Искажение

– Она туманит голову, да? – прищурился Гаап.

– Скорее, делает ясной.

– Сила позволяет добиться многого, но действительно ли ты готова заплатить любую цену за обретение возможности достичь любой цели?

– Что значит – любую цену?

– Ту, которую я назову. Ту, которую потребует с тебя Ша за разрешение пить из нескончаемого источника…

– Я уже брала силу!

– Но отказывалась меняться…

– Эта сука сопротивляется! – неожиданно выкрикнула Ксана, и Гаап рассмеялся.

– Такой ты мне нравишься больше, моя прекрасная ведьма, гораздо больше.

«Надо остановиться! – простонала про себя Ксана. – Герман…»

Но обида туманила голову и удесятеряла силу холодной Ксаны. У которой раздувались ноздри от жажды крови, которая чуяла разлитую вокруг силу и стремилась к ней, для которой любая цена не значила ничего…

– Дай мне силу, Гаап, – прошептала она. – И прими мою покорность!

А силы здесь полно – сила тёмной и необыкновенно мощной энергии Ша. Сила клубилась в углах, скользила по стенам, обрамляя ужасающие барельефы резкими тенями, ласкала ноги Ксаны и поднималась чуть выше, вызывая сладкое предвкушение.

– Прими мою покорность…

Баал резко обернулся и приблизился так, что их глаза разделяло не более двадцати сантиметров. Приблизился и вцепился ей в плечо крепкими, жёсткими пальцами.

– Скажи, что ты хочешь!

– Я хочу…

– Скажи, что мечтаешь о могуществе Тьмы!

– Я мечтаю…

– Скажи, что жаждешь Зла…

«Остановись!»

Но другая, новая Ксана не среагировала на отчаянный возглас Ксаны прежней.

– Я жажду, баал, – прошептала она, преданно глядя в ястребиное лицо. Плечо пронзала боль. – Прими мою покорность, умоляю.

– Раздевайся.

Гаап не отвернулся, но Ксане было всё равно. Она чуть улыбнулась, выпрямилась, спокойно расстегнула и сбросила на пол платье, скинула туфли, поставила левую ногу на скамью и сняла чулок, затем обнажила правую ногу и лишь после этого избавилась от трусиков.

– Раньше ты носила лифчики, – заметил Гаап.

– С недавних пор я могу вновь обходиться без них, – усмехнулась в ответ Ксана и чуть качнула грудью. – Она поднялась.

– Хорошо быть ведьмой?

– Мне нравится.

– Тогда выпей.

Он указал на чашу, что оставил на скамье, но сейчас в ней была не вода.

– Это кровь?

– Ещё нет, – покачал головой Гаап. – Это Тьма и твоё Зло, женщина. Чернота Отражения и горе, которое стало ненавистью. Это твоё желание стать новой и обрести силу. Это прокисшее вино, выдавленное из отравленного винограда. Это яд, которым пропитается твоя жизнь…

Он поднёс чашу к её губам, и Ксану передёрнуло от резкого, отвратительного запаха гниения.

– Это смерть, которую ты принесёшь в мир…

Ксана сделала глоток. В голове зашумело.

– …жестокость, которая станет твоей сутью…

Второй глоток дался труднее, внутри начались болезненные спазмы, зато голос первой Ксаны окончательно затих.

– …твоя покорность принять из моих рук всё, что угодно!

Третий глоток получился самым кошмарным. В нём появился привкус всех смертных грехов, и, сделав его, Ксана решила, что умерла. Проклятая жидкость растеклась по телу раскалённой лавой, сжигая всё, что было Ксаной. Не убивала – в пылающем внутри огне Ксана чувствовала новую себя и дикую, необузданную силу. Чарующую силу, обещающую невозможное могущество. Свою силу.

– Что дальше? – пролепетала она, с трудом ворочая языком.

– Дальше золото с раскалённой бронзой.

– Я должна его съесть?

– Ты должна его стерпеть.

Из маленькой дверцы вышли и приблизились женщины в чёрных одеяниях, оставляющих открытыми лишь руки и глаза. Первая несла тигель, в котором пузырилась золотая масса, в руке второй Ксана увидела стилус, больше похожий на стилет.

– Ты готова?

– Да.

Стилус погрузился в тигель, женщина чуть помедлила, позволяя Ксане «насладиться» видом расплавленного металла, а затем прочертила на её плече первую линию.

Если бы не лава, которая жгла Ксану изнутри, она ни за что не вынесла бы пытки. Раскалённое золото резануло по коже. Потом ещё! И ещё! Невыносимая боль требовала выхода, хотелось кричать, но Ксана удержалась. Сжала пальцы в кулаки, заскрипела зубами, прокусила губу, но удержалась и дождалась окончания церемонии, больше похожей на экзекуцию. Получила печать на левое плечо.

А дальше…

– Выпей вина. – Гаап вновь поднёс к губам Ксаны чашу, но на сей раз в ней оказалось плотное, терпкое и очень вкусное красное. – Тебе нужны силы.

– Для чего? – едва слышно спросила женщина.

Она едва стояла на ногах.

– Остался заключительный этап церемонии.

– Какой?

– Кровь.

– Я должна скрепить наш договор кровью?

– Да.

– Хорошо.

– Но не своей.

«Сотрудники» ввели в зал обнажённого Германа.

А Ксана даже не вскрикнула. Не смогла. Окаменела, увидев мужчину, и лишь через минуту, не меньше, сумела прошептать:

– Это жестоко.

– А я тебя не в детский театр нанимаю, – спокойно ответил Гаап.

Герман изумлённо смотрел на женщину, но молчал. Хотел что-то сказать, Ксана видела артикуляцию, но молчал – баал отнял у него голос.

Оставил только взгляд…

– Я могу отказаться? – прошептала Ксана. Та, которую ещё не сожгла раскалённая лава.

– Можешь.

– И что будет?

– Ты уйдёшь, – неожиданно для женщины ответил Гаап.

– Просто уйду?

– И будешь до конца жизни носить мою Печать, – усмехнулся баал. – И будешь плакать по ночам, вспоминая прикосновение к силе. И перережешь себе вены, меньше чем через неделю.

– Ты не можешь так поступить со мной. – Ксана смотрела на Германа, и из её прекрасных глаз текли крупные слёзы. В которых отражалась её любовь.

– Я уже так поступил с тобой.

– Пожалуйста…

– Я сделал всё, что мог – он молчит, – Гаап кивнул на мужчину. – Но можно вернуть ему голос…

– Нет! Не надо, пожалуйста, только не это!

– Согласен… – Баал нежно провёл рукой по полной груди Ксаны, задержался, чуть сдавил сосок, а потом потянул его на себя. Герман смотрел на парочку с яростью. – Ты можешь уйти, Ксана, но он останется в любом случае. Он – твоя плата за возможность обрести силу или за возможность уйти. Ты сделаешь выбор, плата будет взята. – Гаап поцеловал женщину в плечо. И вложил ей в руку кинжал. – Не ошибись.

– Гаап…

– Баал Гаап, – поправил он Ксану. – И ты должна встать передо мной на колени, ведьма.

– Я…

– Или уйти.

– Ты…

– Баал Гаап! – рявкнул Первородный.

И Ксана, трясясь от сдерживаемых рыданий, опустилась на колени.

– Баал Гаап…

– Я приношу тебе клятву… – громко произнёс Первородный.

Она должна была повторять. Или уйти.

– Я приношу тебе клятву…

– …верности…

– …верности…

– …почитания…

– …почитания…

Тем временем «сотрудники» уложили Германа на алтарь и плотно затянули ремни на руках и ногах.

– Я мечтаю лишь о том, чтобы служить тебе…

– …тебе…

– И клянусь на крови!

Она знала, что делать.

Ксана резко поднялась, в три шага приблизилась к алтарному камню, двумя руками вскинула кинжал и резко, на выдохе, вонзила его в грудь Германа.

Кровь брызнула на её прекрасные, чётко очерченные губы и мёртвые, совершенно пустые глаза.

Глаза человека, лишённого души…

* * *

Борис открыл глаза и сразу понял, что не дома: в их с Ксаной спальне окно располагалось справа, было намного больше и закрывалось бордовыми, а не жёлтыми шторами. Борис понял, что не дома, и потому испытал короткий, но очень резкий панический приступ: «Как же так?! Как получилось, что я уснул здесь?» Но через несколько секунд успокоился и принял происходящее.

Он остался у Виталины, потому что ему было хорошо.

Просто – хорошо.

В её объятиях, в её постели, в её доме. Остался, потому что не мог уйти, потому что сделал выбор.

Приступ паники прошёл, и настроение молниеносно улучшилось. Даже не улучшилось – стало прекрасным. Борис припомнил совершенно восхитительный вечер, плавно перешедший в невообразимо восхитительную ночь, страстные чувства, испытанные едва ли не впервые в жизни, и понял, что решение остаться оказалось самым правильным за много последних лет.

Он сделал выбор.

Неожиданно для себя выбрал обыкновенную девчонку, не подходящую ему ни по статусу, ни по положению. Выбрал, потому что любит.

Борис повернулся к Виталине, улыбнулся и тихо произнёс:

– Доброе утро.

– Доброе утро, милый.

Она была такая сонная, мягкая, теплая, нежная, что мужчина не удержался – крепко поцеловал Виталину. А потом ещё раз…

– Ты не опоздаешь на работу? – хихикнула девушка, почувствовав на себе его руки.

– Сегодня выходной.

– Борис?

Желание накатило так, что он не мог остановиться.

– Сегодня мы с Ксенией расстаёмся. Клянусь!

Виталина прекрасно понимала, к чему приведёт ночёвка в её квартире, и роль свою сыграла безупречно: не захихикала, ничего не сказала в адрес проигравшей соперницы, лишь тесно прижалась к мужчине и проворковала:

– Я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю, – нежно ответил Борис.

Затем отстранился, чуть приподнявшись над девушкой, ласково улыбнулся и крепко сжал её шею руками. Сдавил, глядя на захрипевшую Виталину с лютой злобой, одновременно понимая и не понимая, что творит.

Он так и говорил на суде: «Я не понимал, что делал».

И был абсолютно честен.

Но ему никто не поверил.

* * *

– В эфире «Информационный марафон НСН» и я, его ведущий, Всеволод Нерознак. Главной новостью дня остаётся убийство известным бизнесменом Борисом Нельковым своей молодой любовницы Виталины Дадупленко. Как сообщила гражданская жена Нелькова, Ксения Болгарина, причиной убийства могло стать нежелание Нелькова разрывать их отношения. «Я не думала, что он так сильно меня любит», – сказала госпожа Болгарина в интервью нашему корреспонденту…

Ксана выключила радио, остановила машину в правом ряду, включила «аварийку» и вышла на Бородинский мост.

На середину.

Как тогда.

Облокотилась на парапет – как тогда, – но огляделась совсем другим взглядом: опытным, внимательным, знающим, как правильно смотреть сквозь окружающие отражения. Знающим, куда смотреть.

Ведь отражений много, они накладываются друг на друга, обновляются и отражаются вновь, умножая своё великое число. Одни отражения смеются, делая мир ярче, другие чернеют лютым злом. Одни наполняют мир, меняя его своей истиной, другие разлетаются в дым, оставляя за собой лишь сожаление об утраченном.

Как выяснить, какое отражение станет реальностью? – Постойте! – услышала Ксана знакомый голос. —

Постойте!

Резко повернулась и увидела себя. Мрачную, злую и полностью опустошённую, захлебнувшуюся в горе и не чувствующую ничего, кроме него. Увидела себя, в клочья разорванную проклятым видео, увидела себя, бредущую по мосту с телефоном у носа, рыдающую, жалкую…

И увидела Германа, резко остановившего машину в правом ряду.

– Постойте! – Он подбежал, взял за руку и заставил поднять голову. Он посмотрел в её заплаканные глаза: – Что случилось?

– Не ваше дело!

Она ответила резко, с болью.

– Уже моё.

– Уйдите!

– Не уйду!

– Пожалуйста… – Ксана не выдержала, разрыдалась, держа Германа за руку, разрыдалась в голос, в крик, проклиная судьбу и мир, а потом прижалась к его плечу и затихла. Стояла, дрожа плечами и душой, но больше не рыдала.

Стояла.

Не дошла до середины моста.

Не заглянула в реку.

Не стала другой.

– Одна минута, – прошептала Ксана, глядя на несбывшееся отражение. – Герман, любимый, почему ты так задержался?

Под её взглядом отражение задрожало, покачнулось, оторвалось от реальности и медленно поплыло над мостом, чтобы рухнуть вниз и обратиться в тёмную воду.

Одна минута…

И годы по часам,И сердце-ястребок,Я дышу радостью,Нет большей сладости жить.Я дышу радостью,Нет большей сладости жить2.

МАКАМ Х

ПОРТНОЙ

Звезда должна сиять, и смерть ей не к лицу.Я за тебя воздать был рад хвалу Творцу!Но вынужден брать взаймыТеперь у князя тьмы3.

INGRESSO

Тишины нет.

Точнее, есть, конечно, но тишина означает опасность и требует внимательно прислушиваться к каждому шороху, шёпоту, эху – к любому звуку, способному рассказать, что на самом деле происходит вокруг. Потому что тишина означает, что кто-то затаился и ждёт, когда ты допустишь ошибку.

Какую?

Например, не заметишь того, кто затаился, и повернёшься спиной к нему. И целая жизнь окажется перечёркнутой тем, что ты повернулся спиной… Или бросил взгляд в неправильную сторону… Или на мгновение расслабился… Малейшая ошибка, и все мечты, надежды и желания обращаются в кровь на песке.

А песок здесь всюду – на губах, руках, одежде, на ресницах… Ничего удивительного – пустыня. Песок скрипит под ногами, паутиной путается на коже, шуршит по одежде, но когда нет ветра, его можно терпеть. В конце концов, это всего лишь песок – изменчивый и скользкий, не дающий отражений, но строящий удивительные миражи, отражающие его представление о другой жизни, строящий хрупкие замки, рассыпающиеся в прах от улыбки ветра.

Но песок – младшее зло. Больше всего Кириллу Амону не нравилось то, что в пустыне стреляли. По-настоящему стреляли из всего, что удавалось сюда привезти: штурмовые винтовки, тяжёлые пулемёты, миномёты, пушки, реактивные установки – в пустыне шла война, и она вызывала у Кирилла неприязнь. Он не боялся, ему именно не нравилось происходящее, поскольку приходилось тратить время и отвлекаться на вооружённых людей.

– Кирилл, даишы, – прошептал Пэн, указывая на небольшую, из четырёх пикапов, колонну, которая как раз подъехала к деревне.

– Вижу, – так же тихо отозвался Кирилл.

– Что делать?

– Ждать. Пока они нам не мешают.

Машины остановились на окраине, не доехав до первого дома с полсотни метров, и из кузова авангардного пикапа выпрыгнули бородатые боевики ИГИЛ4, которых Пэн почему-то звал «даишами». Пятеро рассыпались по сторонам, внимательно изучая окрестности, а трое встали вокруг вышедшего из кабины здоровяка с необычно светлой для местных племён бородой. В левой руке здоровяк держал карту, в правой – навигатор, и постоянно оглядывался, прикидывая расположение нужной точки.

– Они ищут то же, что и мы? – спросил Пэн.

– Да, – подтвердил Кирилл. – Но не там.

– Это хорошо…

Вооружённые мощными электронными биноклями Амон и Пэн следили за происходящим с гребня невысокого холма, скучающего в километре от деревни. А к холму они пришли ночью, со стороны пустыни, и были уверены, что ни местные жители, ни разведчики террористов их не засекли. Планировали заняться своими делами на рассвете и занялись, но появление даишей спутало карты.

Пэн втянул ноздрями воздух и усмехнулся:

– Вервольф.

– Европеец? – уточнил Кирилл, поняв, что речь идёт о мужчине со светлой бородой.

– Слишком крупный для европейских выводков, – покачал головой Пэн. – Скорее, американец.

– Он нас не учует? – Оборотни славились тонким обонянием.

– Вокруг полно людей.

– А как насчёт тебя?

Пэн едва слышно зашипел. В отличие от напарника, он принадлежал к роду сепсов – самых ядовитых змеевидов, и его запах резко отличался от человеческого.

– Мабраска спрячет.

– Будем надеяться.

Мабраска – талисман Мабраса, который носили все отличные от людей существа Отражения, скрывал и жёлтые глаза Пэна с вертикальными зрачками, и когти на пальцах, и отсутствие ушей, и, как выяснилось, запах. Амон плохо разбирался в нюансах использования талисмана, но надеялся, что напарник не ошибается.

Тем временем верфольф определился с нужной точкой, отдал приказ, и даиши вытолкали из второго пикапа рабочих с кирками и лопатами.

– У нас мало времени, – сказал Кирилл, убирая бинокль. – Через час они поймут, что копают не там, верфольф сделает поправку, увидит наши первые шурфы и прикажет прочесать окрестности.

Он говорил уверенно, потому что сам допустил такую же ошибку в расчётах и начал поиски с другой стороны дороги. А когда сообразил, где нужно копать, условная линия пустынного фронта резко переменилась, правительственные войска отступили, и деревня оказалась на подконтрольной ИГИЛ территории. Пришлось уходить. Но они вернулись, поскольку знали, что им дышат в спину конкуренты.

– У нас есть два часа.

– Тогда хватит тратить время.

Амон и Пэн соскользнули к подножию холма и оказались у шурфа, ради которого вернулись, у шурфа, который пять дней назад привёл их в древний подземный ход. На следующий день вокруг Пальмиры начались ожесточённые бои, шурф пришлось завалить, но сейчас он снова был расчищен и манил искателей чёрной дырой таинственного прохода.

Роли распределили заранее. Пэн остался на поверхности, Кирилл же сбросил в отверстие контейнер, затем протиснулся сквозь узкий лаз, спрыгнул – потолок оказался невысоким, – и включил фонарь. Куда нужно идти, он не знал, двинулся наугад, направо, и через десяток осторожных шагов понял, что не ошибся: коридор привел Амона в комнату, вход в которую преграждала деревянная дверь с печатью принципала Сулеймана V, правившего местными органиками с XIII по XV век. Несмотря на прошедшие столетия, дверь оказалась крепкой, а вот охранное заклинание давно истлело, и магический щит печати превратился в элемент декора.

Но Кирилл всё равно едва не завопил от радости.

Печать Сулеймана V! Все источники указывали, что именно этот принципал был последним обладателем уникальной реликвии, которую вот уже несколько столетий искали все иерархи Отражения. Старая дверь с потерявшей силу печатью обещала вспотевшему от предвкушения Кириллу невиданную добычу.

«Пора», – прошептал он себе, после чего надел на голову громоздкую конструкцию, напоминающую изготовленные в Эпоху Возрождения очки виртуальной реальности, отодвинул засов и вошёл в комнату. Или камеру, учитывая, что помещение находилось под землёй. Или погреб, поскольку предназначалось оно для хранения.

Вошёл и не удержался от восклицания:

– Есть!

И засмеялся.

Потому что победил.

Реликвия ждала Амона на прямоугольном каменном постаменте в центре комнаты. И зашипела, заставив гостя вздрогнуть от неожиданности.

– Боже, ты действительно жива! – пробормотал он, поражаясь неистовой злобе, которую древняя реликвия сумела передать без слов, одним только звуком.

Шипение повторилось. Реликвия не понимала, почему у неё не получается, рассвирепела, но сделать ничего не могла: убить наглого пришельца оказалось невозможно.

– Боюсь, сейчас ты окончательно осатанеешь, но выхода у меня нет, – пробормотал Кирилл, снимая с плеча контейнер.

Поставил его на постамент, раскрыл, медленно натянул плотные и длинные, выше локтя, резиновые перчатки, взялся двумя руками за реликвию и осторожно перенёс в контейнер. Закрыл его, снял очки, перчатки, выдохнул и вновь рассмеялся. Кирилл знал, что операция далека от завершения, что им с Пэном ещё предстоит выбраться из охваченной войной Сирии, но всё равно рассмеялся, радуясь тому, что самый важный этап завершился.

Подняв изрядно потяжелевший контейнер, Кирилл вышел в коридор и быстрым шагом добрался до лаза.

– Нашёл!

– Правда? – взвизгнул Пэн.

– Зачем мне врать?

Сепс громко прошипел пару фраз на языке змеевидов, судя по интонации – бурно радуясь, и бросил вниз верёвку.

– Давай контейнер.

Выбраться через узкий лаз с грузом за спиной не получилось бы, поэтому Кирилл обвязал драгоценную ношу верёвкой и распорядился:

– Поднимай.

– Есть…

Пэн вытянул контейнер, наклонился, освобождая его, снова бросил Кириллу верёвку, а следом – взведённую гранату.

– До встречи!

И отпрыгнул в сторону, опасаясь оказаться под осколками.

PUNTO

Рассказывают, что здешняя земля долго не соглашалась терпеть над собой камень и выстроенные дворцы гибли. Не просто погружались в землю, больше похожую на воду, а бесследно исчезали, проваливаясь в отражённое болотом небо. Рассказывают, что даже самые длинные сваи так и не нашли дна и держат город, упираясь в спины мёртвых. Ещё рассказывают, что Нева смеялась над строителями имперского града, но смирилась, поражённая их упорством, и вот уже триста лет отражает гордый Санкт-Петербург в своей суровой воде.

И с тех пор образ Города наполняет океан, разбегаясь по его течениям и протокам.

Образ крепостных стен и золотых куполов, мостов и каналов, памятников и людей, которые смотрят в задумчивые воды Санкт-Петербурга… Их отражения плывут по океану, столь огромному, что даже время иногда оставляет его за своими пределами. В океане отражения становятся самостью и обретают силу, сплетаются с образами других городов и возвращаются в мир неба, чтобы пролиться на твердь каплями бесчисленных подобий.

Капли дождя падают на камни, и хоровод начинается сначала.

А Питер любит дождь, ведь рождался под его шёпот, стонал в его грозах, рычал в его громах. Рождался под мелкую водяную пыль, рассеянную в воздухе, рождался под тяжёлыми тучами. Рождался к славе и величию.

Питер любит дождь, но сегодня ограничился его паутинкой, которая едва расчертила Город тончайшими серыми линиями и тут же исчезла, прихватив с собой набежавшие ночью тучи. Город ясно улыбнулся и приветствовал солнце полуденным выстрелом.

– Бытует мнение, что некроманты настолько мрачны, что не терпят ничего, кроме Тьмы и ночи, – негромко произнесла женщина, оглядываясь на Петропавловскую. – Что наш удел – кладбища и холодные склепы, и в небе мы видим только Луну.

– Разве не так? – удивился её спутник.

– Так, но не для всех. – Она легко улыбнулась, вновь взяла мужчину под руку, и они продолжили неспешную прогулку по набережной. – Мне, к примеру, нравится наше солнце: редкое и прекрасное. Я наслаждаюсь облаками, украшающими синее-синее небо, но именно облаками, не тучами, которые так часто захватывают Город. Облака переменчивы, как мир, в них есть нежность любви и романтика свободного полёта. Мне нравится думать, что однажды моя смерть сольётся с отражением облака, моя кровь сделает его розовым, словно от закатного взгляда, и может быть, оно всплакнёт… но не сильно, уронит пару капель грустного дождя и медленно полетит в океан, возвращая себе первозданную чистоту. И растворяя меня в мире…

Мужчина слушал спокойно, но вздрогнул на словах о первозданной чистоте – баалы не часто произносили подобное. Юлия вновь улыбнулась.

– А что о своей смерти думаете вы, Зиновий?

– Она неотвратима, – вздохнул тот. – К сожалению.

– Неотвратима для тех, кто мыслит узко, – не согласилась женщина. – Призвание позволило мне познать все нюансы Некро, и уверяю: неотвратимость смерти сильно преувеличена. Древние бессмертны, принципалы бессмертны, некоторые баалы Первородных и некоторые Божественные тоже бессмертны… Нас окружают многочисленные исключения из самого твёрдого правила.

– Но никто из перечисленных не насладился вечной жизнью, – обронил мужчина. – И даже Древние недавно покинули нас… Убить можно всех.

– В этом вы правы.

Зиновий, которого в отражении Города звали Портным, и Юлия, вдова Александер, встретились, как туристы, – на Адмиралтейской набережной – и теперь медленно шли в сторону Английской, не останавливаясь, но и не торопясь, поскольку на Благовещенском мосту им предстояло расстаться. Их сопровождал телохранитель Юлии – ехал в машине, не приближаясь и не привлекая внимания, отчего собеседники казались влюблёнными, вышедшими в солнечный денёк на романтическую прогулку вдоль Невы.

Но так только казалось.

– Странно, что мы с вами до сих пор не встречались.

– Я – затворник, – вздохнул Портной. – Общество меня смущает.

– Я слышала, – кивнула вдова Александер. – Мой покойный супруг упоминал, что вы предпочитаете одиночество… И высоко ценил вас, Зиновий.

– Я исполнил несколько просьб баала. В том числе – весьма сложных.

– Покойный супруг рассказывал.

Несмотря на привычку постоянно ссылаться на усопшего мужа, Юлия отнюдь не была ни скромной, ни слабой вдовой. Умная, волевая и жёсткая, она ухитрилась удержать империю Аридора Александера, отбила атаку волколаков Виктора Тагара, безжалостно расправилась с пасынком, сдуру бросившим ей вызов, и стала считаться первой среди питерских Первородных.

Но как это часто бывает, внешность вдовы Александер абсолютно не соответствовала ни её железному характеру, ни крутому нраву, ни положению в обществе. Гармонично сложённая Юлия отличалась невысоким ростом и казалась скорее хрупкой, чем полной сил, болезненной и ломкой, и впечатлению этому способствовала молочно-белая кожа, резко контрастирующая с чёрными глазами – большими и выразительными, – с чёрными волосами и траурным одеянием – строгим, несмотря на лето, платьем. В одежде вдова Александер предпочитала чёрное, носила элегантную шляпку с вуалеткой и тончайшие перчатки, поверх которых блестели золотые перстни с чёрными бриллиантами.