От любви не умирают

Говорят, что если мужчина полюбит женщину, то он полюбит и её ребёнка. Но нет. Чужое оставалось чужим. Однажды, когда он пожаловался на боль в спине, Вера вызвалась сделать ему массаж. Постукивая по спине пальцами, она начала приговаривать: «Пришли куры – поклевали, поклевали, поклевали. Пришли гуси – пощипали, пощипали, пощипали».

А Маслицкому вспомнилось, что такой же «массаж», с теми же «поклевали-пощипали» делал ему Максим, когда был ещё совсем мал. Ему вдруг очень захотелось увидеть сына, поговорить с ним. Он уже перестал обижаться на Максима за те жестокие слова, которые услышал от него, когда оставлял их с Еленой. Максима нужно было понять: самому близкому человеку, матери, сделали больно. Мог он оставаться молчаливым свидетелем прощальной сцены? Да, сын сейчас взрослый. И девушка у него есть. Красивая девушка, статная. Видел их однажды Маслицкий на улице. Похоже, что женится скоро Максим. Тогда Елена останется совсем одна. Хотя почему одна? Почему он уверен, что она не нашла себе кого-нибудь? Он же более полугода не был там. Только деньги ежемесячно передавал через своего бухгалтера: тот жил в соседнем подъезде их дома. А сам он давно туда не заходил…

В следующий выходной втайне от Регины он поехал к своей и не своей собственной уже семье. Дверь ему открыла Елена. Маслицкому сразу бросилось в глаза, что она похудела, подурнела и даже вроде ростом ниже стала. На ногах у неё были старые Максимовы туфли. Густые волосы, небрежно заколотые на затылке, потеряли прежний блеск. Мало чего осталось в ней от улыбчивой жизнерадостной Елены.

– Ты что, заболела? – вместо приветствия произнёс он. – А Максим где?

– Максим в институте. А я просто устала. Недавно только из парикмахерской пришла.

– Это тебе там такую причёску сделали? – съязвил Маслицкий.

– В парикмахерской я работаю.

– И что ты там делаешь?

– Я там убираю.

– Вам не хватает моих денег?

– А ты давно был в магазине?

– Ты же знаешь, я никогда не ходил по магазинам.

– Так походи, ценами поинтересуйся.

Маслицкий вынул из кармана портмоне:

– Вот, возьми. Это всё, что у меня с собой. А почему Максим не зашёл, не сказал, что у вас трудно с деньгами?

– Он не придёт.

– Ну, если гора не идёт к Магомету… Я буду время от времени наведываться. Надеюсь, ты позволишь?

– Я не имею права что-либо запрещать тебе. Тем более что квартира твоя.

– Ну я пошёл. В случае чего – звони. Ты не забыла номер моего телефона?

Елена с молчаливым укором взглянула на него и, пряча повлажневшие глаза, отвернулась.

С того дня в его памяти всё чаще стал возникать укоризненный взгляд Елениных глаз… С того же дня и начались его страдания. И наконец он решился. Нет, это и сейчас тошно вспоминать. Неужели Регина удерживала бы его, если бы он сказал всё как есть? А он… Сначала, когда план свой выверял, чувствовал себя не очень хорошо. Короче, мерзко чувствовал себя. И как Регину с Казиком «застал», что-то внутри шевельнулось: то ли Регину жалко стало, то ли перед собой стыдно. Но тогда он быстро успокоился: мол, цель оправдывает средства. Разве он девушку-подростка соблазнил, чтобы истязать себя? Женщина должна быть осмотрительной. Регина – тем более: какая-никакая, а писательница всё-таки. Неужели она не знала, что почти всех мужчин в определённом возрасте «бес в ребро» толкать начинает. Только тот, кто умнее, погуливать погуливает (цветочки, свидания), а семьи своей держится, потому что понимает: в такие годы привычка становится сильнее всех даже самых романтических чувств. А он захотел новую жизнь начать! Нет, он не собирался обманывать Регину: сам верил в то, что говорил. Только ведь, как сказал поэт (или философ?), «Ничто не вечно под луною». Так в чём же виноват Маслицкий? Регина после того случая с Казиком бросилась объяснять Маслицкому нелепость его ревности (она ведь не подозревала даже, что ничего ему объяснять не надо) – тогда он показал ей «документик». Нет, здесь он, мягко говоря, всё же некрасиво сделал…

Регина пробежала глазами ту «анонимку», сразу завяла как-то и молча ушла.

На третий день на работу к нему позвонила: «Ты почему не идёшь домой? Ты бросил нас?»

Маслицкий, как всегда, избегая говорить «да» или «нет» (не любил он прямолинейности, считал её издержками плохого воспитания), начал нести какую-то околесицу и обрадовался, когда в трубке раздались короткие гудки. А вечером у проходной он увидел Регину. В первый момент ему захотелось спрятаться: боялся, что Регина снова, как было уже однажды, бросит ему в лицо отчаянное: «За что?!» Взять бы и сказать: «А так! Ни за что! Просто, чтобы легче было. Для меня!» Нет уж, пусть думает, что он тоже страдает, но, как бы того ни хотел, не может простить предательства. Достоинство не позволяет. А достоинство для Маслицкого, Регина это хорошо знает, прежде всего. Достоинство и порядочность.

А она уже шла навстречу. По её порозовевшим щекам, по опущенным глазам было видно, как ей больно от унижения (прибежала, сама прибежала!). Но желание видеть его, говорить с ним было сильнее всего другого, и она махнула рукой на «всё другое».

– Ну привет! – голос у Маслицкого беззаботный, почти весёлый. – Случилось что-нибудь? Нужна помощь?

Он охватил взглядом её стройную фигуру и на какой-то момент растерялся: она ещё влекла его, как не влекла ни одна из женщин, которых он знал за свою жизнь. А ведь были среди них и намного красивее Регины. Были и такие, о которых говорят «без комплексов в интимном плане». Только почему-то ни одна из них не принесла ему столько той запретной радости, как она, Регина. Может, потому, что каждая из них (и Елена тоже) ласкали его так, словно плату наперёд выдавали, инстинктом женским постигая: чем щедрее будет та плата, тем больше наслаждения получит она, прежде всего она. Он был лишь средством. Те старались взять, ухватить. Регина – отдать. Отдать и быть счастливой отражением его радости. И зря говорят, что мужчины – эмоционально глухие существа, что они не чувствуют нюансов. Чувствуют не хуже женщин, только словами это высказывать не спешат, так как многословие всё же не мужская черта.

И снова что-то затеплилось в нём, заволновало, но он тут же овладел собой:

– Так что случилось?

– Ничего. Я только хотела спросить, понимаешь, в последний раз спросить, чтобы понять: ты действительно поверил, или здесь что другое? Я…

Маслицкий прервал её:

– Регина, не верить в очевидное может только идиот. Поэтому не надо об этом. Пусть между нами менее лжи будет. Обиды у меня на тебя нет. Полюбила ты другого – на здоровье. Мы в своих чувствах не вольны. Не волнуйся: я его на поединок вызывать не буду. И мстить тебе – тоже. Если ты из-за квартиры переживаешь, то завтра… нет, послезавтра у меня будут деньги, и я заплачу за год вперёд. Год живи себе спокойно, а дальше сама думай. Или пусть Казик думает. И давай останемся друзьями.

– Друзьями? – Регинины губы задрожали. – Спасибо тебе. Прощай, Солнцеглазый.

Солнцеглазый… А существует ли такое слово? Скорее всего, она придумала его, как и другие, сначала такие желанные: она же придумывала их только для него, а это так льстило самолюбию! Но со временем – Маслицкий тогда ещё и сам себе не смог бы объяснить почему – её «придумки» начали раздражать его. И однажды он не сдержался.

Вера уже улеглась, а они с Региной сидели перед телевизором: шла передача то ли о Пастернаке, то ли о Бунине, и Регина даже рукописи свои оставила, хотя обычно смотреть телевизор не очень любила. Она не сразу заметила, что Маслицкий то и дело «клюёт носом», а когда заметила, обиделась немного, но виду не подала, только тихонько тронула его за плечо:

– Ах ты, сплюшка моя дремлюшка! Иди ложись.

В груди у Маслицкого знакомо шевельнулся злобливый комок, и он выдохнул:

– Наработалась бы ты с моё, так вообще развалюшкой стала бы. Это тебе не бумажки в редакции перекладывать.

Он, нарочито некрасиво оттопырив губы, передразнил её:

– Сплю-у-у-шка!

Регина отшатнулась, словно её ударили: никогда он не говорил с ней так! Маслицкий, взглянув в её побледневшее лицо, спохватился:

– Извини, пожалуйста! Сам не знаю, какая муха меня укусила. Обещаю: такое больше не повторится. А если повторится, я сам себе язык вырву.

«Такое» начало повторяться всё чаще. Язык себе Маслицкий, конечно же, вырывать не стал, даже прощения уже не просил, жаловался только на испорченные нервы. Он видел: Регина мучительно ищет причину того нехорошего, что возникло между ними, чувствует какую-то пока непонятную свою вину и пытается искупить её, предупреждая каждое его желание и преданно заглядывая ему в глаза своими прозаично-серыми, словно осеннее небо, глазами. А его начал уже раздражать и этот преданный взгляд…

* * *

Разговор у проходной стал последним их разговором. Маслицкий знал, что Регина ещё месяца три не уезжала (ждала его?), а потом через Ольгу, жену Казика, передала ему ключи от квартиры. Он думал, что будут слёзы, упрёки, длинные «душещипательные» письма к нему: что-что, а писать она умеет. Нет, она не оставила ему даже прощальной записки. Почти два года она ничем не напоминала о себе. Он же, когда и всплывало в памяти что-нибудь связанное с Региной, сознательно старался избавиться от этого, так как заметил, что каждый раз в такие минуты в нём пробуждалось щемящее чувство, определение которому не мог бы дать даже самый тонкий, опытный психолог. Чувство это было в такой степени личное, что даже попытка его определения представлялась Маслицкому кощунственной. Но время делало своё. Оно постепенно ослабляло, размывало и без того неопределённое, что подсознательно жило в нём, нарушало желанный покой и мутило душу.

И вот журнал с её фотографией. И проницательный – или высокомерный? – её взгляд. Нет, видно, действительно «ничто на земле не проходит бесследно».

– Ты знаешь, – отозвалась Елена, – Бирюковы на море собираются. Всей семьёй. На новом автомобиле.

– Что ты мне уже который раз сегодня про Бирюковых? – недовольно поморщился Маслицкий. – Я же всё равно в Вадимову полукриминальную «фирму» не пойду. Ведь, если что, ты не станешь мне передачки в тюрьму возить, не так ли?

Елена хотела ещё что-то сказать, но вздохнула только (с тех пор, как он вернулся, она вообще перестала противиться ему) и снова взялась за сервант.

Инфузория-туфелька? Пусть и так. Но не сам ли он убедился, что для спокойной семейной жизни именно такая женщина и нужна: женщина-повседневность, серая мышка. Мудрая инфузория.

* * *

Сначала у них было всё прекрасно… А потом? Нет, ты всё вспоминай, Регина. Всё до мелочи. Не ищи ему оправдания. Может, хотя бы теперь ты всё увидишь по-настоящему. Видишь вон ту женщину на городском перекрёстке? Холодный ветер насквозь пронизывает её легкое серебристо-серое пальтишко – середина мая, а на улице слякотно, как в глубокую осень, – одеревеневшие губы шепчут наивные слова старого, как мир, заклятья: «Ангелы вечерние, утренние, южные, северные! Летите, ангелы, на дно моря-океана. Там, на дне моря-океана, лежит камень. Над камнем – вода, под камнем – нуда. Разгоните воду, возьмите нуду, перенесите нуду на раба Божия Олега, чтобы он, раб Божий Олег, не ел, не пил, по чистому полю ходил, по мне, рабе Божией Регине, сердцем болел».

Эти слова – последняя её надежда. Они помогут. Должны помочь! Женщине так хочется верить! Ты, Регина, знаешь, как ей хочется верить. Знаешь. Через несколько минут женщина та будет сидеть в уютном кабинете с солнечно-жёлтыми шторами на окнах, с вывеской на двери «Отдел писем». Если взглянуть на неё в такой момент, можно поспорить, что между этой безупречно одетой, ухоженной женщиной и той бедолагой, которая совсем недавно с фанатичным блеском в глазах обращалась с мольбой к «вечерним, утренним, южным и северным ангелам», нет ничего общего.

Но рабочий день заканчивается, и женщина возвращается домой. Вот ещё один перекрёсток, и она уже механически снова начинает надоедать ангелам своей настойчивой просьбой. Но ангелы, по-видимому, не очень милосердны к ней, или, может, заняты более важными делами… Подойдя к двери своей квартиры, она понимает: его не было. Утром она привязала к дверной ручке тонюсенькую ниточку, а другой её конец зацепила за гвоздь, который специально вбила в стену рядом с дверью. Отпереть дверь, не порвав ниточку, было невозможно. Ниточка не порвана… Дрожащими руками женщина достаёт из сумки ключ, переступает порог, в изнеможении падает в кресло и с минуту умоляюще смотрит на телефонный аппарат. Аппарат молчит. Чтобы избавиться напряжённого ожидания, она отключает телефон.

Впереди вечер. И ещё ночь. Скорее бы утро! Утром ей будет легче. Каждое утро она просыпается с мыслью, что страдания её закончились, что он уже чужой, даже враждебный ей человек и если ему будет плохо, она ничуть, ни капельки не посочувствует ему. Но наступит день, придёт вечер, и женщина со стыдом будет вспоминать утреннее и вслух называть себя сумасшедшей, потому что только сумасшедшая может желать зла человеку, к которому так рвётся всё её существо. Всё это ты знаешь, Регина, потому что та женщина – ты. Ты сказала своему «солнцеглазому» «прощай», но всё ещё надеялась: одумается, разберётся, вернётся. Надо только подождать. И ты ждала. Месяц, второй, третий… За это время ты успела возненавидеть лифт – медлительного своего палача – и замирала от каждого телефонного звонка. И от того ужасного звонка ты тоже замерла. Ведь он едва не стоил тебе жизни: четвёртый этаж не шуточки.

Ну так как, может, споём шлягер: «Любовь прощает всё, если это любовь»? Любовь… Любовь… Что это такое? Дьявольское наваждение? Состояние души? Наивысшее изо всех чувств? А может, правду сказал Тургенев, что любовь никакое не чувство, а серьёзная болезнь. Конечно же, он имел в виду болезнь психическую. Ты считаешь, что слова эти вырвались из его уст в минуты отчаяния? Ведь почему же тогда он сам, выбирая между дорогой его сердцу Россией и любимой женщиной, выбрал её, женщину, и ради безграничной своей любви всю жизнь прожил «на краешке чужого гнезда»? Но подумай, ради которой женщины пожертвовал он всем самым дорогим? Талантливая певица, духовно богатая натура, очаровательная женщина. Это с неё писала свою Консуэлу Жорж Санд. А он? Кто он, твой Маслицкий?

Скоро два года пройдёт с той недоброй памяти дней её «хождений по мукам». Всё вроде стало на свои места. Работой своей она довольна. Есть у неё, слава Богу и доброму человеку Клавдии Васильевне, свой уголок. Живы и здоровы её родители. И Верочка пока ничем не огорчает. А остальное? Остальное, видимо, не для неё. Нужно просто привыкать к мысли, что прежнего не вернуть. А главное, не надо мучить и корить себя за то, что она любила и (что уж тут прятаться?) всё ещё любит такого человека, как Маслицкий. Это только в плохих романах всё просто: увидела героиня, что избранник её, мягко говоря, далёк от идеала, мгновенно убила в себе все добрые чувства к нему и с высоко поднятой головой пошла навстречу, конечно же, счастливому будущему, где уже ждёт не дождётся её герой с кристальной совестью и родниковой душой. В реальности всё сложнее. По какой-то жестокой закономерности женщина, способная на настоящую любовь, дарит её какому-либо ничтожеству, обделённому не только способностью любить, но даже и способностью понимать ценность этого дара. И в этом ещё одна трагедия любви. Сколько таких трагедий случилось и случится ещё в мире? И никто никогда не был защищён от них: ни созданная фантазией французского классика бедная плетельщица кресел, ни реальная шотландская королева.

Мария Стюарт. Женщина-легенда. Ей было дано всё, о чём только можно мечтать: красота, ум, богатство, корона. И всё это она готова была отдать за возможность быть рядом с грубым авантюристом, имя которого осталось в истории только потому, что его любила Мария Стюарт.

Мопассановская плетельщица кресел приносила обожествляемому ей сыну аптекаря – серой посредственности – последнее, что имела: добытые правдами и неправдами жалкие медяки. Величественная королева посвящала сутенёру Босуэлу строки, которые не могут оставить равнодушным даже самое чёрствое сердце:

Ему во власть я сына отдаю,И честь, и совесть, и страну мою,И подданных, и трон, и жизнь, и душу.Всё для него. И мысли нет иной,Как быть его женой, его рабой…

Так, может, любовь оправдывает всё, в том числе и отсутствие гордости? Нет, лучше не углубляться, потому что так можно оправдать даже тот подлый поступок Маслицкого.

* * *

Тогда Регина была дома одна. Верочка со своим классом поехала на оздоровление в Череповец. Регина не сразу поняла, что звонит ей не Маслицкий, а всего лишь Казик. Ей почему-то звонит Казик…

– Регина Николаевна, мне надо с вами поговорить.

– Говорите, – бесцветным голосом отозвалась Регина.

– Знаете, я не люблю получать от женщин пощёчины, а тем более незаслуженные, поэтому решил всё сказать по телефону.

– Простите, – прервала она, – а не могли бы вы сократить прелюдию и приступить к основной части?

– А вы не такая уж беззащитная, как мне думалось, – неискренне засмеялся Казик. – Тем лучше для вас. Но без прелюдий не обойтись, поэтому вы должны немножко подождать. Вы, конечно, читали купринскую «Яму»? Помните, как Лихонин избавился от Любки, когда та ему надоела? Если не помните, цитирую: «Благородный жест, немного денег и… сбежать». Денег вам Олег Викторович, конечно же, оставил.

– Что вы позволяете себе? – возмутилась Регина. – Вы отвечаете за свои слова?

Казик помолчал немного, словно колебался, говорить ли дальше, и продолжил:

– За слова свои отвечаю. Перехожу к основной части. Но, – голос его лишился шутовской нотки, – очень прошу: не бросайте трубку, выслушайте до конца. Основная часть будет короткой: ту «анонимку», которую показывал вам Олег, написал… Олег.

– Какой Олег? – не поняла Регина. – И откуда вы знаете про «анонимку»?

– «Анонимку» про вашу якобы измену Олегу Викторовичу Маслицкому написал Олег Викторович Маслицкий. А я перепечатал её. Подождите. Не возмущайтесь. Было это накануне первого апреля. Олег заверил меня, что он собирается пошутить над одним своим знакомым, жутким ревнивцем. Я, правда, сказал, что за такую шутку можно и по шее получить, но перепечатал.

– Вы негодяй. И я не верю вам, – выдохнула Регина.

– Тогда загляните в почтовый ящик. Там я кое-что оставил для вас. Я негодяй, вы правду сказали. А если ещё добавить, что встречу, на которой нас с вами «застал» Маслицкий, он же и попросил меня назначить, то и вообще… Поверьте, я ещё не понимал тогда, что к чему, ведь он сказал… А в конце концов зачем тут объяснения? Я только недавно обо всём узнал. Ольга моя рассказала. Видимо, вы говорили с нею. Ольга и заставила меня звонить вам. Сам я, видно, не решился бы. Как-никак Маслицкий всё же мой непосредственный начальник. Поэтому я попрошу вас… я надеюсь на вашу порядочность, ведь ссориться с Маслицким я не хочу. А вы сделайте для себя определённые выводы и не мучайте себя. Он вас не достоин.

Всё, что сказал Казик, было горькой, как полынь, правдой. Он всё ещё лежит среди бумаг, тот конверт со спешно вырванным из блокнота листком, исписанным мелким почерком Маслицкого, черновиком той самой «анонимки». Хотя нет… Она же положила конверт в журнал со своей повестью. И снова: зачем? Что она хотела доказать Маслицкому?

На второй день после звонка Казика она сидела в «засаде» в скверике у дома Маслицкого с вальтером в руках. На третий съехала с квартиры. Некоторое время у Татьяны, знакомой своей, жила, а потом уволилась и уехала в свой город. Верочку завезла к своим: ведь ещё сама хорошо не знала, куда ей броситься, как жить дальше. Попробовать поговорить с Василём о размене? Какой ни есть, а всё же отец он Верочке.

От одной мысли, что ей придётся идти на поклон к своему бывшему мужу, Регине становилось плохо. Но другого выхода она не видела.

С билетом ей тогда повезло: у кассы стояло всего три человека, и место в плацкартном вагоне нашлось. Правда, верхнее, но это всё же лучше, чем мучиться на краешке скамьи в переполненном общем.

Взяв билет, Регина сразу же пошла на перрон: вот-вот должен был прибыть поезд.

Как приятно поразили чистота и уют, которые царили в вагоне! А главное, здесь было немноголюдно. Регина быстро отыскала своё место. Двое её спутников, молодая пара, уже сидели в купе. Она – тоненькая, с густыми пепельными волосами, красиво разбросанными по плечам. Он – черноволосый, с приятными чертами смуглого лица. Ответив на Регинино «здравствуйте», они продолжили прерванную беседу.

– Меня всегда удивляло, – говорила девушка, – почему некоторые люди чуть ли не теряют сознание от восторга перед пейзажами, написанными художниками, и в то же время остаются равнодушными к живой красоте? Вот взгляни за окно: сумерки, нежно-сиреневые цвета, плавные линии. Пейзаж в стиле Сарьяна. Только намного красивее.

– Картины, стихи и музыка для того и создаются, чтобы учить нас видеть красивое вокруг себя и в себе, – произнёс мужчина. – Конечно, есть такие люди, о которых поэт сказал: «Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах, Для них и солнце, знать, не дышит, И жизни нет в морских волнах».

– Фет? – вопросительно взглянула на своего собеседника девушка, но тут же поправилась: – Нет, Тютчев.

– Да, – кивнул головой мужчина. – Он самый.

Регина, невольно прислушиваясь к разговору, подумала: «Ну вот, а говорят, что нынешняя молодёжь далека от понимания настоящего искусства… Хотя, может, этот молодой симпатичный человек – музыкант, поэт или художник, и “быть на уровне” его обязывает профессия».

Она взглянула на часы. Поезд вот-вот тронется, а четвёртого пассажира нет. Может, и не будет? Пусть бы так. Тогда бы хоть на верхнюю полку лезть не надо было.

Но Регинина надежда оказалась напрасной: через минуту в купе зашёл мужчина пожилого возраста в джинсах и чёрной кожаной куртке.

Увидев, что Регина собралась встать, он замахал руками:

– Сидите, сидите. Я пока ложиться не собираюсь. Успею выспаться. Я же до самого Минска еду. Сына решил проведать, гостинцев деревенских ему отвезти. Тяжеловато молодым сейчас живётся. Но нам, пенсионерам, уже что есть, то и хорошо. А им и одеться надо, и детей как следует накормить. Цены же словно сошли с ума. И когда это закончится? Мы уже, пожалуй, не доживём. Кстати, давайте знакомиться. Я Иван Петрович. Нахожусь, как уже вам известно, на заслуженном отдыхе.

– Регина Николаевна, – кивнула Регина.

Молодые спутники как-то одинаково («снисходительно» – отметила Регина) взглянули на разговорчивого пенсионера, но приподнялись со своих мест:

– Виктор.

– Светлана.

– Красивая у вас жена, Виктор! – улыбнулся Иван Петрович. – Повезло вам!

– Конечно, красивая, – вскинул широкие чёрные брови мужчина. – Только она ещё пока (он сделал ударение на слове «пока») не жена, мы всего лишь час знакомы. Но ведь у нас всё впереди, не так ли, Светлана?

Лицо девушки порозовело, и она смущённо повернулась к окну.

Через какое-то время пассажиры начали устраиваться на ночь. На верхней полке уже посвистывал носом Иван Петрович – он уступил Регине своё место, – и, положив под голову пухлую белую руку, сладко спала женщина на боковой скамейке напротив их купе.

Прилегла и Регина. Через дрёму, которая незаметно овладевала ею, Регина слышала мягкий баритон Виктора. Тот читал своей спутнице стихи.

«Романтик, – светло подумалось Регине. – Редкий на сегодняшний день экземпляр. Может, и не музыкант, и не поэт, а просто романтик».

Проснулась она от громкого женского голоса:

– Никто, кроме него! Я только на минутку отошла, чтобы спросить у проводника, где мы едем. Я заметила, как он смотрел, куда я кладу сумочку. Словно предчувствовала беду, вернуться хотела. И почему не вернулась? Что же мне теперь делать? Там же и деньги все мои, и документы!

Регина подняла голову. У купе стоял проводник. Рядом с ним – с перекинутым через плечо полотенцем чисто выбритый Иван Петрович. Девушка с пепельными волосами тихо плакала. Сосед её, склонив к девушке лицо, утешал: «Не надо, Светлана, не надо. Сейчас разберёмся».

Пышнотелая женщина с боковой скамейки, размахивая руками, кричала:

– Не зря он жену свою наверх спать отослал, а сам тут устроился, ворюга!

– Вы можете вызвать милицию и обыскать меня, но унижать не имеете никакого права, – раздался мягкий баритон, и Регина только сейчас поняла, что «ворюга» – это Виктор, её сосед, тот самый, который так проникновенно читал Светлане стихи.

– Да что же это вы набросились на человека?! Разве вы видели, что он брал вашу сумочку? – вмешалась Регина.

– Никто, кроме него, голову даю на отсечение. Никто! – снова закричала женщина. – Вызывайте милицию.

– Да вон она, сумочка ваша! – хрипловатым от волнения голосом проговорил Иван Петрович. – Под вашей же подушкой. Ну и что теперь? Теперь вам нужно просить прощения у молодого человека.

Девушка перестала плакать и с ненавистью посмотрела на обвинительницу. Та выхватила из-под подушки маленькую коричневую сумочку и, прижав её к груди, произнесла: