Традиции & Авангард. №3 (22) 2024

Свод первых мемуаров в своей жизни Лёша озаглавил не мудрствуя: «Крещенские рассказы». В хронику вошли истории: «Дед», «Автобус», «Глухомань», «Деревня на горизонте», «Под кривой крышей», «Тётя Гудя», «Здравствуйте вам!», «Нахреновцы», «Толик», «Васька», «Михал Михалыч», «Семья Ботинкиных», «Маша и её медведь», «Церковь без креста», «Завтра праздник», «Ждём службы», «Полынья», «Лёд», «Яйца морозит», «Выскочив из проруби», «Спал как убитый», «Варсонофий», «Крещенская служба», «Вот как, значит», «Лобастый», «Жареная картоха», «Вкусно», «Процессия», «Богатый дом», «Гусь», «В чистое поле», «Коровник», «Сон не идёт». Лёша и рад был бы продолжать тему, да почему-то вдохновение иссякло на описании бессонницы. Должно быть, оно только в бессонницу приходит.

Дома Лёша переписал «Крещенские рассказы» в общую тетрадь. Крупным Лёшиным почерком рукопись заняла все сорок восемь листов. Ну, может быть, половину. Или четверть.

Лёше предстояло сделать выбор: продолжать муки творчества, высасывая из пальца мысли и симулируя неизведанные впечатления, или заняться популяризацией своего детища?

Лёша выбрал второе. Красиво переписал рассказы в пять тетрадок и разослал в редакции самых модных тогда журналов: «Смена», «Огонёк», «Юность», «Крестьянка» – и – не без задней мысли – в «Сельскую молодёжь». Им-то должно быть интересно про деревню!.. Слово «конъюнктура» Лёша узнал много позже.

В ожидании публикаций в журналах Лёша времени даром не тратил. Шестую тетрадку он понёс в литобъединение «ЛиХр» («Литература Хренодёра»), занимающееся от Хренодёрского отделения Союза писателей СССР в комнатёнке в редакции хренодёрской «молодёжки».

Три немолодых мужика, на чьих лицах и одёжках были написаны все тяготы жизни талантливого человека в советской глубинке, сидели за столом, сблизив головы, и, склонившись, шептались, как заговорщики. Триединую спину увидел дерзкий отрок Лёша Лещёв, переступив порог святая святых. Он с пренебрежением отнёсся к стуку в дверь и вопросу «Можно?».

– Здравствуйте! – бодро поздоровался Лёша. Спины вздрогнули и выпрямились. В прогале между ними Лёше привиделся силуэт водочной бутылки, но пропал с нездешней быстротой. В следующее мгновение трое обернулись к Лёше помятыми, но просветлёнными лицами и спросили: «Вы кто?», «Какого рожна?..», «Что вам угодно?» Последний вопрос задал старичок в очочках.

Лёша объяснил, что написал прозу и хочет издать её отдельной книгой.

– Отдельной! – с тоской вырвалось из груди мужика в спортивной куртке. – Эк куда хватил!..

– Почему же нет? – удивился Лёша и находчиво добавил: – Молодым везде у нас дорога!

Последовавшая за цитатой из Лебедева-Кумача дискуссия не разубедила Лёшу в справедливости советского лозунга, но обострила его отношения с троицей. Это было, конечно, зря, ибо в очочках оказался председателем «ЛиХра», в спортивной куртке – ответственным за работу в ЛИТО с молодёжью, а третий, без особых примет, – редактором хренодёрского филиала издательства «Столичный крестьянин». Это издательство с центром в Москве выпускало книги талантов с периферии по строгой разнарядке: от каждой области одно имя раз в десять лет. Лёшу из этой разнарядки сразу вычеркнули на тридцать лет вперёд.

С Лёшей троица поступила иезуитски: попросила оставить тетрадку с «Крещенскими рассказами» им для рецензирования и обещала дать письменный ответ в течение месяца. Лёша поныл, тщетно пытаясь скостить срок, и завязал нетерпелку на узел.

Спустя месяц и один день Лёша круглыми от возмущения глазами читал машинописный ответ на бланке Хренодёрского отделения СП СССР:

«Рассказы десятиклассника Алексея Лещёва не представляют никакой художественной ценности. Более того, с идеологической точки зрения, они вредны советской молодёжи. Десятиклассник Лещёв не жалеет красок, чтобы живописать убожества быта советских колхозников – точнее, приписать им полную гражданскую инертность, следование убогим поповским ритуалам, извращённые формы проведения досуга и уродливый моральный облик. Ни единого слова в этом пасквиле на советскую колхозную действительность не сказано о глобальных процессах, захвативших нашу страну: о перестройке, об ускорении, о переходе на хозрасчётные методы работы, о новых горизонтах отечественного колхозного хозяйства. Зато быт и нравы колхозников обрисованы в самых чёрных тонах. Нет никакого сомнения, что “Крещенские рассказы” от первого до последнего слова являются злобным измышлением юнца, возомнившего себя писателем, не имеющего ни жизненного опыта, ни культурной базы, ни элементарной грамотности (о количестве орфографических и прочих ошибок промолчим – по сравнению с идеологическим “просчётом” Лещёва его ужасающая безграмотность кажется пустяком). Впрочем, можно ли называть сознательное очернение колхозной жизни и беззастенчивое желание обнародовать свой пасквиль всего лишь просчётом? Или за этим кроются куда более страшные процессы? Или десятиклассник Лещёв сознательно хочет лить воду на мельницу Запада, не принимающего полного обновления советского общества? Об этом красноречиво говорит требование Лещёва выпустить его измышления отдельной книгой. Или оно свидетельствует “всего лишь” о плохом воспитании молодого человека, в котором не преуспели семья и школа?

О публикации хотя бы одного “Крещенского рассказа” на страницах молодёжной газеты “Юный Хренодёр” не может быть и речи. Приём Алексея Лещёва в литобъединение “ЛиХр”, введение его в члены литактива и постановка в очередь на издание рассказов отдельной книгой тем более преждевременны.

Рекомендуем средней школе № 6 города Хренодёра, Правохреновскому райкому комсомола и родителям десятиклассника Лещёва обратить серьёзное внимание на его нравственный облик и принять меры к исправлению оного.

Рецензент Хреновский И.П., член Хренодёрского отделения СП СССР, редактор хренодёрского филиала издательства “Столичный крестьянин”».

Неделю Лёша ходил как в воду опущенный и даже от дедова костыля то забывал, а то не успевал уворачиваться. В довершение беды стали приходить отклики из «толстых» журналов. Четыре журнала сухо сообщили, что произведение отклонено редколлегией. Добродушная же «Сельская молодёжь» снисходительно написала на бланке:

«Лёша, не огорчайся, что не увидишь свои рассказы напечатанными в журнале. Главное – что ты растёшь добрым, отзывчивым человеком. Будь всегда таким!»

Это письмо Лёша с особым удовольствием употребил по прямому назначению, хоть оно было жёстким и пачкало руки типографской краской.

* * *

Валяясь на постели, не убиравшейся неделями, и глазея в потолок, Лещёв видел не трещины побелки, а свою жизнь, скудную на радости, богатую разочарованиями, – биографию истинного гения… Сейчас перед его мысленным взором заклубилась серая пелена. То было видение нескольких лет за первым разгромом «Крещенских рассказов». Они были заунывными, не окрашенными просветлениями восторженного писательства, и вспоминать их было больно – и вместе с тем приятно. Они воплощали собой пословицу «Через тернии к звёздам!».

Лёша окончил естфак педагогического института, намеренно выбрав факультет подальше от неблагодарной литературы. Он должен был бы в какой-нибудь средней школе преподавать ботанику и географию, но к тому времени советская система распределения молодых специалистов приказала долго жить, и устраивался каждый в новой жизни сообразно своим и родительским возможностям. Возможности старших Лещёвых были ограниченны, вот Лёша и прибивался куда попало: разнорабочим на стройку, электромонтёром в горэлектросеть; а затем, так как был физически крепким парнем, стал выбирать профессии нового времени: швейцар в казино, затем в оном же крупье и даже инкассатор в коммерческом банке. Всё это ему не нравилось. Лёша уже всерьёз подумывал завербоваться в армию на контрактной основе… но тут случилось невероятное.

В той же хренодёрской «молодёжке», преобразившейся в соответствии с запросами обновлённого общества в газету звёздных сплетен и местной «желтизны», он прочитал на последней странице среди частных предложений услуг, в основном интимных, набранное самым мелким петитом объявление. Министерство культуры объявляло всероссийский слёт молодых авторов «Будущие писатели страны». Начинающим писателям финансировали пребывание на слёте, включая и дорогу туда-обратно. Ниже сообщался адрес, куда необходимо было прислать рукописи. Он был по старинке почтовым, с индексом, а не электронным, и Лёша, выросший в семье с крепкими традициями, оценил это положительно.

Ему захотелось попытать счастья на слёте. Ведь он до сих пор не изжил из себя мучительно-радостного зуда желания творить. Не раз прямо в рабочее время Лёша испытывал жгучий позыв записать происходящее: на стройке, на трансформаторной подстанции, в казино, в инкассаторском броневичке. Но он душил в себе прекрасные порывы: копёр и фонарные столбы казались малоинтересными для большой прозы. Интриговали банк и броневик, но Лёша не знал, как на записки посмотрит начальство. Казино было совсем интересным. Но, увидев как-то раз его владельца в малиновом смокинге при охвостье бодигардов с недвусмысленно оттопыренными полами бордовых пиджаков, Лёша спинным мозгом почуял: их шаржировать нельзя. Хоть руки и чешутся.

Писатель в Лёше не умер, но лежал в анабиозе. Вместо наркоза ему послужили грубые отказы в признании таланта и популяризации «Крещенских рассказов». Халявный писательский слёт манил и соблазнял Лёшу рискнуть ещё раз. Ему и хотелось, и кололось… Как бы не украли у него «Крещенские рассказы», как бы не издал их кто-то под своим именем!..

Победило позитивное мышление. Лёша послал «Крещенские рассказы» по указанному адресу. Но негативное мышление тоже было услышано. Лёша принял меры предосторожности против плагиаторов: не стал перепечатывать оригинал, а переписал его в новую тетрадку. Почерк у него с десятого класса лучше не стал, и рукопись походила на вавилонскую клинопись. Лёша счёл это достаточным, чтобы рассказы не украли. Потом выяснилось: он сделал всё, чтобы его прозу не прочли, замучившись разбирать каракули. Но состоящий в оргкомитете слёта пожилой критик Рукопашинский, несмотря на Лёшино сопротивление, всё-таки прочитал его труд – и пришёл в эйфорию.

В Хренодёр полетело восхищённое письмо с приглашением на слёт. И Лёша, получив его, отложил заботы трудоустройства до лучших времён и направился на встречу со своим будущим.

Дни слёта пронеслись перед ним пёстрой лентой московских улиц, торжественных залов, амфитеатров скамеек, густо усаженных зрителями, медийных лиц и лавровых венков. Позже, пытаясь вспомнить подробности, Лёша так и обречён был видеть яркую круговерть. Незабываемым оказалось одно: Лёше Лещёву на упрямый лоб надели лавровый венок. «Крещенские рассказы» назвали литературным открытием слёта. Впоследствии перекрестили в «литературное открытие года». А самого Лёшу с подачи Рукопашинского признали не просто способным литератором, а Писателем с большой буквы.

– «Крещенские рассказы» – это глас маленького человечка, на самом деле являющегося Большим Человечищем! – возгласил на закрытии слёта Рукопашинский. Критик и его креатура впервые увидели друг друга на слёте, но сблизились и сдружились за считаные часы.

Вслед за Рукопашинским и главный инициатор слёта, писатель с именем из детской хрестоматии, которого маленький Лёша с упоением читал, одобрил новое имя в прозе. Они с мэтром стояли рядом на трибуне, и тот жал раскрасневшемуся и потному от волнения Лёше руку.

Не отставали от главного слётовца и остальные организаторы. На Лёшины рассказы лился тугой поток елея и мирры. Кое-кто обращал внимание почтеннейшей публики, что дата в тетрадке стоит семилетней давности. Лёша её скопировал не без умысла: думал в случае упрёков отговориться детским возрастом и юным баловством пера, ничего, мол, серьёзного. Но ретро-датировка сыграла обратную роль. «Такие прекрасные рассказы написал, в сущности, мальчик!» – рефреном звучало вокруг автора.

Критик Рукопашинский забыл всю свою осторожность и с той же трибуны, где держал речь в честь закрытия слёта, провозгласил Лёшу первооткрывателем и образцовым представителем нового, революционного направления современной прозы – «реального крестьянизма». Реальный крестьянизм, вещал критик, отличает от деревенской прозы то, что в фокусе внимания прозаика оказываются не только крестьянский труд, крестьянская мудрость, крестьянское добросердечие и прочие пароксизмы идеализма, но и подлинный крестьянский быт и нравы, неприукрашенные крестьянские мысли, непритязательный крестьянский досуг, а также не искажённые приличиями оценки увиденного писателем. Концептуально выражаясь, в данной идейно-художественной парадигме объективация данного конкретного автора как выразителя эстетической категории, унаследованной пост индустриальным обществом от… Тут все уснули, даже Лёша на стульчике на авансцене.

Когда Лёша проснулся, по актовому залу университета – он принял слёт в заключительный день – рыскали ассистенты и побуждали будущих писателей побыстрее пересесть в автобус. Помещение амфитеатром нужно для другого публичного мероприятия, его участники копытами бьют за правыми дверями. Поэтому будущим писателям надо организованно и тихо выйти через левые.

Лёша вышел через правые двери. Он был готов сразиться с кем угодно. Но сражаться не пришлось. В университетском коридоре цивилизованно ждала, пока запустят в зал, толпа улыбчивых типов азиатского вида. При них колготилась дама с цепким взглядом сопровождающего в штатском.

– Вы что?! – взъярилась она на Лёшу. – Вы куда лезете?! Это делегация японских учёных, вы задерживаете начало научной конференции!..

– Отлично! – заявил Лёша. – А я – великий русский писатель. Айм э грейт рашн врайтер! – доходчиво объяснил он японцам и заулыбался.

Его улыбка тут же отразилась в сорока широких синтетических японских улыбках. Самураи расчехлили диковинные «поляроиды» и полезли щёлкаться с великим русским писателем. Лёша с изумлением следил, как аппараты выплёвывают готовые фотокарточки. Одну из них подарили Лёше. На ней японские учёные облепили долговязого Лещёва, как обезьянки – подъёмный кран. Позднее, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, Лёша рассматривал успевший поблекнуть, но не потерявший магической притягательности квадратик фотобумаги и вновь преисполнялся веры в себя.

* * *

«Крещенские рассказы» пришлось-таки набирать на компьютере: ими заинтересовался журнал «Священная хоругвь», в котором работал Рукопашинский, первооткрыватель «реального крестьянизма». Но текст потребовали в печатном виде. Лёша сначала одолжил было у пожилой знакомой пишущую машинку, но, пока он корячился, не попадая по её клавишам крепкими, но неумелыми пальцами, его осенило: экземпляр получится всего один, а что, если ещё какой-то журнал попросит рассказы? А если издательство затребует? А если киностудия «Мосфильм» кино захочет снять?.. Экземпляров должно быть не менее десятка! А лучше – один, который бесконечно можно множить. Поэтому надо набрать текст на компьютере.

Они пока ещё в Хренодёре были диковинкой. Но в том самом банке, где Лёша работал инкассатором, редкая оргтехника, разумеется, водилась. И Лёша записался на приём к директору банка по личному вопросу.

– Так в чём у вас вопрос? – через две недели спросил директор, глядя не на Лёшу, а в декольте секретарши, как раз подававшей ему кофе по-турецки – со стаканом ледяной воды.

– Лавр Петрович, это Алексей Лещёв, он работал у нас инкассатором, – интимно шепнула секретарша на ушко боссу.

– И чего же вы хотите? – безразлично продолжил босс, переводя заинтересованный взгляд из декольте в кофейную чашку. – Восстановиться на работе? Это зря. Кто от нас уходит, обратно не возвращается.

– Какого рожна мне к вам возвращаться? – удивился Лёша. – Я писатель. Великий русский.

– Тогда вам в издательство, а не в банк, – резонно отреагировал кофеман.

– Знаю, – утешил Лёша. – Но в издательство надо рукопись сдавать. Точнее, печатопись. А у меня компьютера и принтера нету. Весь город знает, что эти штуки здесь только у вас есть… вон стоят… – кивнул он себе за спину. – Наберите мне «Крещенские рассказы». И распечатайте. В историю войдёте. Поспособствовали первой публикации основателя жанра «кретинский…», нет, «крестьянский…», «сельский натурализм», короче. Кретинский этот жанр потому, что я вообще к жанрам не отношусь. Это критики придумали, их дело такое – слова всякие, термины, там, сочинять. А я просто пишу хорошую прозу. Отличную просто!

Директор банка аж крякнул от такой наглости, но внезапно заулыбался и велел своей ближайшей подчинённой начать работу с Лёшиными рассказами прямо сейчас. Перенабрать и распечатать. Секретарша удалилась из кабинета с Лёшиной заветной тетрадочкой.

– Слышь, писатель, – заговорщицки сказал директор, подаваясь вперёд, – а давай баш на баш, а? Я – тебе, ты – мне. Ты скажи где надо, чтобы на первой твоей книге напечатали: издано, мол, при содействии инвестиционного банка «Как в сейфе»! А?..

– Там посмотрим, – независимо ответил Лёша, покидая обитель босса.

На следующий день он получил от секретарши пачку листов. Пачка была тощенькая, и это Лёшу неприятно поразило. Он почему-то думал, что главный труд его жизни содержит больше страниц.

Зато он идеально лёг в журнальную книжку.

«Священная хоругвь» был очень даже престижный журнал. Попавшие на его страницы авторы считались надеждой и опорой русской литературы. И Лёша не стал исключением.

О «Крещенских рассказах» стали полемизировать рецензенты. Ну, как полемизировать? Дурного мнения не высказал никто. Разногласия возникали только в поле критических интерпретаций, а равно в подведении под рассказы идейной базы. Рецензии вышли в журналах «Стяг», «Штандарт», «Орифламма» и «Трубадур». Это был воистину звёздный час Лещёва!

«“Крещенские рассказы” – проза ядрёная, как капуста деревенского засола! Сразу видно – наш, родной, отечественный продукт, а не какой-нибудь там заёмный!» – соловьём разливался ура-патриотический «Стяг».

«Обратите внимание, как искренне и горестно Лещёв описывает вырождение русского народа. Он ядовито бичует это положение вещей, оставаясь в рамках приличий, так как сострадает деревенским жителям, обманутым беспросветной российской нищетой и убожеством», – писала глядящая на Запад «Орифламма».

«Написанные на излёте “совка” “Крещенские рассказы” ставят окончательный диагноз советской идеологии – её отрицают простые сельчане, тянущиеся к варварским обрядам вместо набивших оскомину партсобраний, – и без прикрас показывают низкий уровень жизни колхозников. “Крещенские рассказы” – отличный ответ некоторой части нашего общества, мечтающей о реставрации СССР», – утверждал демократически настроенный «Штандарт».

«Искони в русском народе дремала искра Божья, и Алексей Лещёв подметил её неугасимое горение», – сюсюкал в патриархальном «Трубадуре» автор духовных стихов, никогда ранее не писавший рецензий, но не сумевший устоять перед мощью таланта Лещёва.

Все журналы с этими хвалебными словами Лёша бережно собрал в специальную коробку. Туда же отправилось письмо от Хренодёрского союза писателей, который подставился, конечно. Прочитав сперва в «Стяге» рецензию на повесть земляка, вышедшую в «Священной хоругви», а затем и сами «Крещенские рассказы», Хреновский, тот самый топитель юных котят, решил, что пора эдакую знаменитость залучать в местную организацию. В официальном письме на бланке союза Лёше предложили мгновенно, безо всяких рекомендаций принять его в местный СП и просили дать согласие (в котором не сомневались). Ну, Лёша и показал им – в официальном же письменном ответе, – кто здесь прославленный писатель, а кто – местечковые недоумки. Настала очередь членов бегать по строчкам выпученными глазами и тихонько икать от обиды. Ибо нефиг!

* * *

Однако дальше… как бы повзрослевшему Лёше Лещёву ни хотелось дальше видеть сладкие сны, но счастье неуклонно шло на убыль, как погожее лето, и сменялось ранней и затяжной осенью. Наверное, осень для Лещёва наступила, когда ушёл из жизни критик Рукопашинский – и вправду через три месяца после Лёшиного триумфа. Но Лёша осознал, что покойный был солнцем его мира, с большим, ах, слишком большим опозданием…

Побывав на похоронах наставника, Лёша искренне пролил по нему слезу, но того не знал, что вскоре придётся оплакивать собственный феномен. Идя за гробом, Лёша мысленно благодарил Рукопашинского за то, что он помог ему занять должное место в российском литпроцессе. И не ведал, что мес то это под угрозой.

Без Рукопашинского не вышло ничего. Во-первых – издать «Крещенские рассказы» вожделенной отдельной книгой. Когда «Крещенские рассказы» вышли в журнале, казалось бы, издательства должны были за них кинуться в драку. Драк Лёша ждал со спокойной уверенностью, как утро после ночи, как головную боль после похмелья. Но – удивительное дело! – литпроцесс нарушал законы миропорядка.

А ведь Рукопашинский называл издательство и человека, который займётся изданием! И познакомил Лёшу с ним. Но Рукопашинского похоронили, а его знакомого с тех пор Лёша даже в телефоне не мог услышать: тот упорно избегал контакта.

Пришлось Лёше перебирать другие варианты рождения книги.

Ещё на слёте к нему, вспомнилось, подваливала некая дама бальзаковского возраста и заводила речь о том, что их издательство ищет хороших авторов. Однако быстро выяснилось, что издательство ищет денежных авторов, способных и готовых оплатить не только свою причуду зваться писателем, но и безбедное существование небольшого сплочённого коллектива. Лёша, желавший, чтобы всё было ровно наоборот – чтобы ему приносили деньги, а он бы их пересчитывал, – показал даме реальный крестьянский шиш, и та умелась искать других простаков.

Затем вышла критическая статья, оскорбившая Лёшу. Её автор, Бронзовский, стал рассусоливать: существует ли «реальный крестьянизм» или покойный Рукопашинский погорячился? И если оное течение существует, то ведь не в одном же Лещёве выражается! Так каких ещё современных писателей можно причислить к полку «реальных крестьянистов»? Бронзовский набрал таковых с десяток и расставил, собака, их фамилии по алфавиту, отчего Лёша оказался в середине списка!

Лёша хотел было написать Бронзовскому ответ и начал вострить топор войны. От этого почтенного занятия отвлекла его поездка в Москву, на вечер журнала «Священная хоругвь» под девизом «Знакомство читающей публики с открытием года!». Ради такого девиза «открытие» даже само вложилось в билеты до столицы плацкартой.

Всё дублировалось, как дежавю, со слётом: опять взмокший от приятного возбуждения Лёша стоял на сцене, опять ему жали руку персоналии из энциклопедий, опять звучали речи, в которых «открытие года» путалось. Отличие состояло разве что в новых пижонских ботинках с острыми носами, купленных с дальним прицелом на нобелевскую лекцию. Лёша надел ботинки разносить – и проклял всё. Щегольские суженные носы немилосердно давили: сначала – на пальцы, потом и на пятки, к середине процедуры – на коленки, а в её разгаре – вроде бы уже и на сердце. Оттого Лёша выглядел рассеянным, как гению и положено.

Спас фуршет. Лёша занял козырное место во главе стола и первым делом под прикрытием скатерти содрал с себя туфли (показалось, что с кожей). Жить сразу захотелось с удвоенной силой. Вот только элегантно пройтись по залу с бокалом он теперь не мог. И сидел – кум королю – перед тарелкой, полной закусок. А все, кому было угодно побеседовать с «открытием», подходили и общались.

Среди них была и черноглазая вертлявая девица, с первого взгляда показавшаяся совсем соплячкой. Она подсела к Лёше, выставив стул из-за стола таким образом, что загородила «открытие» от толпы, и стала жеманиться и хихикать. Но в хихиканье она грамотно вплела информацию, от которой «открытие» растаяло: девица – литагент, она может помочь с изданием «Крещенских рассказов». Она знает стратегию, надо начинать с премий, и если Лёша будет её слушать…

Круглые чёрные беличьи глазки собеседницы меж тем работали быстро, как сканер. Они, по-видимому, засекли снятые Лёшины ботинки. Внезапно Лёша ощутил на своей стопе в носке горячую ножку, такую же быструю и «подмигивающую», как и глаза. Лицо литагентши так просто льнуло к лицу Лёши. Тут-то он и разглядел морщинки под глазами, поры на коже и призраки седых волосинок среди краски. Литагентша была не так юна и свежа, какой силилась казаться. Лёша сел прямо, ног у – якобы в рассеянности – подвинул и солидно сказал, что готов обсуждать стратегию. Литагент тоже отодвинулась и совершенно спокойно, без кривляния посоветовала подать рукопись на юношескую премию «Взлёт пера», где на фоне молодняка Лёша будет смотреться выигрышно, а у дамы там связи.

Впоследствии выяснилось: этот мнившийся рассветным час оказался для Лёши закатным. На премии «Взлёт пера» «Крещенские рассказы» взяли первое место и энное количество рублей. На эти деньги (да ещё пришлось занимать) Лёша с помощью литагентши выпустил «Крещенские рассказы» долгожданной книгой в дотоле неизвестном ему издательстве «Очи чёрные». Много позже Лёша узнал, что издательство было создано самой литагентшей. В её кармане осел весь Лёшин взнос – это не считая отдельно оплаченных услуг по продвижению книги. Они состояли в распечатанном на принтере листке с адресами столичных книжных магазинов, куда Лёша может обратиться с книгой и где труды берут на комиссию у авторов. Листок Лёша получил вместе с коробами книг. От помощи в деле переговоров с магазинами литагентша устранилась.