Мракобесия

Она поджала губы.

– Как скажете, Влад, – открыла сумку, достала прозрачный пластиковый пакет, протянула через стол мне. – Берите.

И я взял.

Документы, какие-то письма, тетради. И из-за этого такие нервы последних месяцев?!

Мы посидели еще пару минут, каждый допивая свое, и я уже собирался откланиваться, когда она меня остановила.

– Послушайте, – сказала она, – конечно, мы никогда не были и не будем друзьями, это очевидно. Но все-таки ведь нас обоих волнует судьба одного и того же человека… Вот вы уедете… Она останется одна. Мне не хотелось бы, чтобы с ней что-то случилось.

Я молчу.

– О ней некому будет позаботиться.

– Она взрослый человек.

– О взрослых людях тоже должен кто-то беспокоиться.

– К чему вы клоните, Елена?

– Поговорите с ней. Я хочу, чтобы это время она пожила у меня.

Мне даже смешно стало. Нет, это было забавно, в самом-то деле.

– Не говорите ерунды, моя дорогая.

Она опять сжала тонкие губы.

– Это не ерунда, Влад. Думайте что хотите, но я действительно волнуюсь о ней.

– Не кажется ли вам, – проникновенно заметил я в ответ, – что пришла пора отступиться? По-моему, это тоже очевидно.

Теперь молчала уже она.

– Ведь Мария ясно дала вам понять, что ни о каком возвращении к прошлому не может быть и речи. Разве не так?

Она вновь не ответила.

Только что-то такое появилось в ее взгляде: не то тщательно закамуфлированное презрение, не то издевка.

Если честно, мне на это было плевать.

– Так что не беспокойте нас больше, пожалуйста, хорошо? – Я в последний раз улыбнулся. – Прощайте, Елена.

– До свидания, Влад.

Мы наконец расстались.

Внезапно резко улучшилось настроение. Ну и что было так судорожно метаться все это время?

Вот как оно просто все оказалось.

Смешно и печально. Жалко даже как-то эту сухую, словно выжженную изнутри женщину с совершенно седой головой.

Умеренно жалко, впрочем.

Я еще не забыл, какой болью светились Марийкины глаза в период их последних встреч, какой муторной депрессией и тоской оборачивалось каждое их свидание. Если уж так было суждено, чтобы моя дорогая избрала меня… Не стоило допускать и уж тем более провоцировать иного варианта развития событий.

Да, сильно все-таки изменился я за время, проведенное вдали от родных мест. Вряд ли раньше мне пришло бы в голову решать что-либо за другого (любимого!) человека.

А теперь я был готов к этому вполне.

Изумительно. С чего бы эти разительные перемены?

Впрочем, нас ведь воспитывали бойцами – хотя бы и потенциальными.

Наверное, просто сейчас это все пробуждалось во мне, поначалу робко и трепетно, а затем все увереннее, все громче… О детство, ты ключ ко всему, к самым темным тайнам, к самым нежным шевелениям нашей души.

Мое детство было самым сказочным и самым ласковым из возможных. Какие еще сюрпризы приготовило оно мне, хотелось бы знать?..

Я вернулся домой.

Она ждала меня (в этом, впрочем, можно было не сомневаться), не как вчера, у порога, просто ждала, тщетно пытаясь скрыть нетерпение за каким-то повседневными хозяйственными хлопотами, блинами и стиркой.

– Привез? – спросила она.

Я прижал ее к груди.

– Ну конечно, маленькая.

И ощутил, как тут же спало ее напряжение, расслабились мышцы, невольно улыбнулись губы.

– Ну вот, теперь я могу чувствовать себя полноценным гражданином нашей страны, – с облегчением сказала она, перебирая отданные Еленой бумаги.

Я кивнул. Разумеется, моя дорогая.

Вот только боюсь, вряд ли эту страну можно так смело называть «нашей». Ничего не попишешь, что бы ни твердили сторонники глобализации, интеграции и единой твердой валюты, а, похоже, что страны у нас все-таки разные.

Об этом как-то не принято кричать на каждом углу, конечно. От этого принято скорее стыдливо отворачиваться и прятать глаза в ботинки…

Но это так. И ты уж прости, а я все-таки безмерно счастлив тому, что это так.

Слова отца в одну из наших столь частых бесед на эту тему: «Меньше всего мы стремимся причесать всех под одну гребенку, Влад. Мы не знаем, чей путь развития верен, но смеем надеяться, что все-таки наш. И все, чего мы желаем – это чтобы нам не мешали идти своим путем, жечь свои корабли и строить свои замки».

Но никогда не сможет идти тот, кто не имеет цели. Никогда не достигнет цели тот, кто не верит в себя.

Тот, кто не умеет бороться.

Спасибо, папа, за те наши столь долгие и столь частные беседы.

Если бы не они, не знаю, что бы я делал сейчас.

Конечно, наш выбор означает неизбежный раскол всего человечества в целом. Да вот только беда в том, что ни я, ни отец, ни все те, кто являл собою народонаселение Анклава, не имели ничего против того, чтобы отколоться от того куска ярко раскрашенного дерьма, которое представляет собой современное человечество.

Быть может, я груб. Только ведь и с нами поступили в свое время не слишком-то ласково. Я ведь знал, разумеется, что худо-бедно сохраняемая и тщательно замалчиваемая официальными источниками независимость наша обретена была силой и, если не дай бог что с этой силой случится, никто и копейки ржавой не даст за сохранность этой самой независимости.

Каждый стремится нести в этот мир справедливость так, как он ее понимает.

И так уж получилось, что наши отцы и матери понимали эту справедливость несколько иначе, нежели те, кто требовал вхождения нашей на самом деле не столь уж и значимой государственной формации в дружную общепланетную семью. Надо сказать, что они были не единственными, кто иначе понимал эту самую пресловутую справедливость…

Вот только лишь они оказались способны противопоставить дружной общепланетной семье не только это четкое понимание, но и куда более неопровержимые аргументы.

Боюсь, но танки на наших границах и атомные боеголовки в центральной части страны еще долго будут считаться довольно-таки весомыми аргументами.

Да, на такое могли пойти только люди, доведенные до отчаяния.

А, быть может, просто люди, отчаянно не желающие расставаться со своей – только своей, чуждой, непонятной и даже смешной и неприятной другим – мечтой?

Как бы то ни было, но они поступили именно так, а не иначе, и нам, следующему поколению, предстояла уже другая задача – не только отстоять и сохранить завоеванное, но и…

Я мечтательно улыбнулся.

Прогрессивная формация, если она действительно прогрессивна, неминуемо будет расширяться вовне, расти, распространяться вокруг себя, захватывая все новые и новые клетки общественного организма.

Быть может, кто-то решится сравнить этот процесс с опухолью.

Я был склонен понимать его скорее как рост младенца в утробе матери.

В конечном итоге ведь и моя жизнь была посвящена тому, чтобы с младенцем ничего не случилось, чтобы ничто не мешало ему набираться здоровья и жизненных сил.

Возможна, моя работа была не столь почетна, рискованна и очевидна, как скажем, дело, которым занималась любовь моего детства – Витка.

Но ведь и то, и другое посвящены одной цели, одной и той же страстной, судорожно взлелеянной в наших ладонях и душах – мечте.

…А мечта – как это на самом деле тонко! Тонко, ранимо и уязвимо. Мечта совсем как ребенок. Беззащитна.

Эта-то мечта и гнала нас из наших светлых белых домов на залитых солнцем полянах, из наших взбудораженных, невероятно деятельных технополисов – в совершенно чуждый нам мир, во мрак и темень безумия, что начинались за пограничным столбом.

Это закон исторического развития: прогрессивная общественная формация, если она действительно прогрессивна, обязательно будет расширяться вовне себя.

А значит, вопрос состоял всего лишь в том, прогрессивна она или нет.

Собственно, этот вопрос существовал только для наших оппонентов – то бишь для всего остального мира… Но борьба с превосходящим противником – это всегда было столь же рискованно, сколь и благородно.

А наша философия, наша мечта вовсе не была чужда благородству – о нет!

Напротив. Благородство было в самой ее крови, в самой сути.

Некое благородное безумие. Один ничтожный шанс из тысячи: быть может, нам повезет, и окажется…

Окажется, что пресловутые «законы исторического развития» сегодня как раз на нашей и ничьей другой стороне.

…Остаток этого дня я провел за драгоценными моими канцелярскими, изжелто-коричневыми папочками, за сухими выписками из архивных дел, пестрящих кровавыми подробностями газетных вырезок и только своими кратенькими, скупо сформулированными на школьных листочках в клеточку предположениями. Я, словно в последний раз, любовно сортировал документацию, делал аккуратные сносочки-примечания, кое-что, находившееся ранее только в рукописном виде, перепечатал и вывел на принтере – словом, занимался всей той нудной, но совершенно необходимой ерундой, когда нужны только время, усидчивость и знание правил оформления всей этой рутины. Необходимость этой работы заключается не только в том, что твой труд становится доступен для восприятия прочими грамотными носителями того же языка, как и тот, на котором он написан, но и в том, что порой, во время очередного раскладывания старой и уже набившей оскомину проблемы, в голову приходят совершенно новые, неожиданные и дерзкие мысли, позволяющие взглянуть на дело с совершенно другой стороны. У меня у самого сотню раз такое бывало, и я знаю множество людей, которые могут подтвердить справедливость этого утверждения.

Конечно, сегодня я не мог уже выдумать ничего принципиально нового, но передо мной такой задачи и не стояло: основная схема была уже выстроена, и легко и естественно, словно сами собой укладываясь, вырастали на собранном материале, на твердом фундаменте фактов аккуратные, стройные ряды кирпичиков-предположений… Да, здание требовало еще косметической отделки, кое-где нужно было подштукатурить стены, побелить потолок, вставить двери в проемы и стекла в окна, но главное, стены были уже выстроены, они поднимались легко и гордо, ровно, без малейшего напряжения, так что я был уверен, – да, – я чувствовал, все сделано правильно, и основная концепция моих рассуждений найдена верно, и значит, я прав, прав, и не зря были потрачены эти полтора мучительных года.

И все это было радостное, ни с чем не сравнимое чувство. Знаю: это было чувство удовлетворения, уверенного осознания хорошо выполненной работы и сладкого, щемяще интимного понимания того, что работа эта твоя очень нужна, что где-то в больших светлых городах результатов ее ждут не дождутся серьезные, занятые важным делом люди, люди родственные тебе, ведь им тоже знакома эта радостная, щемяще интимная мука и страсть.

Так я проработал до самого вечера, а вечером, под тихое тиканье часов, приглушенные вопли популярной секс-бомбы, доносившиеся от соседей сверху и, словно бы угасающее, но все никак не способное погаснуть совсем тление забытой в пепельнице сигареты, состоялся у нас с Марийкой разговор, разговор вполне мною ожидаемый, но оттого не менее тягучий и неприятный.

Ведь так бывает: знаешь, что заболит, и вроде бы смирился уже с предстоящей болью, и как будто бы уже ждешь ее, и вот она приходит, и получается у нее это как-то совершенно неожиданно, и ты уже не думаешь о том, что знал, что был предупрежден о ее визите, а только лежишь с закрытыми глазами и тихо стонешь сквозь зубы.

– Влад, мы сможем еще вернуться сюда? – прямо спросила меня она.

Я глотнул воздуха, с мазохистским наслаждением втягивая в себя ненавидимый никотиновый смрад. Ответил.

– Вряд ли. Если даже это и произойдет, то не через один десяток лет. И это будет уже совсем не тот город, в котором ты родилась.

– Понятно, – спокойно констатировала она. – Значит, друзей, работу – все это придется бросить.

Я стиснул зубы.

– У нас тоже болеют, и нам тоже нужны врачи. Ты найдешь себе дело.

– Ты знаешь, что я не об этом.

Визгливые вопли сверху вдруг стали громче.

– Здесь я действительно нужна, здесь клиники переполнены и каждая медсестра на вес золота, что уж говорить про дипломированных специалистов… У вас, мне так думается, довольно и своих докторов. Я читала где-то, в вашем регионе это одна из самых популярных профессий.

Да, я знал об этом.

– Да и методики лечения у вас наверняка здорово от наших отличаются. А значит, это еще большой вопрос, будет ли котироваться мой диплом.

– Дорогая моя, я сделаю все, что смогу…

– Да, конечно. Не думай, я не боюсь, мой выбор уже сделан. Я всего лишь пытаюсь трезво оценить ситуацию.

– Марийка…

– Подожди, дай мне сказать. Я всю жизнь, с самого детства, мечтала об этой работе, с тех пор, как… как умерла мама. Черт, вот видишь, до сих пор трудно это выговорить: как мама покончила с собой. Я просто не вижу себя в какой-то иной роли. А заниматься детьми, хозяйством… я знаю, конечно, что ты мог бы меня содержать, но ты же понимаешь, это абсолютно неприемлемо для меня.

– Да.

– Так что мы имеем в сухом остатке? А в остатке мы имеем, что здесь я как-никак, а все-таки нужна и даже очень, это я тебе честно скажу, а буду ли нужна там – это еще под бо-ольшим таким вопросом.

– Ты будешь нужна мне, – сказал я, прекрасно понимая всю несостоятельность этих слов. Но я должен был их сказать.

– Тебе? Да, конечно. Собственно, только поэтому-то я ведь и еду. Но, Влад, ты же знаешь, я не жена, вернее, я не только жена. Кроме любви, кроме семьи есть еще Дело, которым я занимаюсь. Тебя еще не было у меня, а Дело уже было и было давно.

Ну что я мог на это сказать?

– Прости.

– Что? Да нет, это я должна просить прощения за то, что порчу тебе настроение. Просто я хотела проверить, правильно ли понимаю ситуацию. Оказывается, правильно. Извини.

Я обнял ее за плечи. Глаза у нее были сухие, это точно. Только кто знает, что творилось в ее душе…

Если бы мне пришлось отказаться от своей работы это было бы немножко похоже на смерть. Имел ли я право просить ее об этом?

Впрочем, ведь она сама делала выбор, я же ее не заставлял…

Ага. Только поставил в такое положение, из которого не было никакого другого реального выхода. Не могла же она меня бросить.

Хотя почему это не могла?

– Да еще по нашим буду скучать, – тихо произнесла она. – Ты появился позже, ты не знаешь, сколько всякого у нас было. Ведь они мне как семья… Даже Аркаша с Жанной. Черт! Никогда бы не подумала, что скажу что-нибудь в этом духе.

Я разжал объятья, сказал, выталкивая слова из глотки, как прокуренный воздух из легких:

– Может быть, тебе стоит остаться? В конце концов, ты еще ничего не обещала.

Она чуть-чуть улыбнулась.

– Да нет, я все решила. Пускай уж это будет мой личный подвиг. Уезжали же в Сибирь жены декабристов…

Внезапно стало очень больно – почти физически, душа пылала, как воспаленное горло или лицо в бреду.

– Ты обиделся? Черт, ну что же я за дура такая бесчувственная… Ну прости, прости, зайка, я не буду больше. Ну вот, я же люблю тебя и я с тобой, и всегда буду с тобой, что ты, любимый мой…

Было очень стыдно: она утешала меня, как нянька, ухаживала за мной, а я эти ухаживания, утешения, кашку жиденькую, пюрешко сладенькое – принимал. В то время как сам лишал ее всего, что ей дорого и любимо, и близко, и даже не знал, сумею ли предложить взамен что-либо достойное… Предложить хоть что-то…

Было стыдно.

Глава пятая

В серые безлунные ночи…

Клара

Сизой струйкой несбывшихся фантазий поднимался к потолку дым, серебристыми колечками моей меланхолии звенел CD-проигрыватель, а я сидела, скрестя ноги, на диване и тупо пялилась в ободранную в самом что ни на есть подлинном андеграундном стиле стену. В принципе, можно было бы также тупо пялиться в зеркало, но, во-первых, оно висело на другой стене и, дабы узреть свой усталый лик, пришлось бы потратить энное количество килокалорий энергии, чего оно явно не стоило, а, во-вторых, любоваться на себя в зеркале меня, откровенно говоря, не тянуло нисколько. Была еще, правда, альтернатива в виде запыленного телевизора, но прельщала она меня даже меньше первой, если, конечно, вообще такое возможно.

У меня была депрессия. Не совсем уж жестокая, без принародных криков-воплей: «Ах вы, сволочи, видеть вас всех не могу!» – и битья посуды о головы случайно подвернувшихся соратников, а такая, нормальная, средней тяжести и в то же время в самый раз для того, чтобы выть на луну, писать мрачные стихи о смерти или просто вот так, скрестя ноги, пускать в потолок струйки сизого ядовитого дыма.

Надо, однако, признать, что из всех возможных вариантов я все же избрала наименее травматичный.

И это хорошо.

Практика, видимо, сказывается.

Как же он там выразился? Совершенно из головы вылетело, надо же…

Что-то про самооценку, кажется. Неприятное. Столь же едкое и ядовитое, как режущий глотку сигаретный дым.

Обычно я не курю такие крепкие.

Но сегодня хотелось вдоволь потравить свой и без того уже измученный организм. Даже какая-то особая сладость была в этом изощренном издевательстве.

Ведь «мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть», не правда ли, господа?

Правда.

Я удовлетворенно кивнула самой себе и принялась вспоминать.

С чего же все началось…

Ах, кажется, я имела неосторожность намекнуть на то, что мрачный мой ангел в последнее время что-то часто стал где-то пропадать серыми безлунными ночами… И его любимая летучая мышка места себе не находит без своего обожаемого хозяина…

В одну из таких же серых безлунных ночей мы и познакомились. Мертвые листья падали к нам откуда-то сверху, кажется, с неба, в разлившихся по дворам синих лужах мог бы утонуть крейсер «Аврора», и было много людей, и многие из них мне были знакомы, но я была одна, и под заиндевевшими пальцами привычно плакали струны… или, стоп, быть может, что это было в другой раз?

Я чуть скосила взгляд в сторону. Когда же я брала тебя в руки в последний раз, подруга?

Нет, все же я была с гитарой в ту богатую лужами и мертвыми листьями ночь. Словно выхваченное из темноты карманным фонариком воспоминание – звон струн, невнятный, как журчание ручья, непостижимый безадресный людской говорок вокруг, чья-то рука с протянутым пластиковым стаканчиком…

Я была здорово пьяная тогда.

Но не слишком – потому что струны звенели, а людской говорок шумел ровно, не прерываясь, не взыгрывая резким истерическим взвизгом, брезжа где-то на дне сознания привычным обыденным фоном: обычные разговоры и обычные слова, из которых сейчас не вспомнить ничего, как ни старайся.

Что-то пелось и что-то пилось в ту серую безлунную ночь; как всегда, как всегда.

И у меня было паршивое настроение: ничего удивительного.

Блестя в серебристом полумраке белозубой улыбкой, он представился:

– Вадим, –

а я, всю жизнь недолюбливавшая улыбчивых и общительных (а он именно таким показался мне тогда), пожала его руку и как могла язвительно ухмыльнулась в ответ:

– Клара.

По-моему, моя язвительность была потрачена впустую тогда… Зная Вадима, этого вполне можно было ожидать.

Но я его не знала и, повторяю, была не совсем что бы трезва в этот момент.

И очень хотелось кому-нибудь насолить.

Порой я бываю довольно-таки агрессивной стервой…

Жаль лишь, недолго.

Я про стервозность, конечно. Агрессивность моя никуда от меня, как правило, не девается.

Я с сожалением потушила сигарету. В комнате было уже трудно дышать от дыма.

Если бы он вернулся сейчас, был бы скандал.

Но он не вернется, а значит, скандала не будет.

Как жаль.

В углу недовольно заворочалась Нелли. Она, что, тоже ярая противница никотина?

Я осторожно достала ее из клетки. Милый наш домашний любимец… Ни у кого больше такого нет.

Мне показалось, ее жутковатые глаза смотрят на меня осуждающе.

– Прости, – сказала я виновато, – я не думала, что так все получится.

Она отвернулась. Я посадила ее обратно в клетку.

Внезапно дома сделалось будто бы душно. Все кругом давило, все напоминало о случившемся пару часов назад, о брошенных вдогонку резких словах, о несправедливых упреках. Разом, словно открылись какие-то неведомые шлюзы, навалилось чувство вины.

Ведь я же знала, что так все обернется, что не нужно спрашивать…

Но так хотелось поставить свое «я», доказать, что я, черт возьми, здесь что-то значу.

Я быстро собралась (впрочем, что мне собираться?), накинула плащ и вышла из дома. Запоздалый вечерний моцион, если можно так выразиться.

Внеплановый поиск приключений на свою задницу, как сказал бы Вадим, если бы был здесь.

Все-таки поздно уже. И почему это только я такая безбашенная?..

Подсознательное стремление нарваться на неприятности?

Может быть.

Я зашагала по пустынному тротуару. Сквозь затянутое тучами небо не пробивалась ни одна звезда. А скандальный ноябрьский ветер гнал меня дальше.

Куда?..

И как же вокруг все до смерти памятно, как все жутко знакомо.

Сколько раз – я и Вадим по этим улицам, и моя холодная рука в его, и тонкий надменный профиль чуть повернут ко мне, и мы идем, и я как всегда не поспеваю за его широким стремительным шагом, и, стиснув зубы, как всегда молчу: потому что не привыкла просить.

А здесь, на углу, неподалеку от старого здания Университета, я однажды ударила его по лицу, сильно, хлестко и зло, и он молчал в ответ на мои слова и только язвительно улыбался, а я была, наверное, готова плакать от сухого, скрипящего на зубах негодования, от обиды, подрезающей сухожилия и приносящей только ветер и клекот птиц в урочище. Тогда казалось: все, и кончилось солнце, и едва сдерживает со мной слезы съежившееся серое небо, и больше уже совсем ничего не будет…

Но был новый день, и он, мрачный ангел мой, любовь и мука моя, так же легко, как если бы делал это уже миллион раз, зашел в мой дом, и я, разумеется, уже не отпустила его назад, и хотя никто так и не признал своей вины, но все-таки – ведь мы могли быть вместе.

Где же он сейчас? Куда пошел?..

К своей матери? Я даже вздрогнула. До чего же все-таки гадко это звучит: к своей матери.

Как я ее ненавидела: отдельный и не слишком-то занимательный разговор.

Ненавидел ли ее он – этого я не могла бы с уверенностью сказать. Порой мне казалось: да, и это ощущение тихим жаром затопленного в зиму камина грело мое черное задыхающееся сердце, но порой… Я понимала, что это тоже поза, всего лишь еще одна маска, и было так больно.

Поза, маска. Как сказали б веке этак в дьвятнадцатом: рисовка. Думайте обо мне то, что я желаю, чтоб вы думали – и ни фига иного.

Актерство бездарное, провинциальное!.. Смешно прямо. Вот только актерство это вполне имело успех.

…и долгими вечерам он согревал мои вечно мерзнущие ноги, а ночами старательно вырезал свое имя на сердце, и я только тихонько вздыхала в ответ, замирая от невыносимой боли-блаженства, блаженства-боли, но ведь никогда ни разу так и не возразила…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.