Леди мира. Автобиография Элеоноры Рузвельт

Я вспоминаю эти прогулки отчасти как большую радость, потому что мне нравилось бегать со всеми от дяди Теда среди стогов сена в сарае и подниматься в оружейную на верхнем этаже дома в Сагаморе, где он читал вслух, главным образом, стихи.

Иногда он брал нас на пикник или в поход и преподавал множество ценных уроков. Например, что поход – отличный способ узнать характер человека. Эгоисты очень быстро проявляли себя тем, что требовали лучшее спальное место или лучшую еду и не хотели выполнять свою часть работы.

Мой брат наслаждался всем этим больше, чем я, ведь он был того же возраста, что и Квентин Рузвельт, и после моего отъезда за границу бабушка разрешила ему чаще навещать дядю Теда и тетю Эдит. Моим поводом пообщаться с семьей Рузвельт были только ежегодные рождественские визиты, когда бабушка разрешала мне провести несколько дней с тетушкой Коринн.

Это был единственный период в году, когда я видела мальчиков своего возраста. Такие вечеринки приносили мне больше боли, чем радости. Все ребята хорошо знали друг друга и часто виделись. Все были лучше знакомы с зимними видами спорта. Я редко каталась с горки и никогда – на коньках, потому что мои щиколотки были очень слабы.

Танцевала я тоже неважно, а кульминацией любой вечеринки были танцы. Какие же неподходящие платья я носила: они все были выше колена. Конечно, я знала, что отличаюсь от остальных девочек, и даже если бы не знала, они бы честно об этом рассказали! До сих пор помню, как на одной из таких вечеринок я была благодарна своему кузену Франклину Рузвельту, когда он подошел ко мне и пригласил потанцевать с ним.

Думаю, я была большим испытанием и огромной ответственностью для тети Коринн, которая так старалась, чтобы каждый из нас приятно провел время. Но что она могла поделать с племянницей, которой не разрешали видеться с мальчиками в промежутках между этими вечеринками и которая была одета как маленькая девочка, хотя выглядела взрослой?

Внезапно моя жизнь начала меняться. Бабушка решила, что для пятнадцатилетней девочки дома стало слишком весело, и вспомнила, как мама хотела отправить меня учиться в Европу. Так начался второй период моей жизни.

Летом 1899 года я поехала в Англию вместе с тетей, миссис Стэнли Мортимер, и ее семьей. Она взяла меня в свою каюту и сказала, что плохо переносит морские путешествия, поэтому всегда сразу ложится спать, оказавшись на борту. Я подумала, что так и надо делать, поэтому последовала ее примеру. В итоге я не получила никакого удовольствия от поездки, большую ее часть проведя в каюте. Приплыв в Англию, я заметно покачивалась на ногах, потому что никогда до этого не оставалась в закрытом помещении так долго!

Я не знала свою прекрасную тетю Тисси так же хорошо, как и двух младших тетушек, но она мне нравилась и всегда хорошо ко мне относилась. Думаю, даже тогда ей было комфортнее в Европе и Англии, чем в США. У нее было много друзей в той маленькой лондонской компании, также известной под названием «Души». Она была одной из тех людей, которых лучше всего описывает слово «изысканный».

Меня отправили в школу мадемуазель Сувестр, «Алленсвуд», в небольшом местечке под названием Саутфилдс недалеко от Уимблдонской общины и чуть дальше от Лондона. Эту школу выбрали потому, что сестра моего отца, миссис Коулз, ходила в другую школу, основанную мадемуазель Сувестр в Ле Руш, что недалеко от Парижа, еще перед Франко-прусской войной. Осада Парижа была настолько тяжелой, что мадемуазель Сувестр покинула Францию и переехала в Англию.

Семья хотела убедиться в том, что директор школы хорошо присмотрит за мной, ведь меня оставят одну. Тисси отвезла меня к мадемуазель Сувестр, и я осталась с обещанием, что проведу с ней Рождество в Лондоне. Когда тетя уехала, я чувствовала себя потерянной и очень одинокой.

В школе было много правил, и первое заключалось в том, что всем следовало говорить по-французски, и если кто-то использовал хоть одно английское слово, то в конце дня сам должен был в этом признаться.

Моей первой няней была француженка, и я заговорила по-французски до того, как выучила английский, так что для меня это правило оказалось довольно легкой задачей, но для многих девочек-англичанок, которые до поступления почти не изучали французский язык, оно стало ужасным испытанием.

На внутренней стороне двери каждой ванной комнаты находились правила принятия ванны, и я была в шоке от того, что нам приходилось отвоевывать право мыться трижды в неделю всего по десять минут, если, конечно, не доставался последний промежуток, когда можно было урвать еще пять минут до того, как прозвучит: «Отбой!»

Утром, прежде чем выйти из комнат, мы должны были заправить кровати. После пробуждения полагалось снять постельное белье и повесить его на стул для проветривания. После завтрака происходил осмотр наших комнат, и нас оценивали по опрятности и тому, как мы заправляем кровати. Нередко проверяли наши комоды и шкафы, и любая девочка, которая не следила за порядком, вернувшись в свою комнату, могла увидеть все содержимое ящиков на своей кровати для дальнейшей расстановки. Я видела, как с кроватей срывают покрывала и заставляют перестилать их заново.

День начинался с раннего завтрака – кофе с молоком, шоколада или молока, булочек и масла. Тем, кто хотел, давали еще яйца.

Мадемуазель Сувестр, седоволосая женщина в возрасте со слабым здоровьем, никогда не приходила на завтрак, но за нами хорошо присматривала мадемуазель Самайя, подвижная маленькая женщина, которая обожала мадемуазель Сувестр и прислуживала ей, не покладая рук. Она руководила всеми делами школы и давала уроки итальянского.

Чтобы расположить к себе мадемуазель Самайю, нужно было продемонстрировать деловые качества. Девочки, которых она выделяла и которым доверяла, были надежными, могли делать своими руками почти все что угодно, умели руководить и вести за собой сокурсниц.

Я долго завоевывала расположение мадемуазель Самайи, ибо была большой мечтательницей и американкой, что для нее было чем-то неизведанным.

Мадемуазель Сувестр, напротив, испытывала слабость к американцам и любила видеть их среди своих учеников. Несколько ее учениц выросли выдающимися женщинами. Тетушка Бай, например, была одной из самых интересных женщин, которых я когда-либо знала.

Мой дедушка Рузвельт впервые заинтересовался калеками и инвалидами, когда консультировался со множеством врачей, пытаясь хоть как-то помочь своей старшей дочери, тетушке Бай. У нее был не то чтобы горб, но довольно любопытная фигура, толстая в плечах, что, видимо, было вызвано искривлением позвоночника. Еще я помню ее красивые мягкие и волнистые волосы. Ее поистине прекрасные глаза были глубоко посажены и заставляли окружающих забыть обо всех остальных чертах лица.

Тетушка Бай мыслила как любой рассудительный человек. Ее переполняла жизнь, она всегда становилась центром внимания в любой компании и брала на себя бремя разговоров. Дожив до средних лет, она уже потеряла слух, и артрит причинял ей сильную боль, но недуги ни на секунду не могли пошатнуть ее дух. Чем сильнее они наседали, тем тверже тетя возвышалась над всеми трудностями, а обаяние и яркость ее личности, где бы она ни жила, превращали дом в место встречи людей из всех уголков земного шара.

Она была уравновешенна, обладала превосходными управленческими качествами и здравым смыслом, а ее влияние ощущали не только сестра и братья, но и все ее друзья. Она была источником вдохновения для молодых людей, с которыми общалась, и одним из самых мудрых советников, которых я когда-либо знала. Она слушала больше, чем говорила, но то, что она говорила, стоило услышать!

С самого начала мадемуазель Сувестр заинтересовалась мной из-за любви к Анне, и мой интерес к ней рос с каждым днем. Это переросло в теплую привязанность, которая продолжалась до самой ее смерти.

Мадемуазель Сувестр была низенькой и довольно коренастой женщиной с белоснежными волосами. У нее была красивая голова с четкими мощными чертами, властным лицом и широким лбом. Линия роста волос выступала вниз маленьким треугольником, а сзади ее локоны лежали натуральными волнами и собирались на затылке. Она видела людей насквозь и всегда знала больше, чем ей сообщали.

После завтрака нас всех обычно выводили на прогулку и, чтобы ее избежать, нужно было иметь веский повод! В ноябре становилось холодно и довольно туманно, ветер пронизывал до самых костей, но мы все равно шли гулять!

Дома я сбрасывала с себя некоторые предметы нижнего белья, которые бабушка заставляла меня носить с детства, но здесь, в Англии, опять начала носить одежду из фланели и, хотя у нас было непривычное мне центральное отопление, приходилось почти сидеть на батарее, чтобы хоть немного согреться. Лишь у немногих в спальнях были камины, и все остальные им завидовали.

Помню, как мы толпились в столовой, чтобы как можно ближе подобраться к батарее, прежде чем сесть за стол. Почти все девочки из Англии большую часть зимы страдали от обморожения рук и ног.

Занятия начинались сразу же после прогулки, и у каждой из нас было расписание на весь день: уроки, часы практики, время на подготовку – ни у кого не оставалось ни секунды на безделье. Сразу после обеда мы проводили два часа на тренировках, а в зимние месяцы большинство из нас играли в хоккей с мячом.

В спортивных играх я была неуклюжа, как обычно. До этого я никогда не видела, как играют в хоккей, но мне нужно было играть хоть во что-нибудь, и со временем я даже попала в команду. Тот день был одним из самых гордых моментов в моей жизни. Теперь я понимаю, что время, отданное хоккею, стоило посвятить игре в теннис, ибо потом это пригодилось бы мне больше.

Возвращаясь в четыре часа, мы видели на школьном столе большие ломти хлеба толщиной больше сантиметра, иногда с малиновым вареньем, чаще – с простым маслом. Тем, кто не отличался крепким здоровьем, давали стакан молока.

Затем мы учились до тех пор, пока не прозвенит звонок, который торопил нас переодеться к ужину. На то, чтобы сменить туфли, чулки и платье, давалось пятнадцать минут.

Один раз в неделю после четырех часов дня мы занимались починкой одежды – разумеется, под присмотром – в классной комнате.

По вечерам мы снова работали, хотя иногда нам разрешали спуститься в спортзал на танцы. Большинство уроков проходили на французском, хотя мисс Стрейчи, которая происходила из известной литературной семьи, давала нам уроки по Шекспиру. И конечно, у нас были немецкий язык, латынь и музыка.

Мадемуазель Сувестр вела уроки истории в своей библиотеке – чарующей и уютной комнате со стеллажами, заставленными книгами и цветами. Окна выходили на широкую лужайку, где деревья отбрасывали тень летом и служили удобными жердочками для грачей и ворон зимой.

Мы сидели на маленьких стульях по обе стороны от камина. Мадемуазель Сувестр держала в руках длинную указку, а на стене обычно висела карта. Мадмуазель расхаживала туда-сюда, читая лекцию. Мы вели конспект, но куда больше читали и искали информацию самостоятельно. Мы делали доклады по заданным темам и усердно трудились, готовя их. Эти занятия мы любили больше всех остальных.

Иногда некоторых из нас приглашали к мадемуазель Сувестр, и это были памятные вечера. Она обладала удивительным даром чтеца и читала нам стихи, пьесы и рассказы, причем всегда на французском языке. Если стихи ей нравились, она могла перечитывать их по два-три раза, а потом требовала, чтобы мы читали их ей по очереди. Здесь моя натренированная дома память сослужила мне хорошую службу, и этот способ провести вечер казался мне восхитительным.

Я не знала, что бабушка и тети писали обо мне до моего приезда, поэтому мне казалось, что я начинаю новую жизнь, свободную от всех былых грехов. Впервые в жизни меня покинули страхи. Я жила по правилам и говорила правду, ведь стало нечего бояться.

У меня была вредная привычка кусать ногти. Вскоре это заметила мадемуазель Самайя и решила меня вылечить. Это казалось безнадежной задачей, но однажды я перечитывала письма отца, которые всегда носила с собой, и наткнулась на то, в котором он говорил о пользе хорошего внешнего вида, и с того дня моим ногтям было позволено расти.

К первым рождественским каникулам я начала чувствовать себя в школе как дома и была счастлива. Сочельник и само Рождество я провела с семьей Мортимеров в лондонском отеле «Кларидж». У них было только маленькое рождественское деревце на столе в гостинице, и это казалось мне неправильным. Дома у нас всегда была большая елка, но тетушка Тисси позаботилась о том, чтобы у меня был свой праздничный чулок и много подарков и чтобы день в целом прошел удачно.

Меня пригласили провести несколько дней с миссис Вулрич-Уиттмор и ее семьей на севере Англии. Ее муж работал настоятелем церкви в Бриджнорте, что в Шропшире. У них было пять маленьких дочерей, и одна или две из них примерно моего возраста. Миссис Вулрич-Уиттмор приходилась сестрой Дугласу Робинсону и крепко держалась за свои американские связи, так что я чувствовала себя настоящей родственницей: меня тепло приняли и обращались со мной как с родной дочерью. Я наслаждалась каждой минутой этого визита, который позволил мне впервые взглянуть на английский быт.

На завтрак на одном из буфетов выставляли еду на тарелках под крышками. Они стояли на подставках со свечами, чтобы еда дольше оставалась горячей, и каждый угощался тем, что пожелает. Полдник подавали в классной комнате около половины пятого. Иногда к нам присоединялся отец детей, и все вместе мы ели хлеб, варенье, пирожные и пили чай. Самые голодные могли взять яйцо. Долгие прогулки и поездки, бесконечные игры и книги под рукой в любую свободную минуту наполняли мою жизнь в те дни, что я провела в гостях.

Я приехала одна, и возвращаться мне предстояло одной. Мы долго обсуждали, как мне добраться до Парижа, чтобы еще раз повидаться с тетушкой Тисси, прежде чем она уедет в Биарриц. До конца каникул я должна была жить во французской семье, чтобы изучать язык.

В конце концов решили воспользоваться одним из английских изобретений – приглашенной служанкой с хорошими рекомендациями, которая сопроводила бы меня из Лондона в Париж. Я никогда ее не видела, но без труда узнала на вокзале, и мы поехали в Париж.

Сегодня я искренне удивляюсь своей уверенности и независимости, потому что в той новой фазе жизни была абсолютно бесстрашна. Путешествие через Ла-Манш оказалось недолгим, и мне удалось найти продуваемый ветром уголок, чтобы избежать морской болезни, но я была так рада, пройдя таможню и оказавшись на французской земле, что свернулась калачиком в купе поезда, а после пила кофе с молоком из больших банок, которые носили взад и вперед по платформам.

В Париж мы приехали рано утром. Служанка сопровождала меня до отеля, в котором остановилась тетя. Я провела с ней несколько часов, после чего меня забрала мадемуазель Берто. На самом деле мадемуазелей Берто было две, а еще с ними пришла их мать. Они жили в простой, но удобной квартире в одной из не самых фешенебельных частей Парижа, и это стало моей первой возможностью познакомиться с бытом французов.

Мебель, насколько я помню, была мягкой и совершенно неизвестного периода. Ванной комнаты, конечно же, не оказалось, а горячую воду приносила bonne à tout faire – «служанка на все руки» – по утрам и вечерам. При желании можно было воспользоваться маленьким круглым жестяным тазом.

Кормили очень хорошо, но эта еда отличалась от всего, что я пробовала раньше. Супы были восхитительны, а дешевое мясо приготовлено так замечательно, что его вкус не уступал нашим более дорогим отрезам. Овощи подавали как самостоятельное блюдо. Все места за столом сервировали маленькой стеклянной подставкой для ножа и вилки, которые не уносили вместе с тарелкой после каждого блюда. Хозяйство велось крайне бережливо, но все равно семья жила хорошо. Две мадемуазели Берто были превосходными гидами и очаровательными интеллигентными женщинами.

Широкие проспекты, красивые общественные здания и церкви – все это делало Париж самым восхитительным городом, в котором я когда-либо бывала. Бо́льшую его часть я посмотрела с мадемуазель Берто во время первого визита, но в основном мы делали то, что положено делать туристам, а не то, что потом стало олицетворять для меня истинную прелесть Парижа.

Мадемуазель Сувестр позаботилась, чтобы в Англию я отправилась под надзором мадемуазель Самайи, и после восхитительных каникул я вернулась в школу с надеждой, что у меня будет еще один шанс остановиться у семьи Берто.

Сама школьная жизнь не отличалась разнообразием, но во внешнем мире царило великое волнение. Я почти не помнила об Испано-американской войне 1898 года, хотя много слышала о гибели крейсера «Мэн», о дяде Теде и его «Мужественных всадниках». Бабушка и ее семья жили вне политических кругов того времени и мало интересовались общественными делами. Но я помню радость и волнение, когда вернулся дядя Тед и отправился в Олбани в статусе губернатора Нью-Йорка.

В газетах писали о скандалах и сражениях, но эта война едва ли затронула мою повседневную жизнь.

Англо-бурская война 1899–1902 гг. носила для англичан более серьезный характер, и волнение страны вскоре отразилось на школе. Сначала все были уверены в быстрой победе, но затем последовали месяцы беспокойства и упорного «наступления» перед лицом неожиданного и успешного противостояния со стороны буров.

Многие люди не верили в праведность дела англичан, и мадемуазель Сувестр входила в их число, но никогда не навязывала свое мнение ученицам из Англии. С нами она не обсуждала ни хорошие, ни плохие аспекты войны. Победы отмечали в спортзале, и праздники не были под запретом, но мадемуазель Сувестр не принимала участия ни в одной демонстрации. Она оставалась в библиотеке, собирая вокруг себя девушек из США и других стран. Им она излагала свои теории о правах буров или малых народов в целом. Эти долгие беседы были интересны, а их отголоски до сих пор живы в моей памяти.

Я освоилась в школе, и вскоре мадемуазель Сувестр начала усаживать меня за стол напротив нее. Девочка, занимавшая это место, принимала ее кивок в конце трапезы и, вставая, подавала знак остальным ученицам подняться и покинуть столовую. В этой роли я находилась под пристальным наблюдением, поэтому обзавелась несколькими привычками, от которых так и не смогла избавиться.

Мадемуазель Сувестр всегда говорила, что не стоит брать больше, чем хочется, но съедать нужно все, что лежит у тебя на тарелке, и я следовала этому правилу. Некоторые английские блюда мне очень не нравились, например, пудинг на сале. Он выглядел противно и создавал впечатление чего-то сырого, холодного и липкого. К пудингу подавалась патока, которой его следовало поливать, а моей единственной ассоциацией с патокой был «Николас Никльби», что не делало десерт привлекательнее. Мадемуазель Сувестр считала, что мы должны преодолеть эту брезгливость и есть всего понемногу, поэтому я давилась, сидя рядом с ней за столом, и отказывалась от блюда в ее отсутствие.

Но в этом были и свои преимущества, потому что иногда мадемуазель Сувестр подавали особые блюда, и она делилась ими с тремя или четырьмя девочками, сидевшими рядом. Когда к ней приходили гости, мы садились по обе стороны от нее и без труда подслушивали интересные разговоры.

Думаю, именно тогда у меня появилась неискоренимая дурная привычка. Часто в разговоре с мадемуазель Сувестр я использовала то, что подслушала из ее беседы с друзьями, но на самом деле не знала того, о чем говорила. Мадемуазель Сувестр обычно радовалась моему интересу и не расспрашивала меня, так что я утаивала свое невежество.

Взрослея, я все чаще и чаще пользовалась быстротой своего ума, чтобы копаться в чужих головах и выдавать их знания за собственные. Спутник за обеденным столом или случайный знакомый рассказывал мне то, что я могла использовать в разговоре, и мало кто подозревал, как плохо я на самом деле разбираюсь в темах, о которых говорю с такой легкостью.

Эта дурная привычка так притягательна, что, надеюсь, мало кто из детей ее приобретет. Но у нее есть одно большое преимущество: она позволяет собирать информацию о самых разных предметах и неизмеримо увеличивает круг ваших интересов, пока вы продвигаетесь по жизни.

Разумеется, позже я обнаружила: чтобы научиться действительно разбираться в вопросе, придется покопаться.

Приближались летние каникулы, и мое волнение росло, ведь мне предстояло отправиться в Швейцарию, в Санкт-Мориц, чтобы провести время с Мортимерами.

Когда я впервые увидела эти прекрасные горы, у меня перехватило дух, ибо никогда раньше я не видела таких высоких хребтов. Летом я жила напротив гор Катскилл и очень их любила, но насколько же величественнее были эти огромные заснеженные вершины вокруг нас, когда мы въезжали в Энгадин. Маленькие швейцарские шале, построенные прямо на холмах, с загонами для скота, который не забредал на кухню чуть ниже по склону, выглядели очень живописно и странно из-за своего резного убранства.

Я оказалась совсем не готова к Санкт-Морицу с его улицами, полными гранд-отелей, сужающимися до скромных пансионов и маленьких домиков, разбросанных повсюду для пациентов, которым предстояло жить в этом городке долгое время.

Все отели стояли на берегу озера, и ярче всего мне запомнилось то, как мы с Тисси каждое утро вставали рано и шли в маленькое кафе, примостившееся на мысе над одним концом озера. Там мы пили кофе или какао и ели булочки со свежим маслом и медом, а солнце только выглядывало из-за гор и касалось нас теплыми лучами. До сих пор помню, какой довольной я была!

В конце лета Тисси сказала, что хочет заказать карету из Санкт-Морица через австрийский Тироль в Обераммергау, где идет «Страстная пьеса». Она брала с собой подругу, и я могла поехать с ними, если меня устроит сидеть рядом с кучером на козлах или на скамеечке напротив обеих дам. Я была готова ехать, сидя на чемоданах, так меня будоражила перспектива увидеть «Страстную пьесу» и всю эту новую для меня страну.

Нам досталась карета «Виктория» всего лишь с одной лошадью. Бо́льшую часть пути мы ехали через гористую местность, и когда дорога становилась крутой, я шла пешком, так что продвигались мы медленно и вдоволь насладились пейзажами.

Я все еще считаю австрийский Тироль одним из самых чудесных мест в мире. Мы провели ночь в маленькой гостинице, где останавливался «сказочный король» Баварии Людвиг, когда приезжал ловить рыбу в стремительном ручье, который мы еще недавно видели под своими ногами. Мы посетили его замки и наконец прибыли в Обераммергау.

Это был вечер перед спектаклем, и все номера были забиты, поэтому наши комнаты оказались отделены друг от друга и находились в простых деревенских домиках. Мы обошли всю деревню и заметили людей, которых нам предстояло увидеть на следующий день в «Страстной пьесе». Они сидели в маленьких лавочках и продавали резные фигурки, сделанные собственноручно зимой.

«Страстная пьеса» прерывалась лишь тогда, когда людям нужно было перекусить, поэтому мы сидели на своих местах долгими часами. Мне понравилось, хотя теперь я понимаю, что была всего лишь уставшим ребенком, ведь после обеда уходила спать и не могла вернуться до конца второй части, потому что во время пьесы никому не разрешалось двигаться или шуметь.

Потом поехали в Мюнхен, следом обратно в Париж, а после я вернулась в школу.

На Рождество 1899 года я должна была исполнить свое желание и вместе с одноклассницей провести все каникулы в Париже с мадемуазель Берто.

Мы должны были каждый день брать уроки французского языка и осматривать достопримечательности, поэтому нас всегда сопровождали, и дни были тщательно спланированы. Я узнавала Париж, чувствовала, что могу в нем ориентироваться и решить, чем хочу заниматься, когда у меня появятся свободные дни.

Когда наш визит подходил к концу, мадемуазель Сувестр приехала в Париж, и мы отправились с ней повидаться. Она расспросила нас об успехах в учебе и откровенно сказала, что думает о моих нарядах, многие из которых были сшиты на заказ моими молодыми тетушками. А потом приказала мне поехать вместе с мадемуазель Самайей и заказать хотя бы одно платье в ателье.

Я всегда беспокоилась о своих карманных деньгах, потому что, по мнению бабушки, мы, дети, не должны знать, пока не вырастем, сколько у нас сбережений. И нам стоит экономить, ведь бабушка может потерять возможность присылать нам деньги. Но я решила: раз уж мадемуазель Сувестр считает, что мне нужно новое платье, так тому и быть. До сих пор помню, как радовалась, надев этот темно-красный наряд, сшитый специально для меня в маленьком парижском ателье. Наверное, оно называлось «Уорт», потому что для него был характерен весь тот шик моего первого французского платья.

Я носила его по воскресеньям и как повседневный вечерний наряд в школе. От него я получала больше удовольствия, чем от любого другого платья, которое у меня было с тех пор.