1916. Волчий кош

Халил пожимал плечами.

– И Асанов именно их взял, а не ящики с тканями. Интересно… На чувалах печати какие?

– Вроде Коканда.

– Все верно, – так же думая о чем-то своем, сказал Карабек, – кокандских ханов печати стоят.

Когда Халил рассказывал про чомолаковцев, Карабек интересовался их оружием.

– Такое же новое, как Иманов получил. С одного склада, значит. Понятно…

На рассказе про Алимбая замолк. Затем неожиданно произнес:

– Алимбай всю правду сказать не может. Сам, скорее всего, многого не знает. Но в Акмолинске гроза собирается, что-то назревает. – Мулла провел ладонями по седой бороде. – Уходить надо тебе с Хадишой на Джамалеевку. Там отсидись. К тебе могут сунуться, когда гроза начнется. Ты теперь всем нужен.

– Да кто сунется? – не сдержался Халил. – Какая гроза? Что происходит?

– Асанов этот никакой документ при себе не держал? Не показывал? – не обращая внимания на слова Халила, твердо спросил Карабек. – Кроме этих чувалов ничего не вез?

– Нет. Все, что было, на хамамах грузили. Часть ящиков осталась. При себе, кроме халата и туфлей, не было ничего. Чалму и то мою взял.

– Сегодня груз Тропицкому отдашь, – размышляя, продолжал Карабек, – а будет про своего человека спрашивать, скажи, что в Спасске остался. Раз чист ты, то отпустит. А нет…

В этот момент в дверь постучались, и в комнату заглянул невысокий, одетый в белый легкий костюм человек, держащий в руках круглую летнюю шляпу с узкими полями. Большелобый, с живыми, немного навыкате глазами и модными нынче усиками (подбритыми у губы), он был похож на сома.

Мулла кивком дал понять, что заходить можно. Поздоровавшись с Карабеком, человек в белом протянул руку Халилу.

– Садвакас. Учитель в школе. А вы?

– Халил. Караванщик.

Садвакас с интересом разглядывал Халила.

– Тот самый караванщик, значит! Ну-ка, ну-ка, я вас получше разгляжу! Красавец! Выжил, значит!

Халил, услышав последнюю фразу, сжал кулаки, напрягся.

Садвакас, словно поняв, что допустил оплошность, стал говорить еще быстрее, поглядывая то на муллу, то на Халила:

– Дорога дальняя. Я бы точно не выжил. Вы же видите, как я одет. В таком костюме и шляпе дальше Каркаралинска навряд ли доеду. А в холод и подавно. Карабек-хаджи про вас много рассказывал. Позвольте, – он, заметив лежащую на столе фотокарточку, взял ее в руки, – это же фотография, которую мне сэр Томас из Тоттенхема передал. Карабек-хаджи, помните, он еще сказал, чтоб я вам ее показал и про Халила напомнил? Значит, прав был сэр Томас, этот военный человек был опасен!

– Был? – переспросил Халил.

– Ну, раз вы здесь, – рассмеялся учитель, – значит, был!

Час от часу не легче, подумал Халил. Карабек недоговаривает, из города советует уехать. Учитель тоже без остановки болтает. Еще какой-то сэр Томас появился. Шел в мечеть с одним вопросом, уходит – с целым ворохом.

– Впрочем, – Садвакас провел по лбу платком, – не слушайте меня. Карабек-хаджи в сто раз умнее, и слушать надо его. А вас, Халил… Вы женаты, кстати? Вот если женаты, то обязательно жену с собой берите, у нас завтра вечером в училище спектакль. Называется «Волны счастья». Придете? Я в город ненадолго, на неделю всего приехал. Вы должны быть и посмотреть. Будет очень интересно!

Карабек снова сел в кресло и перебирал четки – все, что нужно, он узнал от Халила. Чувалы с кокандским сургучом необходимо отдать Тропицкому. Забирать их опасно, да и что с ними делать. Не сэру же Томасу, действительно, отдавать. Садвакас – человек от бога, поэт. Обмануть его, как ребенка, можно. Сказал ему англичанин, он и поверил… Эх… Лет тридцать бы скинуть сейчас, чтоб как тогда, когда мечеть строили, мог бы генерал-губернатору на его издевательский указ: «Строить мечеть разрешаю. Но без минарета» в лицо сказать: «Ты церкви свои без крестов строишь? Народ не гневи… Гроза будет!» А сейчас… Сейчас гроза неминуема, говорить уже никто не хочет… И никто уже не слышит друг друга!

– Халил! Тебя же Хадиша ждет! – невзначай напомнил Карабек караванщику про дом. – А мы с Садвакасом еще посидим. Если что, Арсен тебя позовет!

Попрощавшись с муллой и Садвакасом, Халил вышел из мечети и быстрым шагом направился к верблюдам. Через минут десять, пройдя по Большой Татарской улице, он будет дома, откроет зеленые резные ворота и наконец-то обнимет Хадишу.

Глава 5. Дача

На даче у Кубрина играли в городки. В очерченном «городе» стояла рюха «баба в окошке», а сбивал ее сам купец первой гильдии, глава городской думы Степан Константинович Кубрин. Купец в коротких брюках-бриджах и белом вязаном свитере походил больше на жокея, чем на достопочтимого и уважаемого мецената и думского главу. Аккуратная стрижка и тонкие усики резко отличали Степана Константиновича от остальных игроков. Егоров Иван Иванович – грузный старик с бородой лопатой; Силин Калистрат Петрович бровями мохнат, из ноздрей даже волос торчит; Байщегул – толстяк с бритой головой и клочком бороды на подбородке, глаза хитрющие.

На то и гильдии разные, подумал Тропицкий, слезая с возка, что все эти доисторические, из прошлого века люди – купцы второй гильдии, а модный, как английский бизнесмен, Степан Константинович – из первой. Разве что мясистые уши да нос широкий выдают в нем сибирскую, кряжистую породу. Видно, что не дворянских кровей. А кто сейчас на это смотрит? Сейчас больше за заслуги и пользу жалуют, чем за фамильные принадлежности. Кубрин ведь и на приеме у царя был. Трижды причем. В первую очередь, он поставщик двора его Императорского Величества. Муку двор только акмолинскую берет: белую, самого тонкого помола. Во второй раз за построенное на свои средства женское училище орден Святого князя Владимира первой степени получал. А третий раз… Вот по третьему сейчас и придется разбираться.

– Кто так рюху ставит? – замахиваясь битой, звонко прокричал Кубрин и метнул ее с кона, выбивая сразу все фигуры на площадке. – Тихон! У тебя не баба в окошке. Знаешь это?

– А кто? – к «городу» подбежал слуга Кубрина, Тихон, чтобы расставить новую рюху – «рак». – Всю жизнь баба в окошке была.

– Хрен в лукошке, – Кубрин увидел уездного начальника и покрутил битой в руке, – я только замахнулся, а она развалилась. Ставь нормально! Крепко!

От Ишима тянуло прохладой, на самом берегу меж выруб ленных полос камыша на искусственном пляже из завезенного с Алексеевского карьера крупного песка стоял столик с фруктами. Кубрин издалека махнул Тропицкому и сам пошел к столику. Тихон, поставив фигуру «рак», посмотрел на Байщегула. Тот поморщился и передал свою биту Силину.

– Эх… – Бита, перескочив «город», вылетела прямиком к даче, разбив оконце на веранде. – Ее-е-е!

– На ногах еле стоишь, – заметил Егоров, – иди лучше к бане, поспи. Тропицкий приехал! Ермухамет, бросай играть. Хватит!

Байщегул пожал плечами:

– Дурацкая игра. Я и не играю. Тихон! Уведи Калистрата Петровича спать и нам накрой у бани.

Тихон, взвалив на себя обмякшего купца, потащил его к даче, где уже были поставлены лавки для отдыхающих.

– Поговорят сами сначала, – Егоров поглядел, как уездный начальник садится за летний столик и как напротив него с битой в руке о чем-то задумался Кубрин, – потом советоваться будут. Обождем! Вчера англичанину крупно продулись. Калистрат до сих пор отойти не может – я векселя всадил, а он у сартов занял.

– Зачем сарты? Сами не могли?

– Степана не было. У меня все в товаре. Векселя заложил! Отыграюсь завтра! А Калистрата пьяного остановишь разве? Англичанин рот разинул, глаза выпучил, а он орет «еще, еще!» – вот к сартам и понесло. Ты-то ведь не ходишь! Боишься проиграть?

– Нам нельзя в азартные, – хитро улыбнулся Байщегул и подергал себя за бороду, – Карабек так говорит: «Играть в азартные игры – харам».

– Татарской мечети старик мулла?

– А знаешь, что он казанлы своим еще говорит? – вдруг стал серьезным Байщегул. – Что в карты своим между собой играть нельзя, а с русскими можно. Газават вроде бы как. Но проигрывать нельзя. Раз сел играть с иноверцами, то выигрывать нужно. Вот!

– Хитро, – согласился Егоров, выглядывая из-за бани, как обстоят дела у столика, – хитрый у вас мулла.

– Да он не наш, – беря с подноса стакан с водкой, сказал Байщегул, – надоел всем. За здоровье!

– Угу, – подхватил Егоров и смачно закусил соленым огурцом.

Кубрин, слушая Тропицкого, смотрел на свою дачу. Строил долго, каменную, с длинной верандой из темного толстого стекла. Хотел, чтоб как на Волге видел: дача с чердачком, белым цветом покрашена, а с дачи выход на речку сразу, пирс. Рядом с пирсом баня рубленая. Так и вышло. Стоит дом со входом при колоннах, с верхними поясами и угловым рустом по всем сторонам. Перед входом газонная трава, вдоль реки пляж. Можно бы в бадминтон или теннис играть. А получается только в городки. Силин еле на ногах стоит, приехал за помощью денежной, да Егоров бородатый с Байщегулом рядом всегда крутятся, играть не играют, а слушать любят… Но такое, как сегодня, не для их ушей – Тропицкий дело говорит, ротмистра Асанова с караваном нет, а это значит, что с секретным документом могут начаться большие проблемы!

– И выходит посему, – заканчивал Тропицкий, – Василий Христофорович либо сам сбег, либо убит. Но об этом узнаем, когда караванщик ко мне в управу придет.

– Караванщика как величать?

Кубрин наконец-то оторвался взглядом от дачного дома и, взяв графин, разлил по фужерам ягодное вино.

– Документы как должны были передать тебе?

Уездный начальник пригубил вино.

– Халил. По договоренности ротмистр должен был… – Тропицкий слегка замялся, – убрать Халила и сам документ к вам на дачу доставить. А зашел только Халил и…

– И?

– И три верблюда.

– А почему три? – Кубрин тоже отпил из фужера. – Зачем ему для одного документа целых три верблюда?

– Прикрытие, – Тропицкий закинул ногу на ногу, – Асанов, опять же, страховался по дороге. Мало ли что.

– Дела!

– Дела! – повторил за Кубриным Тропицкий. – Дела-а…

– И как решать эти дела? – Степан Константинович вопросительно взглянул на Андрея Ивановича. – Ты вот сам говоришь, что вместо одного документа два вьюка привез бумаг.

– Во-первых, – Тропицкий зажал мизинец, – Кривца, помощника своего, за Халилом отправлю. Во-вторых, – он зажал сразу безымянный и указательный пальцы, – если Асанов и вправду сбег или убит, то выпытаю у Халила, где это случилось, ну и, в-третьих, разворошу вьюки, найду что треба.

Кубрин сжал биту так сильно, что костяшки пальцев побелели.

– А если затерялся документ в туркменских мешках? Зачем этого Халила убирать нужно было? Нельзя все по-нормальному делать? Привез, доставлен документ, караванщика на покой… А теперь, я уверен, ни от Халила ничего не узнаем, ни ротмистра нет! Ты, Андрей Иванович, не засиделся ли на своем месте? А?

Тропицкий выпрямился на стуле, хрустнул шеей.

– Считаете, не справляюсь с обязанностями? Воля ваша! Сегодня же рапорт на стол положу-с. Но, прошу заметить, доставка секретных документов не входит в обязанности уездного начальника! Город – да! Порядок в городе за мной. А вот игры шпионские, это увольте. Убийство Халила не моя прихоть, на нем настаивал ротмистр. С документом секретным я тоже не ознакомлен. Вы поручили найти способ доставки, я нашел. Как вы знаете, в долгу-с у вас, за помощь с лечением Матрены Павловны. Вы попросили, я отказать не мог. Но давить и шантажировать меня этим не дам!

– Будет! – миролюбиво ответил Кубрин. – Сгоряча! Полно, Андрей Иванович… Я же сказал, документы прибудут – никаких больше долговых тем. Да и Матрена Павловна, упокой господь ее душу, мне не чужая была, так что от чистого сердца тогда помогал. Жаль, конечно, что не помогло. – Не отпуская биту, он шепотом продолжил: – Ты пойми, – он прочертил битой у шеи, – вот где сидят эти бумаги. Там же, в столице, не слезут. Каждый день теребят по телеграфу. Ну как, Степан Константинович, ну что, Степан Константинович, ну когда, Степан Константинович… И это еще мягко давят. А бывает, что душить начинают. Как им откажешь? Вчера намекнули, не дашь ответ – с поставками муки можешь не торопиться. Про обещанный в Санкт-Петербурге торговый ряд с гостиницей тоже забудь. Каково? Ты думаешь, один за город печешься? А вот представь, что будет с городом, когда муку продавать не сможем да в столице ряды не получим? Кто в городе училища да театры строить будет? Эти? – Кубрин, не оборачиваясь, кивнул в сторону стоящих у бани купцов. – Эти да, эти настроят. Правда, в тех постройках кроме водки да требухи жареной ничего на продажу не будет. Так что, ты не серчай, я тоже в заложниках у ситуации. Бумагу найти надо. И передать ее от греха подальше в столицу. Согласен?

– Найдем, – твердо заверил Тропицкий и залпом осушил фужер приторного ягодного вина, – сам все перерою. Вам не говорили, в чем суть бумаги?

– Документ, переданный царем хану Кенесары, – деловито произнес Кубрин, – Асанов то ли выкрал его у Коканда, то ли купил. И этот документ, ни больше ни меньше, может изменить ход вой ны. Там очень плохо дела обстоят. Немец давит, и свои анархисты не хуже немца. И если этот документ окажется не в тех руках, то хана России.

– Так уж и хана? – приподнял брови от удивления Тропицкий.

– Не всей, конечно, – согласился Степан Константинович, – но нашей степной части точно хана. Хочешь честно? Меня лично предупредили: не доставлю бумагу – могу попрощаться не только с должностью, но и с торговлей. В банк уже распоряжения пришли, приостановить выдачу денег для дел Кубрина. Знаешь, что это такое?

– Найдем, – не ответил на вопрос Тропицкий, – Россия без Степного края – как гусеничка без лапок, кто ее толкать-то будет?

– Вот-вот. Точно, гусеничка, она и есть. А без банка купец первой гильдии Кубрин Степан Константинович тоже гусеничкой станет. Длинной и мохнатой. И каждый петух склевать захочет.

– У банка вчера свет горел ночью, – вспомнил Тропицкий. – Я наряд отправил. Говорят, ревизия. Документ за вашей подписью показали. Степан Константинович, я поначалу удивился, ревизия – и ночью, но теперь понимаю. Надо-с!

– Глазастый, чертяка, – Кубрин потрогал свои усы, сбивая налетевшую пыль мизинцем, – вынужден был проверить все остатки, чтоб, не дай бог, на нас ничего потом не списали. Эй… Ермухамет Валиевич, Иван Иванович, айда к нам. Давай, Андрей Иванович, налегай!

За столом уже колдовал Тихон – составлял тарелки с подноса. Тощий как жердь, с длинными волосами, обрамленными цветастой повязкой, и в расшитой красной рубахе – по мнению Кубрина, на даче слуга всегда должен был так одеваться. Тихон – свой человек, лет двадцать служит. Что ему пьяные купцы? И до всякого другого глух и нем. Стол накроет, в сторонку отойдет, в бане дровишек подкинет. Опять же, на Волге такого официанта видел, тот стерлядь ему подносил. На Ишиме стерляди нет, но Тихон и тут найдет, чем удивить – чтоб по-дачному, без вычурности. На столе одно за другим появлялись заготовленные на обед блюда: отварные щучьи головы, залитые густым, жирным бульоном с перетертым чесноком; жареные караси на скворчащей сковороде, обсыпанные молодой подваренной крапивой; вяленый золотистый лещ-горбач, размером с небольшой зонт; копченые лини, раскрытые по хребту и сложенные стопками друг на друга; в суповой глубокой тарелке дымилась уха, только что снятая с костра, и аромат черного душистого перца, запах лаврухи и петрушки сводил с ума не только собравшихся возле стола людей, но и пчел, которые дружно атаковали Тихона, разливавшего уху по тарелкам.

Ели молча. Кубрин, отложив биту под плетеное кресло, густо загребал баской и дул на уху, выжидая, когда остынет. Байщегул с Егоровым повторяли за ним, но старались растянуть уху в своих тарелках – неизвестно, что после еды ждет! Тропицкий же ел быстро, не дул. Ложка у него была расписная, хохлома, оттого, наверное, и пчел у рта кружило много, как у цветка собирались нектар взять.

– Проглотил, – изумился Кубрин, – Андрей Иванович, ты ж пчелу проглотил! Егоров, ты видал?

Егоров закивал в знак согласия, хотя ничего не видал, кроме своего красного носа и ложки с ухой под ним.

– Переварится, – согласился Тропицкий. – Я однажды воробья проглотил! А тут пчела!

Всем стало не до ухи. Смеялись долго, то хлопая в ладоши, то отгоняя полотенцами пчел. А Тропицкий все рассказывал, как тот воробей сдуру залетел к нему в рот, а он, нет чтоб выпустить его, взял и сглотнул…

– Не знал бы тебя, – вытерев руки о полотенце, сказал Кубрин, – не поверил бы! Иван Иванович, что, вчера игра была? – неожиданно обернулся он к Егорову. – Силин много задолжал?

– Много, – подтвердил Егоров, – уйму.

– Джалилу?

– Да, – встрял в разговор Байщегул, – англичанам как не отдать. А этот хитрец всегда рядом. Вот Калистрата и понесло.

– Андрей Иванович, из казны возьмите за Калистрата и Джалилу отдайте. Как отрезвеет, начнет отдавать, – защелкал пальцами Кубрин. – Силин – дурак, конечно, но быть у сартов на поводу не годится. Сам ты, Иван Иванович, при своих остался?

– Так-то да, – отодвигая от себя тарелку с ухой, произнес Егоров, – я к сартам ни ногой.

– А векселя? – уточнил вопрос Кубрин. – С векселями что делать будешь? Городские расписки же. Неделю срока вроде ты давал.

Егоров угрюмо насупился и пробурчал:

– Степан Константинович… Векселя выкуплю в крайнем случае. Товаром перебью, если надо будет! Лошадей отдам!

– А обязательство? Какое закрепил в них?

– Городской парк!

Кубрин усмехнулся:

– Силен! Точно выкупишь? Может, помочь?

Егоров замотал головой и, схватив щучью голову, разломил ее надвое.

– Я этих инженеров сегодня же обыграю. Голышом уйдут из города…

Словно потеряв к Егорову интерес, Кубрин повернулся к Байщегулу:

– Ермухамет, дела как обстоят?

Байщегул, насаживавший на вилку карася, отложил ее в сторону и вытер салфеткой губы.

– Учителям денег даем. Биям даем. Среди имановских людей своих имеем. Хорошо бы муллу убрать, как кость в горле застрял, – он пальцем показал на разломанную Егоровым щучью голову, – вечно народ баламутит. С поэтом о чем-то постоянно беседует. Театр задумали на днях устроить. Всех приглашают. Говорят, первая народная пьеса. Ой, не к добру оно, не к добру. Разом бы их там всех и грохнуть: болтунов и смутьянов. Не знаю… По мне, вот я бы, Степан Константинович, бомбу туда кинул и все. Чтоб не видеть больше их. А вы все либеральничаете.

– Бомбу? – Кубрин потрогал свои усики. – Жестоки вы, однако. Вы что ж, убить всех предлагаете?

– Не мы, так они нас, – твердо ответил Байщегул, – в беседах мулла с этим поэтом говорят…

– Садвакасом? – Тропицкий, отмахиваясь от роя пчел, переставил поближе к Байщегулу стул. – Они о поэзии говорят.

– Какая поэзия! – воскликнул Байщегул. – Ты, Андрей Иванович, совсем ничего не видишь? Не сегодня-завтра война в степи начнется… а ты о поэзии. Слушай… Я на казахском прочитаю!

Сені ойлап күні-түні туған жер,Қаны қашты һәм сарғайды ет пен тер.Бие байлап, қымыз ішіп қызған соңАзаматтар мәжіліс құрған мезгілдер.Өзен өрлеп, суға қармақ салғаным.

– Это не просто поэзия, Андрей Иванович, – Байщегул перевел дух и заговорил на русском языке, – это призыв. А вы его не слышите. Почему?

Тропицкий ухмыльнулся.

– Почему?

– Да потому, что ни ты, ни твои жандармы не понимают языка. А кто понимает? Правильно, Карабеки всякие. Вы их – казанлы, башкортов и других – переводчиками берете. У тебя сколько казахов при службе? Трое? Двоих из них ты по аулам гоняешь, по призыву народ собираешь. А одного писарем у себя держишь. Кто, по-твоему, эту поэзию разбирать будет? А у этих анархистов да эсеров каждый знает язык, каждый готов выслушать и поговорить. К кому народ пойдет? К тебе, что ли? Того же Карабека если дернуть, столько информации посыпаться может, всю свою каталажную заполнишь, да еще на улице останутся. В городе, кого ни тронь, все всё знают. Один ты ни сном ни духом. Иманов где?

– А где Иманов? – закрутил бородой Егоров. – Разве не у себя в Тургае?

Кубрин тоже прищурился и внимательно посмотрел на Тропицкого.

– По моим сведениям, где-то в районе Атбасара. Сведения собраны с казачьих застав. – Тропицкий встал со стула и вытянулся во весь рост. – А по твоим? Чего молчишь?

– Молчать поздно, – с горечью сказал Байщегул, – под городом Иманов. Бойцов с ним около тридцати. Все при оружии. Стоят уже дня три… чего-то ждут…

– Казаков в городе больше тысячи! – уверенно произнес Тропицкий. – Куда соваться им?

– Говорят, через три дня начнут! – Байщегул, взяв вилку, ткнул ею в карася. – Откуда я знаю, зачем на рожон лезут. Это, Андрей Иванович, твоя епархия. Что-то нужно бишаре[20], значит!

– Час от часу не легче, – присвистнул от удивления Егоров, – выгнать взашей эту свору. Ты откуда знаешь-то?

– А деньги мы из общей купеческой казны кому платим? Они и говорят. Вот этих поэтов гнать с Карабеком нужно! – Байщегул замахал от возбуждения руками. – Иначе завтра сто Имановых будет, и денег у нас не хватит на всех. Казахи пока по нашим аулам спокойные, тут тургайские воду мутят. А если местные начнут? У меня не сто жизней. Часть аулов уже снялись и уходят в Китай. А это, между прочим, наши с вами деньги. На ярмарках без лошадей не жирно будет. На одной муке каравай не такой большой… Мне вот в Китай неохота только лишь потому, что кто-то там, – он указал пальцем вверх, – в столице, придумал казахов на войну брать! Казахов на вой ну! Им никто подсказать не может, что от этого приказа только хуже в степи будет? На вой ну эту не пойдут, зато здесь войну устроят! Куда мне бежать, если кровь начнет литься? К халха? Не хочу к ним!

– Я тоже. – Егоров не удержался и отлил из графина водку. – В слободе вообще непонятно кто живет. Народу набилось тьма. И у каждого рожа – во! – он поднес руки к щекам и растопырил пальцы. – Ты сам, Степан Константинович, чего молчишь?

Кубрин вздохнул и, достав из портсигара белую длинную папиросу, прикурил ее.

– Иманов стоит у города. В слободе рожи. Силин проиграл англичанам. Поэты и муллы читают стихи и устраивают театры. Мы играем в городки. Аулы бегут в Китай. Тропицкий все проспал. Все верно?

Андрей Иванович закашлялся от идущего на него дыма.

– В столице, в Санкт-Петербурге, тоже зыбко. Партий много. Мартовы, Троцкие… Вой на. – Затянувшись, Кубрин кольцами выпускал дым. – Можно, например, покататься на катамаране, – он кивнул в сторону пирса, к которому был привязан покрашенный в желтую краску железный катамаран с большим зонтом между сидений, – отвлекает от дум! Андрей Иванович, записку возьмите.

– Эх! – раздался громкий крик, и заплывшее жиром голое тело проскочило мимо столика, со всего размаху грохаясь в воду. – Е-е-ей!

– Или как Силин – нажраться, – подытожил Кубрин, делая знак Тропицкому, что тот может ехать заниматься своими делами. – Ермухамет Валиевич, Иван Иванович, спасайте Калистрата, а то Джалил с горя повесится!

Тропицкий показал кучеру пальцем вверх и, захватив записку и стопку стоящих рядом с ней копченых линей, пошел к возку. Время намаза уже закончилось. Пора заниматься делом!

Уже в возке, на выезде через дачный охранный пост, уездный начальник развернул письмо Кубрина. На бумаге было написано всего два коротких предложения: «В театре непременно быть. Муллу убрать».

– В управу, – вытирая пот со лба, произнес Тропицкий, – живее, Михаил Саныч, живее!

Глава 6. Дорога в острог

По Большой Татарской улице шел караван. Халил, отгоняя палкой собак, здоровался с соседями, обещая зайти к каждому и рассказать о дороге, о Бухаре, о товарах. Верблюды, завидев дом, важно вытянули шеи вверх и раздули мокрые от соплей ноздри. Стайки уток и гусей, переполошенные шумом, перебегали дорогу, пытаясь не попасть под ноги прохожим. Низкие, густые, как пена на сорпе, облака, казалось, достают до дымоходных труб, и от этого улица была похожа на бурлящий котел, внутри которого клокочет и шипит весь этот родной и знакомый Халилу мир. Пыль из-под ног верблюдов поднимается вверх, оседая на пятничные, праздничные костюмы жителей Татарского городка; на заборы, разукрашенные цветными, как персидские ковры, узорами; на зубах тех, кто, завидев караван, пытается первым узнать про товар.

– Узум привез? Узума в городе нет! – кричит Салават.

– Шая нет! Кок шай привез? – уже с другой стороны улицы, перекрикивая Салавата, спрашивает бородач Касым.

– Отстаньте от человека! – облокотившись на палку, грозно говорит старик Ахмат-абзы. – С дороги пусть хоть отдохнет. Уу-у-у! – показывает он кулак всем соседям. – Совсем совести у вас нет!

– Всё привез, – радостно отвечает Халил, – ко всем зайду!

Улица тянется от Ишима через центр Акмолинска, через ряды мантышных и торговых лавок к Северному выгону, где на самом краю стоит дом Халила, огороженный от степи высокими деревянными палями. Отец поставил дом так, чтоб верблюдам спокойно было поодаль от не умолкающей ни на минуту татарской шумной жизни.