Кто виноват

Было ясно, что эта работа не для него. Что это унизительный компромисс. Она далека от того, о чем мечтал отец, когда на втором курсе университета, накопив кучу хвостов, бросил инженерный факультет, решив сделать мир осмысленным и прекрасным. Поддавшись на типичную для тех лет бредовую дионисийскую пропаганду – новую религию, согласно которой всякий способ самовыражения, особенно неутомительный и бесполезный, заслуживает уважения, – он бросился искать себя. Актер, сценарист, гитарист, автор песен, поэт – не осталось ни одного безденежного занятия, за которое отец не взялся бы с обычным энтузиазмом. Ну и что? Молодой, красивый, оптимист по природе, рассчитывающий на папашины денежки, он мог всю жизнь болтаться без дела. Потом неизвестно откуда на него свалилась моя мама (об этом старательно умалчивали), а с ней и первая взрослая ответственность – брак, отцовство, растущие расходы, к которым прибавилось банкротство представительства “Альфа Ромео”. Но даже тогда он не сдался. Наоборот, решил начать все сначала, заняться импортом и экспортом. Сначала он пытался продвигать на итальянском рынке тибетские сандалии на деревянной подошве – ужасно неудобные, словно специально придуманные, чтобы тренировать умение отрешаться от всего земного. Затем, устав от умерщвления плоти и мистицизма, он переключился на хромированные карбюраторы, которые производили в Ганновере.

Долги, накопившиеся у отца перед банками за годы, пока он предавался безумствам и рассказывал людям басни, превратились в балласт, не позволявший нашему семейному кораблю даже спустя много лет уверенно плыть вперед.

С тех пор он потолстел на пару размеров и заметно полысел.

Однажды утром я вошел к нему и увидел, как он яростно вываливает на пол содержимое армейского ранца, где хранились образцы. Вдруг он почти рявкнул: “Черт, где же он?” Заметив меня, поинтересовался, спрашивают ли друзья, кем работает мой отец. Выглядел он подавленным и несчастным. В ту ночь у них с мамой произошла особенно жестокая схватка. Я ответил уклончиво, но это не улучшило его настроения, напротив, он почти рассердился: “Ну, если спросят, отвечай туманно, скажи: папа много путешествует по работе”. Sic: много путешествует. Очевидно, хотя в то время это казалось мне странным, отец не мог смириться с мыслью, что не знавшие его лично ученики начальной школы решат, что он рядовой торговый представитель, коммивояжер или, не дай бог, мелкий посредник. Пусть уж считают его бродягой, путешественником автостопом, гражданином мира – в этом, по крайней мере, он оставался верен идеалам молодости.

Узнай об этом супруга, ее бы насторожило подобное внимание к словам. Для мамы работа оставалась работой, как ее ни называй: нудное, однообразное, изматывающее занятие, необходимое, чтобы поддерживать достойный уровень жизни, который, судя по ночным вспышкам гнева, профессия мужа не гарантировала.

Неслучайно мне до сих пор трудно проследить связь между деньгами и счастьем, когда речь заходит о человеке, который умеет тратить, обеспечивает потребности, удовлетворяет капризы, радует ближних. Для меня деньги остались тем, чем они были для родителей в те бурные ночи: поводом испытывать стыд (нехватка денег – позор), тревожиться, а также шансом добавить красок в окружающую серую жизнь, который по божьей воле дается немногим счастливцам.

Впрочем, о деньгах родители говорили на птичьем языке, который я с трудом понимал. Слова “рассрочка”, “ссуда”, “проценты к уплате”, “вексель” и прочие звучали не как безвредная абракадабра волшебника, а как мрачное бормотание колдуна вуду, изгоняющего злых духов.

Лишь тот, кто родился в сейсмоопасной зоне или на склоне неспящего вулкана, поймет, что значит появиться на свет в семье, которая по уши в долгах. Ты не думаешь об этом с утра до вечера, но все равно у тебя развивается исключительная чувствительность, подогреваемая склонностью повсюду видеть катастрофу. Настолько привыкаешь к сигналу тревоги, что он становится чем-то заурядным. Телефонные разговоры, звонок по домофону, письма, которые получают или пишут, – всякое пришедшее из внешнего мира сообщение грозит непоправимой бедой. Ты больше ничего не воспринимаешь как данность, даже электричество или текущую из крана воду (невидимая рука способна лишить их в любую минуту), не полагаешься на ровное настроение родителей, пусть даже поутру они беззаботны и говорливы.

Если я ничего не путаю, Джордж Элиот представляла себе долги в облике демона с пантагрюэлевым аппетитом. Мне недоставало смелости взглянуть ему в лицо, первые десять лет жизни и даже больше я провел под пятой этого ненасытного чудовища. Я бы покривил душой, заявив, что ясно представлял, какая кара грозит тем, кто не выплачивает долги, но из-за моей невежественности грозные взгляды этого обитателя преисподней наполнялись еще более мрачной тайной.

Даже днем, когда родители изо всех сил старались себя не выдать, хватало малейшего намека, чтобы я догадался: над нашими головами нависло несчастье, с которым мы вряд ли справимся. Квитанции, выписки со счета, выплаты за купленный в рассрочку телевизор. Воображение рисовало унизительные сцены: мы оказываемся на улице, терпим нужду, теряем последнее имущество и достоинство, мы во власти всесильных беспощадных существ, которые опустошают наш дом, пока соседи взирают на нас с осуждением.

Одно я знал точно: мне никогда не забыть воскресный день, когда я почувствовал на своей шкуре, какого рода опасности грозят нашему семейству. Вскоре после обеда мы обнаружили, что из-за постоянных задержек с оплатой нам отключили электричество. Мы мгновенно перенеслись в технологически неразвитое Средневековье. Если отца раздражали вытекавшие из этого неудобства (его бесило то, что он пропустит Гран-при “Формулы-1”), маму беспокоил символический смысл случившегося: в приличных семьях такое не происходит, не может, не должно происходить. Судя по всему, я один предвидел трагические эмоциональные последствия блэкаута. Я буквально места себе не находил. Стоял февраль, вскоре сумерки должны были окутать нашу квартиру, словно злые чары, и завладеть всем. Запаса свечей не хватит, чтобы пережить ночь, которая среди зимы наступает пугающе рано. У меня, как у безнадежного труса, были с темнотой свои счеты. Мысль о том, что через несколько часов меня отправят спать, не дав провести положенное время перед телевизором, послушать музыку или посидеть в уютном свете абажура, была до того невыносима, что я принялся раздумывать, как бы уломать отца опять провести вместе бессонную ночь.

К сожалению, атмосфера накалялась. Родители поругались. Мама в очередной раз напомнила отцу о его обязанностях. В том месяце была его очередь платить за квартиру. Я слышал, как они спорят, и не мог решить, кто прав, а кто заслуживает моего гнева. С одной стороны, я сердился на маму за то, что она не скрывает презрения к отцу, с другой – злился на него за то, что он так глупо подставился и что у мамы имелось законное основание для упреков. Я смотрел на него ее разочарованными глазами, и у меня неприятно кружилась голова. Ничто не ранило меня сильнее, чем попытка свергнуть отца с пьедестала. Ужин при свете свечей оказался вовсе не романтичным. Сразу после я решил попытать счастья и явился к нему с гитарой. Он был в гостиной. Валялся на диване и пытался читать газету, светя себе единственным в доме фонариком.

– Считаешь, самое время? – спросил он неожиданно грубо.

– Я думал… – пробормотал я и осекся.

– Господи! – Он испепелил меня взглядом. – Сейчас?! Иногда мне кажется, что ты глупее моллюска. Все, давай. Уже поздно. Марш в постель. Без разговоров.

Ну почему у взрослых так быстро меняется настроение, почему его никогда не угадать? Неужели этот бессердечный сварливый великан – мой благодетель, еще недавно чудесным образом спасший меня за одни сутки от притеснений со стороны учителя и от ночных страхов?

Это небольшое домашнее происшествие больше не повторялось, но создало опасный прецедент. Теперь я имел представление о потенциально разрушительных последствиях банкротства. Впрочем, если верить маминым обвинениям, настоящая беда заключалась в том, что долги постоянно увеличивались, а вместе с ними увеличивалось число и многообразие кредиторов; долги росли как на дрожжах (как выражалась мама) из-за того, что отец не мог регулярно их выплачивать, – и все это, словно под действием черной силы, отражалось на мамином лице. Ситуация напоминала историю Дориана Грея и его знаменитого портрета. С той разницей, что отец не мог прятать маму на чердаке, притворяясь, будто ее никогда не существовало. Она находилась рядом, ее лицо все больше омрачали горести, и это доказывало, что дела идут все хуже и хуже.

Если б я мог им помочь! Но откуда взять столько денег? Клянусь, я беспрерывно ломал голову над этой проблемой. Однажды я убедил себя в том, что спасение нарисовано на обложке комиксов про Дональда Дака, где пернатый миллиардер-скупердяй стоял на трамплине бассейна, полного золотых монет.

Поскольку я не получил религиозного воспитания, этот щедрый рождественский подарок стал моей библией. Я изучал книжку целыми днями и, словно проводя некий обряд, надолго замирал над заглавной картинкой, веря, что она вдохновит и подскажет, в чем же секрет успеха.

Как собрать столько золота, чтобы заполнить целый бассейн? Далеко ли Клондайк от нашего дома? И как туда добраться, если мне запрещают заходить дальше лавки “Вино и масло”, что на углу улицы?

Ничего не поделать, пришлось смириться с тем, что мой вклад в общее дело будет носить нематериальный характер: не раздражать родителей требованиями дорогих подарков, отступить, положиться на них в борьбе за выживание.

Особенно на маму, которой приходилось следить за ссудами, взятыми в разных банках: возня с чеками напоминала опасную игру с наперсточником. Уроки математики, походы в банк, проверка тетрадок – ее дни были заполнены головокружительным жонглированием цифрами. Не говоря уже об эмоциональном давлении. Малейшая ерунда – счет от зубного врача, необычно высокий платеж за свет или телефон, общедомовые расходы – система работала с перегрузкой, возникал риск аварии. А вместе с ним лавинообразно возрастал риск утратить достоинство и всеобщее уважение.

При этом излюбленной мишенью для стрел, которые мама пускала в ходе ночных стычек с отцом, был кавалер Дзанарди.

Дзанарди, владелец фирмы, производившей печально известные дешевые и постоянно ломающиеся стиральные машины, – тот, с кем отец сотрудничал теснее всего, противный начальник, который преспокойно звонил в неурочный час и как будто наслаждался тем, что наша жизнь зависела от комиссионных, выплачиваемых с возмутительным опозданием.

Ах, счета-фактуры Дзанарди! Крест, который я нес все детство, бензин, подлитый в костер наших тревог. Я слышал, как мама умоляет папу поторопить бухгалтера Джиганти, этого неуловимого помощника кавалера, как она угрожает: если завтра он этого не сделает, послезавтра она займется проблемой сама и выскажет кавалеру все, что думает. Услышав такое, отец взрывался.

Я же не мог взять в толк, отчего кавалер Дзанарди, чьи бассейны заполнены золотом, не выплатит нам положенное. Неужели он настолько невоспитанный, злой, патологически жадный?

На протяжении лет он был для меня просто именем, горстью слогов, которые очаровывали и пугали, – я приписывал ему то сверхъестественные способности, то черты супергероя. Титул кавалера придавал ему достоинства, делал его похожим на персонажей романов: я легко воображал, как он скачет верхом, размахивает мечом, пришпоривает коня, презрительно посмеиваясь над нашей нищетой.

А потом однажды я наконец-то увидел его на пышном банкете в честь конфирмации его второй дочери. Праздник устроили на палладианской вилле кавалера в окрестностях Виченцы. Какое разочарование! Неужели этот обрюзгший лысый человечек и был тем самым жестоким Вершителем Судеб? Неужели он спрятал ключи от счастья во внутреннем кармашке дорогого серого костюма? Неужели так выглядит божество, пославшее нам столько беспокойных ночей?

2

Если б я мог, не стал бы об этом рассказывать.

Но как умолчать о дне, когда мы с мамой обнаружили, что лифт сломан? Не то чтобы я придавал слишком большое значение рядовой поломке общедомового имущества. Скорее во мне оставили след неприятные впечатления, с которыми связан этот эпизод, – время как будто высекло их в граните, превратило в вехи.

Настроение у мамы было неплохое – значит, была суббота, день, когда банки закрыты. Папа, вероятно, уехал из Рима по делам.

Я же, до сих пор находившийся под впечатлением от фильма “Империя наносит ответный удар”, переживал за Хана Соло и был ошарашен тем, что Люк Скайуокер оказался сыном Дарта Вейдера (в то время итальянские дети звали его Дартом Фенером, каковым он для меня и остался). Я еще не знал, что третьего эпизода саги придется ждать три года и что за это время в моей жизни произойдут куда более драматические перемены, чем те, что судьба уготовила принцессе Лее и всей галактике.

Сходив в кино, мы заглянули в знаменитое кафе-мороженое в центре, в паре кварталов от Парламента. Обычно мама старалась не тратиться, но в тот раз уселась за столик внутри кафе и заказала фирменное мороженое, которое, как призналась, всегда обожала.

Увидев трофей из взбитых сливок и пралине, в центре которого, подобно колонне Траяна, горделиво возвышалась изящная вафля, я догадался, почему мама взяла одну порцию: ею можно было накормить целую ораву.

Тут-то и случилось первое происшествие. Сущий пустяк. По мнению мамы, я проявил нерасторопность. Не успел я схватить ложечку, как она вытащила вафлю и, быстро и аккуратно облизав, с мрачным наслаждением вцепилась в нее зубами, а затем, откусив пару раз, проглотила.

Трудно описать мою досаду – возможно, оттого что я не понимал, какой темный инстинкт двигал мамой. Хищность и порывистость, которых я от нее никак не ожидал, потрясли меня. На мгновение мне почудилось, будто ночное создание одолело дневное, проявив дьявольскую природу, с которой мне совсем не хотелось знакомиться.

В то же время благодаря неожиданному всплеску живости я увидел в маме девочку. Это было неплохо, поскольку ничто так не подстегивало мое любопытство, как ее окутанное туманом детство. Словом, я совсем растерялся. Куда пропала учительница, которая ходила на работу с температурой, самая образцовая домохозяйка в районе, гениальный бухгалтер, чья готовность к самопожертвованию и неприхотливость воспринимались как гимн героическому материнству? Ведь это она своим поведением убедила меня, что быть матерью означает отказываться не только от всего лишнего, но и от всех радостей жизни. Зачем портить свою репутацию из-за мороженого?

Наверное, если бы я не потерял маму слишком рано, причем при загадочных и чудовищных обстоятельствах, если бы я наблюдал, как она стареет, отдалялся бы от нее постепенно, мягко, в конце концов я бы научился ценить ее маленькие слабости. Случись все иначе, возможно, я был бы сегодня другим человеком – не лучшим, но точно более уверенным в себе, толстокожим. Однако она исчезла прежде, чем наши отношения достигли пика, прежде, чем я успел как следует ее разглядеть, и из-за этого мне еще больнее возвращаться к сломанному лифту, по вине которого в ту чудесную осеннюю субботу случилось второе за день неприятное происшествие.

– Похоже, придется тащиться пешком, – задорно прощебетала мама, губы которой были до сих пор испачканы взбитыми сливками.

Мы стояли на четвертом этаже, запыхавшиеся, веселые, когда одна из дверей распахнулась.

– Добрый вечер, синьора Альбани! – сказала мама каким-то надтреснутым голосом.

Хотя владелица одноименного магазина была ровесницей мамы и соседкой по дому, трудно было вообразить более непохожую на маму женщину, чем синьора Альбани: она проводила часы в спортзале, качая бицепсы, или сидела за кассой, читая бульварные газетенки.

– А, сколько лет, сколько зим…

– Вы не против, если я отведу сына домой, а потом спущусь и мы поговорим? – взмолилась мама.

– Нет, против: ты от меня не первую неделю бегаешь, и вообще нам не о чем разговаривать.

То, что эта грубиянка обращалась к маме с издевкой, на “ты”, было чем-то из ряда вон выходящим. Но еще больше меня огорчило то, что мама даже не попыталась ответить на хамские обвинения. Бегает? Она? Учительница, обезоружившая свихнувшегося ученика с хладнокровием, о котором в школе десятилетиями будут слагать легенды?

– Как там наш чек? Скоро уже месяц, а я все жду и жду…

– Вы совершенно правы…

Признание чужой правоты куда больше соответствовало маминому характеру. Требовательность, которую она порой проявляла к ближним, – ничто по сравнению с тем, насколько требовательно она относилась к себе. Мне не встречался человек, столь же охотно признающий собственную неправоту. Полностью лишенная инстинкта перекладывать на других ответственность за собственные провалы и неудачи, мама обладала особой склонностью брать все на себя. Чего, к сожалению, нельзя было сказать о ее собеседнице, на лице которой читалась привычка выставлять себя жертвой и корчить из себя святошу.

– Мы с мужем не занимаемся благотворительностью. Мы каждый день встаем ни свет ни заря, трудимся не покладая рук…

– Синьора, я обещаю, что в понедельник, самое позднее – во вторник…

– Да как вам не стыдно?

Спустя много лет эти слова звучат у меня в голове с той самой интонацией, с которой их произнесла синьора Альбани, и дело вовсе не в том, что они прозвучали откровенно грубо, и не в том, что, проглотив обиду, мама умолкла и опустила глаза, признав поражение; они до сих пор звучат у меня в ушах, как будто я их только что услышал, потому что, хотя их произнесла неумная женщина, они оказались на редкость к месту.

Ничто, кроме стыда, не могло объяснить мамину сдержанность и то, что за ней скрывалось: стыд за то, что она так задолжала обычным лавочникам, за то, что не сумела дать отпор, за то, что пряталась, как воровка; стыд за то, что вышла за человека, который был в долгах как в шелках и при этом, ничуть не стесняясь, парковал у дома красивый автомобиль, но главное – стыд за то, что она выслушивала обвинения и терпела унижение в присутствии сына, которого на словах и на собственном примере учила быть ответственным и честным.

Поэтому мама, оставив свою обвинительницу стоять как соляной столп, схватила меня за локоть и потащила домой, а спустя секунду уже мчалась вниз, держа в руке чековую книжку и ручку. Где она нашла средства погасить долг, понятия не имею, знаю только, что магазин синьоры Альбани был ближе всего и дешевле остальных и что, кроме одного раза, о котором я вскоре расскажу, мы больше туда не ходили.

3

Впрочем, мама тоже страдала от свойственной буржуазии мании величия и тратила огромные суммы, хотя делала это не так, как отец. Он мечтал, что его наследник станет артистом, она же сосредоточилась на обучении и воспитании: Здоровье, Гигиена и Образование. Удивительно, но на удовлетворение этих маниакальных потребностей деньги всегда находились.

Благодаря неизвестно как накопленным деньгам я целыми днями просиживал в приемных самых знаменитых специалистов: окулистов, стоматологов, ортопедов. Боюсь, в детстве моя светская жизнь тем и ограничивалась.

Иногда, чтобы скрасить бесконечное ожидание, мама просила меня почитать ей газету. Она вела себя так, будто я делал ей одолжение: при ее образе жизни она просто не успевала следить за новостями. К тому же после пяти уроков глаза уставали, голова не варила. Мама пускалась на эту хитрость, чтобы расширять мои культурные горизонты, развивать интеллект, бороться с врожденной леностью, которая преследовала меня всю жизнь.

Хотя обычно мама оставляла выбор статей за мной, она явно предпочитала комментарии и заметки о внешней политике, особенно о палестино-израильском конфликте, про который я мало что знал. Впрочем, содержание прочитанного было не очень важно. Маму больше интересовала форма: она просила все четко произносить. Перебивала, только чтобы объяснить значение редких слов и правильное произношение иностранных названий. Бодренький стиль и частые речевые ошибки, свойственные большинству журналистов, ее раздражали. Хотя мама и рассматривала свою работу как уступку обстоятельствам, она безоговорочно верила в просвещение. Она разделяла платоновскую иллюзию, что многие знания многократно умножают возможности выбора, делают людей лучше. Видимо, книги и газеты были для нее чем-то вроде овощей или правил хорошего тона – пищей, необходимой растущему организму. Однако, будучи сложной и противоречивой личностью, мама, что удивительно, не доверяла современной педагогике – вероятно, поэтому она не заставляла меня много читать. Лучше, чтобы я продвигался маленькими шажками. К примеру, она оставляла у меня на тумбочке или на полке в ванной какой-нибудь роман, который любила в юности (единственные реликвии, оставшиеся от ее загадочной юности, которую я вообще себе не представлял). Обычно это были классики детской литературы вроде Ричарда Адамса или Элинор X. Портер – книжки для детей из хороших семей, а не для мальчугана, чьи вкусы формировали японские мультики и американские комиксы. Иногда я в эти книжки заглядывал – только чтобы сделать маме приятное. На третьем абзаце я неизбежно застревал, недоумевая, как можно получать удовольствие от подобной чепухи, а главное – что находила в них в свое время такая серьезная и сдержанная женщина, как мама – судя по всему, склонная к научной точности, а не к поэтическим фантазиям, выбирающая не чувства, а разум.

Проводить часы за чтением романов мама позволяла себе в основном только на рождественских каникулах и летом на пляже, – мне это удовольствие было неведомо. Я начал много читать уже после маминой смерти и до сих пор гадаю, не рождена ли одна из моих немногочисленных страстей, единственный источник честного заработка, острой потребностью отдать ей дань уважения. Лишь позже, в следующую, самую непредсказуемую пору жизни, я осознал, что среди всех доступных для одиноких людей способов времяпровождения чтение романов подходит мне больше всего, поскольку потакает моему индивидуализму.

Досадное открытие пролило свет и на то, в каком отчаянии пребывала мама в годы нашей трагически прервавшейся совместной жизни.

Это лишь одна из наших с ней несостоявшихся встреч. Самое обидное, что, хотя между нами возникло нечто вроде интеллектуальной дружбы (если можно назвать таковой душевную близость взрослой женщины и ребенка), которую подпитывало совместное чтение газет, сопровождавшееся моими вопросами и ее объяснениями, этой близости так и не удалось сломить стену молчания, за которой пряталась мама и которая и сегодня давит на меня, словно тяжелый свод. Кажется, стать маме по-настоящему близким человеком было невозможно и даже запрещено; мамины любовь и преданность выражались в бесконечных проявлениях заботы, на которую она была щедра, ожидая от других куда меньшего.

Воспоминание о том, как вела себя мама, и о том, что я не умел ей противостоять, лишь обостряет мою ностальгию. Ностальгию, которой скоро стукнет полвека.

Возвращаясь к приемным врачей, где я вечно мерз, нужно заметить, что, поскольку мой маленький организм постоянно проходил техосмотр, я стал воспринимать себя – по крайней мере в аналоговом царстве детской фантазии – как бытовой электроприбор вроде тех, которыми торговал отец и в которых нередко обнаруживался досадный фабричный брак. Зубы и позвоночник были недостаточно прямыми, ступни – слишком плоскими, не говоря уже о левом глазе, превосходившем леностью своего законного владельца. Из-за этого лентяя два дня в неделю, все первые месяцы третьего класса начальной школы, сразу после уроков меня тащили к светилу офтальмологии, кабинет которого занимал последний этаж небольшого дома в северной части города – самой зеленой и престижной, недоступной для нас.

Именно он, профессор Антинори, человек неприятный в общении, обладатель усиков как у английского полковника, объявил, что унижения носить пиратскую повязку (вызывавшую смех одноклассников) на здоровом глазе недостаточно. Чтобы пытка, назначенная подслеповатому мальчугану, стала показательной, его запирали в прилегающей к приемной тесной каморке и оставляли одного перед устройством, на экране которого бушевала фосфоресцирующая спираль. Пытка заключалась в том, чтобы водить металлическим карандашом по экрану, ловя прихотливую, то появлявшуюся, то исчезавшую линию. Нередко из-за нежного возраста, послеобеденного часа, а главное – из-за безжизненного полумрака каморки, где я томился, руки-ноги мои немели, мозг отключался. Тогда-то профессор Антинори и отрабатывал свой астрономический гонорар. Он принимал пациентов в соседнем кабинете и не мог меня видеть, но, едва я засыпал, теряя интерес к судьбе проклятой спирали, профессор призывал меня к порядку громовым “ИДИО-О-О-ОТ!”, разносившимся по всей клинике. Надо признать, дикий вопль возвращал меня в рабочее состояние – так и отцовские стиральные машины оживали, если что есть силы стукнуть по ним кулаком.