Люди и звери

– С чего бы это?

– Не знаю. По-моему, после этого случая на рынке ты у них в героях.

– Таких героев сотни по городу. Только работают они не в милиции, а на живодерне.

– Да что с тобой! – шеф сердито сорвал очки и швырнул их на стол. – Ты на моей памяти не меньше десятка человек на тот свет отправил, а сейчас из-за какой-то суки целку из себя строишь!

Я внимательно посмотрел ему в глаза, но он, похоже, действительно не понимал. Впрочем, я сам до конца не понимал, почему в последнее время люди, а точнее, их поступки и образ мыслей стали вызывать у меня такое отвращение. Возможно, я был неизлечимо болен рассудком. И лекарства от этой болезни я не знал.

– Это был кобель, – уточнил я.

– Ты знаешь что, – шеф деликатно кашлянул, – сделал бы себе, на всякий случай, прививку. Я, конечно, понимаю, что перспектива получить сорок уколов в живот тебя не радует, но…

– Сейчас от бешенства колят кокав в плечо. Шесть раз за трехмесячный курс. А этому псу уже сделали вскрытие. Бешенством он не страдал.

– Ты хочешь сказать, что девчонку могли так покусать абсолютно нормальные собаки?

– Ты сам меня грызешь каждый день. Я же не говорю, что ты взбесился.

Конечно, по нормам деловой морали я был с ним излишне фамильярен, но когда человек спасает твою жизнь, а ты его жизнь спасаешь дважды, взаимоотношения между людьми претерпевают порой странные метаморфозы. Во всяком случае, тыкал я ему только тогда, когда мы были наедине.

– Ладно, – шеф снова поднялся и стал ходить взад-вперед мимо длинного приставного стола. – Что там у тебя с подозреваемыми?

– Работу по фотороботам уже закончили, – я раскрыл папку и протянул ему несколько рисунков. – К сожалению, сотрудничать с нами согласились только четыре человека. Причем, одна женщина живет в другом подъезде. Хотя, как мне кажется, ее показания наиболее объективны. Со злосчастным Митькиным, которого проклинает полдома, она почти не знакома, зато довольно-таки часто видела интересующих нас постояльцев. Несколько раз по вечерам она сталкивалась с ними во дворе чуть ли не нос к носу.

Шеф остановился и уставился на меня.

– У нее есть такса, которую она выгуливает перед сном, – я моментально понял его невысказанный вопрос. – Сам понимаешь, последнее дефиле, вечерний туалет на свежем воздухе…

– Дальше! – довольно-таки резко прервал меня шеф.

– Пару раз эти люди подходили к ней, восхищались собакой и интересовались родословной. Она, может быть, рассчитывала на нечто большее, все-таки дама одинокая, но лично к ней они интереса не проявляли. Никаких там «чашечек кофе» или «послушать музыку».

– Еще Фрейд говорил о скрытых сексуальных комплексах, – шеф давно знал мое больное место, но именно сейчас, почему-то, нанес удар ниже пояса. – Если ты живешь один…

– С котом! – зло поправил я.

– …Это не значит, что у всех такие же половые проблемы, как и у тебя!

– Я только…

– Продолжай!

– В общем, – я демонстративно вздохнул, – дальше разговоров о собаке дело не пошло. Что не помешало ей хорошо запомнить ночных незнакомцев.

– Откуда мы можем знать, что это и есть интересующие нас люди?

– Они заходили именно в тот подъезд, где находится 72-я квартира, и, кроме того, фотороботы и описание этих человек, которые нам дали соседи из подъезда и эта женщина, полностью совпадают. Благодаря ее показаниям, мы можем утверждать, что, по крайней мере, у одного из подозреваемых есть особая примета, – я не мог удержаться, чтобы не выдержать паузу. – Он картавит.

– Еврей, что ли? – удивился шеф.

Честно говоря, его вопросу я удивился не меньше. Все управление знало, что, несмотря на фамилию, шеф имел иудейские корни. Ничего зазорного в этом, конечно, не было. Тем более что его отец, ветеран Великой отечественной войны, во время блокады проявил чудеса героизма и даже попал в Книгу памяти героев Ленинграда.

– Не знаю! – я пожал плечами. – Его маму мы еще не нашли. А физиономист из меня плохой. Посмотри сам.

Я разложил на столе несколько карточек с собирательными, если можно так сказать, образами двух человек. Оба были мужчины. Один, по описанию невысокий и с заметным брюшком, был почти полностью лысым, и только над висками и на затылке оставалась короткая редкая поросль. Глаза его были прищурены, а уголки полных поджатых губ слегка задирались вверх словно в легкой полуулыбке. По словам соседей, этот тип проявлял редкую по нынешним временам доброжелательность и внимание, всегда здоровался и даже пару раз кому-то помог вынести мусор. Как мне удалось установить, именно он разговаривал с женщиной из другого подъезда о ее таксе, и именно он сообщил соседке о том, что сдававшая им квартиру хозяйка, то есть Сосновская, уехала в Ольгино погостить к родной сестре.

Второй мужчина был повыше, худощавый и слегка ссутулившийся, с коротко стрижеными пепельными, с проседью волосами. Если верить опросам жильцов дома, он практически ни с кем не общался, и видели его в основном только поздно вечером или ночью. Пару раз люди обращали внимание, что у него в руках был темный полиэтиленовый пакет.

– Кто из них картавил? – спросил шеф, по-прежнему думая о чем-то своем. – Этот лысый?

– Нет, другой.

– Ты же говорил, что с этой собачницей разговаривал картавый?

– Не совсем так. Когда она разговаривала с лысым, второй неожиданно появился из подворотни и подошел к ним. К женщине он не обращался, только своему приятелю сказал несколько фраз.

– Что именно?

– Черт его знает! Она не помнит. Да, по ее словам, один раз этот стриженый с кем-то встречался поздно ночью. Предположительно, в августе однажды она проснулась в районе двух часов ночи от громкого лая на улице. Выглянув в окно, она увидела какую-ту иномарку, возле которой разговаривали два человека. Один из них все время находился в тени, а в другом, когда он отступил в круг света от фонаря, она узнала худощавого жильца из 72-й квартиры.

– Шум подъезжающей машины она слышала?

– Нет, только громкий лай. Какая-то псина облаивала этих двоих до тех пор, пока они не расстались. Неизвестный сел в машину и уехал, а второй вернулся в подъезд.

– Он мог быть вместе с ними в квартире. Номер, марку, цвет машины она запомнила?

Я покачал головой.

– Нет. Помнит только, что окраска была светлой.

Шеф остановился напротив меня и посмотрел так, словно видел меня впервые.

– Тебе не кажется, что мы занимаемся не своим делом? Столько усилий тратится только на то, чтобы найти пару садистов, замучивших нескольких сучек. Да по этой статье можно привлечь половину подростков Санкт-Петербурга!

Я пожал плечами. Мне и самому, честно говоря, хотелось побыстрее закончить это расследование.

– Сам же говорил, что дело у мэрии на контроле.

– Херня все это! – он махнул рукой. – Они, так же как и мы, заинтересованы поскорее его закрыть. Шум уже улегся, газеты пугают людей новыми страшилками, и только подполковник Мальцев продолжает разгребать собачье дерьмо!

– Легко сказать, закрыть дело, – я чувствовал себя так, как будто меня серьезно кинули. – Если бы нам дали время, а не торопили в спину, все бы было нормально.

– Все бы было нормально, если бы подполковник Мальцев не захотел стать телезвездой! А как закрыть дело, не мне тебя учить. Я сегодня был в прокуратуре, встречался с первым замом. Они тоже получили указание спустить все на тормозах. Поговори со Смолиным, пусть подумает, как поаккуратнее составить заключение экспертизы. Естественные причины смерти, большая степень разложения. Ну и тому подобное. Хотя нет, вызови его ко мне, я сам с ним поговорю.

Но Смолин был не такой человек, которого можно было бы легко уговорить сыграть роль «шестерки». Выслушав указания шефа, он поднялся на четвертый этаж, на котором находился мой отдел, предварительно заглянув в лабораторию и захватив из сейфа прозрачный полиэтиленовый пакет. Со злостью распахнув дверь, он ворвался ко мне в кабинет и почти от порога швырнул пакет на мой заваленный бумагами стол.

– Вы полны сюрпризов, мистер Бэггинс! – я приветствовал его фразой гнома Гимли из фильма «Властелин колец».

– Доволен? – его большое тело с трудом втиснулось в расшатанное кресло. – Заварил кашу, а я теперь должен прикрывать твою задницу?

– Можно подумать, тебе хочется возиться в этом дерьме.

– Нет, конечно! – он фыркнул. – Тем более, ради такой уникальной личности как ты, я даже готов пойти на должностное преступление. Только что мне прикажешь делать со всем этим?

Его толстый палец с аккуратно обрезанным широченным ногтем несколько раз тяжело опустился на по-прежнему валявшийся на моем столе полиэтиленовый пакет. Я взял пакет в руки и стал внимательно рассматривать.

В запаянной пленке находился пятисантиметровый обломок узкого трехгранного лезвия. Тот самый, который я нашел в затылке у одной из мертвых собак. Край слома был с той стороны, где начиналось утолщение. Острие, на удивление, не выглядело затупившимся. На узких матово блестевших гранях не было ни узоров, ни рисунка, только застывшие потеки и пятна ржавого цвета.

– Ну? – я раздраженно посмотрел на Смолина, который всем своим видом давал понять, что добровольно ничего рассказывать не будет.

– Баранки гну! – он фыркнул еще раз и так навалился на мой стол, что тот затрещал. – Как ты думаешь, что это такое?

– Заточка?

– Зах…ечка! Это трехгранный клинок, предположительно тайный или, так называемый, «почечный» кинжал, который в истории холодного оружия известен как стилет. Был распространен с пятнадцатого по семнадцатый век.

Он сознательно сделал паузу, и я был вынужден поднять на него глаза.

– Ты хочешь сказать, что этому ножичку не менее трехсот лет?

Он пожал плечами, и кресло предательски заскрипело.

– Возможно. Но, чтобы утверждать это, мне нужно сделать радиоуглеродный анализ металла. Во всяком случае, первоначально у меня были разные версии. Это лезвие могло оказаться как обломком японского йорой-даши или кансаси, женского стилета в виде заколки для волос, так и частью испанского инерционного стилета. В конце концов, я пришел к выводу, что это мизерикордия – итальянский кинжал «милосердия», которым добивали тяжело раненую жертву.

– Ты уверен?

– Не знаю. Угол заострения клинка, вогнутое сечение, угол заточки лезвия, в принципе, это подтверждают, но письменного заключения я бы тебе не дал. Впрочем, я надеюсь, оно тебе и не понадобится?

В его пристальных, вечно смеющихся глазах мне было странно видеть неуверенность и необъяснимый страх. Я его мог понять. Не каждый день на чердаке современного дома находишь зарезанную средневековым кинжалом собаку.

– Может, мне теперь следует устроить обыск в Оружейном зале Эрмитажа? – я пытался сделать вид, что разозлился, но, странное дело, мне тоже вдруг стало неуютно.

Он неестественно рассмеялся.

– Не думаю, что этот нож оттуда. Кроме того, мизерикордия, или, как ее называли, «Божья милость» была рассчитана на пробивание доспехов, то есть была достаточно крепкой и устойчивой на излом. Этот же клинок сломался от относительно легкого нажима, после того, как острие застряло в черепной кости. Так что не исключено, что это просто мастерски выполненная подделка из некачественной стали. Хотя, – он с сомнением покосился на обломок, – я бы не спешил с выводами, пока не проверил степень механической и термической обработки.

– Тебе не кажется, что, добивая свои жертвы, наш таинственный живодер был излишне милосерден? Добивание умирающих животных выглядит как-то неестественно, особенно если учесть, что с ними вытворяли до этого.

– У них могли быть свои мотивы. Допустим, ритуальные. К тому же, характерные раны, которые мог оставить такой клинок, мы нашли только у нескольких трупов. Все они были нанесены примерно в одном и том же месте. Вот здесь, – он потянулся к затылку.

– На себе не показывай!

Смолин поспешно отдернул руку и разозлился, когда увидел, как я ухмыляюсь.

– Твою мать! Здоровый мужик, а детство до сих пор в заднице играет, – он обиженно замолчал, но через минуту продолжил: – Гораздо больше меня смущает другое. Все убитые собаки, заметь – все до одной и, между прочим, только собаки, перед смертью были исколоты странным оружием. Оставленные им раны, ни одна из которых не являлась смертельной, имеют узкое входное отверстие с одним рваным краем, противоположным направлению удара.

– Какой-то крюк?

– Не уверен. Ткани не имеют характерных повреждений. Разрез широкий, как от ножевого лезвия.

Я несколько раз повертел пакет в руках, пощупал через полиэтилен режущую кромку и молча возвратил обломок Смолину. Он посмотрел на меня оценивающе, с нескрываемым интересом.

– Значит, дело действительно закрывают?

Проигнорировав его вопрос, я сделал вид, что пытаюсь навести порядок в бумагах.

– И тебе не жалко безвинно убиенных зверюшек?

В этот момент мне впервые за долгие годы нашего знакомства захотелось его ударить. Вместо этого я неторопливо сгреб в кучу все лежавшие на столе папки, выложил из них неровную, ежесекундно грозившую рассыпаться стопку и пододвинул ее к краю стола, поближе к Смолину. Затем я достал из сейфа уже начавшую набухать папку с делом о мертвых животных и положил ее отдельно.

– Здесь, – я опустил ладонь на бумажную пирамиду, – текущие дела моего отдела. Причем не все, а наиболее важные. А здесь полуразложившийся труп изнасилованной женщины из канализации, здесь подрезанный в подъезде студент, а здесь пятиклассница, над которой надругались в подвале родного дома. Может, мне ее матери рассказать, что из-за нескольких щенков мне некогда заниматься поисками насильника ее дочери?

Смолин молчал. Только пристально смотрел на меня, но не осуждающе и не с сочувствием, а как будто видел в первый раз.

– Ты пойми, – я, словно оправдывался, скорее даже не перед ним, а перед собой, – мы призваны стоять на страже общества, человеческого общества. И в первую очередь я должен защищать интересы людей, а не животных. Потому что именно за это я получаю зарплату.

– Ты сам-то веришь в то, что говоришь? – Смолин устало вздохнул. – Это не звери истязали друг друга до смерти. Это сделал как раз человек. И если такой индивидуум живет рядом с нами, твоя задача как раз и заключается в том, чтобы оградить его от общества.

– Ты в кабинете у шефа говорил то же самое?

Он промолчал.

– Так что не надо читать мне морали! Вы все останетесь чистенькими, а я, как всегда, буду в дерьме по самые уши.

Смолин не выдержал и, наконец, сделал то, чего уже давно не делал в моем кабинете – достал из кармана мятую пачку сигарет и закурил. С наслаждением пыхнув в потолок кольцами сизого дыма, он, не глядя на меня, произнес:

– Тебе, наверно, было приятно убивать эту собаку.

Я непонимающе уставился на него.

– Почему же! Мне бы было гораздо приятнее, если бы она откусила мне яйца.

– Ты телевизор смотришь? – его грустные глаза под густыми рыжими бровями опустились до уровня моего лица. – Если бы ты не пил по ночам, а интересовался жизнью общества, которое ты с такой самоотверженностью защищаешь, мог бы обратить внимание на то, что творится в городе.

– Если ты имеешь ввиду заварушку по поводу кандидатуры нового президента, то я здесь не при чем.

– Они начали отстрел бродячих собак. За последнее время случаи нападений на людей участились, несколько раз пострадали дети. То, что произошло с тем ребенком на рынке, стало последней каплей. Губернатор официально утвердил решение о насильственной эвтаназии бездомных животных.

– Чепуха! В Санкт-Петербурге не стреляют животных!

Он пару минут ошарашено смотрел на меня и, наконец, не выдержав, захохотал. Через несколько секунд, сообразив, что подобная фраза в устах человека, несколько дней назад прилюдно застрелившего собаку, звучала, по меньшей мере, нелепо, я присоединился к нему. Отсмеявшись, хотя смешного в нашем разговоре было мало, мы разрядили повисшее в воздухе напряжение.

– Ладно! – все еще улыбаясь, Смолин хлопнул себя по колену. – В конце концов, это дело начальства. Я просто беспокоюсь за тебя. Если ситуацию отыграют назад, как бы нас с тобой не сделали крайними. Ведь это не просто утопленные в ведре котята. Улик в этом деле хватит на пару томов.

– Ты что-то недоговариваешь? Нашел отпечатки?

– Нет! – он покачал головой. – Хотя, по моему мнению, то, что эти люди так тщательно избавились от малейших следов своего пребывания в квартире, свидетельствует об их потенциальной опасности и является, по крайней мере, для меня наиболее существенной уликой. Тут дело в другом. В организме всех крупных собак обнаружены следы протаргола.

А вот это уже было кое-что. Если стилет в шею животному мог вонзить любой мальчишка, то ввести лекарственный препарат мог только человек, хорошо отдающий себе отчет в своих действиях.

– Протаргол? Что-то знакомое. Это какой-то яд?

– Да нет. Обычный препарат, аргентум протеин. Представляет собой желтоватый порошок и применяется для лечения больных гонореей, а точнее, гонорейным хроническим уретритом, циститом или отитом. Его раствором смазывают верхние дыхательные пути и промывают член. Но, помимо всего прочего, он обладает очень интересным фармакологическим действием. Сильная доза, введенная в мышечную ткань, вызывает практически полное обездвиживание мышц.

– Другими словами…

– Другими словами, тот, кому ввели протаргол, будет все чувствовать, но пошевелиться не сможет. Что бы с ним не делали.

– О боже!

Я содрогнулся, представив, что должны были испытывать звери перед смертью. Несчастных животных, пользуясь их абсолютной неподвижностью, пытали, жгли и резали заживо, а они со сведенными судорогой челюстями даже не могли завизжать от боли.

– Вот теперь подумай, – Смолин тяжело поднялся, – выиграет или нет общество от того, что ты не будешь искать этих садистов.

Он вышел из кабинета, не попрощавшись. Хмуро уставившись на закрытую дверь, я пытался привести свои мысли в порядок, но царивший в голове сумбур не давал сосредоточиться. Открыв сейф, я достал придвинутую к задней стенке недопитую бутылку водки, плеснул в пластиковый стакан и жадно выпил, не чувствуя ни вкуса, ни горечи. Я понимал, что Смолин, в конце концов, сделает так, как ему скажут, но все-таки меня невероятно бесило, что он, не желая замараться в одиночку, сознательно пришел ко мне, чтобы взвалить на меня часть своих грехов. Не скажу, что это ему удалось в полной мере, я достаточно жесткий человек, но на душе, все-таки, было хреново. Кроме того, меня не покидало предчувствие чего-то плохого. И, самое главное, мне казалось, что о протарголе я слышу уже не в первый раз.

                              * * *

В этот вечер я задержался на службе допоздна. Метро закрывалось через полчаса, поэтому, когда дежурный позвонил и предупредил, что оперативная группа через десять минут выезжает на вызов в сторону моего дома, я искренне обрадовался такой удаче и стал собираться. Убирая дела в сейф, я зацепился взглядом за бутылку, в которой еще оставалось грамм сто. Покончив с последним на сегодня делом, я запер кабинет и спустился во двор.

Сотрудники из второго следственного отдела уже сидели в микроавтобусе. Поздоровавшись, они пропустили меня к окну, дверь захлопнулась, и мы выехали на переливающийся россыпью разноцветных огней проспект.

Я не был коренным петербуржцем, но любил этот город с детства, еще с тех пор, когда мать возила меня сюда на экскурсии и часами заставляла выстаивать в очередях у музеев. Любовь была странной, какой-то рваной и тревожной. В глубине души я до сих пор боялся, что город просто терпит меня и когда-нибудь отторгнет как нечто чужеродное. С тех самых пор, когда отца, наконец, перевели на Адмиралтейский завод, и мы переехали в Ленинград, мне казалось, что источающая суровый холод надменная архитектура постоянно давит на меня своей непостижимой силой и монументальностью. Я не чувствовал в этом городе тепла, но это мне даже нравилось. Стылые ветра, моросящие дожди и проливные ливни, слякотный мартовский снег пронизывали меня насквозь, заставляя трепетать в ожидании чего-то одновременно тревожного, странного и чудесного. Увы, но эти мои детские настроения давно прошли, оставив после себя в моей изорванной душе только сырость и слякоть.

Мы миновали Васильевский остров и выехали на мост. На волнах Невы покачивались расплывчатые отражения неоновых огней, там и тут ночь вспыхивала разноцветной рекламой ресторанов и клубов, а вдалеке светился у набережной подсвеченный прожекторами силуэт крейсера «Аврора».

– Может, тебя в «Забаву» подвезти? – посмеиваясь, предложил мне старший группы, показав на сверкающий огнями списанный теплоход, в котором теперь располагался один из самых известных в городе стриптиз-баров. – Сделал дело – кончай смело!

В машине засмеялись. Я огрызнулся в ответ и устало привалился головой к окну.

– Кто из вас пил, гады? – водитель яростно протирал запотевшее стекло.

Ответом ему был очередной взрыв смеха. В этой компании измученных постоянным напряжением, ожесточенных мужчин, вынужденных круглосуточно разгребать дерьмо одного из красивейших городов мира, я не был «белой вороной».

Меня высадили в трех кварталах от дома под сочившееся октябрьской моросью небо. Свернув с проспекта на боковую улицу, я сразу окунулся в нарушаемую лишь легким шорохом шелестящих по асфальту капель тишину. Разбрызгивая мелкие лужи, промчался автомобиль, и я снова остался один. Миновав тускло освещенный магазин, я свернул за угол. Здесь я мог пройти напрямик и сэкономить минут двадцать, которые предпочитал потратить на драгоценный сон своего измученного тела.

Выстрелы я услышал, когда шел через небольшой пустырь за кооперативными гаражами. Стреляли три раза с задней стороны ограничивающих микрорайон шестнадцатиэтажек с промежутком примерно в полминуты. Этого времени мне вполне хватило на то, чтобы определиться со своими дальнейшими действиями. Ввязываться в очередную историю у меня не было ни малейшего желания, но я ужасно хотел спать, поэтому вместо того, чтобы свернуть, пошел дальше, прямо по чавкающему под ногами покрытию расположенного за школой футбольного поля. Скорее машинально, чем осознанно, я переложил пистолет из кобуры в боковой карман плаща.

Метрах в ста от дома в небольшом тупике стоял автофургон. Боковую стенку кузова пересекала желтая надпись «Спецтранс». В кабине было темно, и я сначала решил, что там никого нет. Только подойдя ближе, я увидел тлеющий огонек сигареты. В это время дождь пошел сильнее. Я поднял воротник и постучал в стекло.

– Чего тебе? – приоткрыв дверцу, на меня недовольно уставился усатый мужик.

– Выстрелы слышал?

– А, это! Пересрал, что ли? Не ссы! Это наши котов гоняют.

Увидев, что я не реагирую, он сердито бросил:

– Ну, че зыришь? Вали домой, парень, пока яйца не отстрелили!

Он попробовал захлопнуть дверцу, но я подставил корпус. Шофер, несмотря на то, что прекрасно видел, где я стою, специально ударил дверцей мне по плечу, на сто пятьдесят процентов обеспечив появление синяка.

– Ты что, парень? – его рука потянулась куда-то назад, возможно, за монтировкой или гаечным ключом.

– Документы! – попросил я пока еще вежливо и закашлялся.

– Что?! Ты че, рехнулся? – похоже, он был искренне удивлен.

– Покажи разрешение на отстрел!

– Да пошел ты на хрен!

По всей видимости, наша дискуссия могла зайти в тупик. Я уже собирался полезть во внутренний карман за удостоверением, когда появился новый персонаж. Из темноты с противоположной стороны кабины вышел человек в комбинезоне с пневматическим ружьем. Левой рукой, затянутой в резиновую перчатку, он держал за хвост мертвого кота. Голова животного с перекошенной в агонии пастью колотилась с тупым звуком по асфальту.

– Опять с дитилином переборщили! – мужчина с досады плюнул на землю. – Сдох почти сразу, только дергался сильно. Эй! – тут он увидел меня. – А это что за хер?

– Ты прикинь, Палыч! Разрешение требует! – шофер хохотнул.

– Пусть у своей Маньки требует!

Мужик обошел машину и встал напротив меня. Мертвый кот по-прежнему покачивался у него в руке. На какое-то мгновение мне показалось, что мужик сейчас швырнет мне этот труп прямо в лицо, но вместо этого он медленно поднял дуло ружья на уровень моего живота. Ситуация постепенно становилась абсурдной. Я, конечно, был уверен, что он не выстрелит, но выражение его прыщавого лица могло поколебать любую уверенность. Он спокойно буравил меня глазами, в которых заледенело выражение презрительной отстраненности. Наверняка, с тем же самым выражением он несколько минут назад целился в кошек.

– Если не хочешь обосраться, вали отсюда! – прыщавый упер ружейное дуло мне в живот.

– Лады! – примирительно улыбаясь, я поднял открытые ладони вверх. – Как скажете, ребята! Но только после того, как вы покажете бумаги.