его забрали наши. Единственное ценное, что нашёл лейтенант, была карта. Правда, карта немецкая, с незнакомыми названиями, но судя по всему, довольно точная, а главное, она обеспечивала знание ближайших ста километров. Ведь двигаться без карты, да по незнакомой местности – штука опасная. Можно легко влетать в какую-нибудь неприятность.

– Товарищ лейтенант, смотрите, чего я нашёл! – раздался крик Ломоносова из глубины броневика.

Он выволок на свет туго набитый ранец, приподнял его за ремень, встряхнул. В ранце что-то глухо звякнуло – сместились прижатые друг к дружке консервные банки.

– Провиант, – одобрительно произнёс Чердынцев, – немецкий НЗ… Молодец, Ломоносов!

– Засунут ранец был далеко – туда, где Макар телят не пас… Но от меня не спрячешь, – хвастливо проговорил маленький боец, – у меня нос – ватерпас!