1916. Волчий кош

Феодосий от неожиданности вздрогнул, когда Нестор Акулину силком в комнату втолкнул. Та руки растопырила, платок с головы ее слетел, огненные волосы по всей комнате разлетелись – озарили стоящий полумрак, как кометы с неба посыпались искрами. И не бабка вовсе. Глаза злые, дикие. Нестор руку потирает, на пальце след от укуса. А Акулина на Литвина только взглянула, орать стала – точно ведьма!

– Ды не ори ты! – Нестор замахнулся на нее рукой. – От шаленая… Вишь, помирает!

Акулина, как лиса, спину выгнула, из-под бровей зыркнула на Литвина и коротко сказала:

– Сатану лечить не буду! Пусть издыхает!

– Ды яки сатана-то? – спохватился Нестор, по инерции вновь замахиваясь рукой. – Всю дорогу одно и то же. Сатана и сатана! Мыло варить приехал! Мыло! Чуешь?

– Сатанинское мыло? – усмехнулась Акулина. – Таким мылом черти в аду людей моют – с кожей, до костей чистит. Не буду лечить!

Феодосий, молчавший все время, внимательно разглядывал знахарку. Она даже показалась ему красивой – и зачем себя в тисках старческих зажатую держит? Глаза живые, вон как сверкают. И родинка на щеке как мушка держится. Не бабка совсем!

– Ты нам помоги, – вздохнул он, поднимаясь со стула, – товарищ живым нужен! Поможешь? Без него мы никто. Сатана он или черт, это тебе решать, для нас он старший друг. Понимаешь? Без него еще хуже будет, черти в аду ангелами покажутся.

Акулина подошла к Феодосию, доставая ему ровно до груди, и подняла взгляд. С минуту молча смотрели друг на друга. Затем знахарка наклонилась к Литвину, бледному, с дыханием, похожим на свист, и приподняла его веки. Глаза умирающего закатились далеко вверх, обнажая белые, без кровинки, глазные яблоки. Акулина взяла его руку и потерла запястье. Затем, сжав пальцами пульс, надавила другой рукой на грудь. Литвин прерывисто задышал и открыл глаза. Сквозь идущие из груди хрипы изредка вырывались чистые вздохи.

– Не смогу, – поджав губы, сказала она, – болезнь эту не смогу отшептать. Да и травы тут не помогут. На день смогу поднять! А дальше вашего сатану пусть земля забирает. Выйдите все из комнаты только!

Феодосий подтолкнул Нестора к выходу и задернул за собой занавеску.

Закурили махру, выпуская дым то вверх, то вбок, а то просто проглатывая, давясь горьким самосадом. Сразу за домом, где помирал Литвин, шла дорога от Грязного булака в город. По ней после Черного брода заезжали все обозы и оказии, идущие с севера. Дом Литвину взяли специально на выходе из города, не на самой окраине, а на дороге, чтоб при случае сразу уйти незамеченным. Вокруг стояли такие же саманные хаты с покатыми крышами, покрытыми накиданной сверху соломой.

Рядами, кривыми улицами застраивались переселенцы из Малороссии. На другой стороне селились, подпирая друг другу стены, тамбовские крестьяне. Эрзя с мокшей делили самый дальний край слободы – Мордовский. Там дома были посажены вперемешку: не разберешь, где улица, а где проход, где огороды пошли, а где порожек дома. Собьешься с дороги, во двор зайдешь, а там на тебя или пес с цепи кинется, или того хуже – с топором пьяный хозяин. Что Феодосий, что Нестор без нужды особо по Мордовскому краю не шастали – улиц мало, зато переулков много, и за каким тебя ждет напасть – неизвестно. Народу в слободе в последнее время набилось много. Черт пойми, кто и откуда. По говору тоже не всегда понятно. Вроде бы человек спокойный, а рожа убийцы! Кто в Акмолинск трудиться приехал, а кто от сыска беглый – не сразу в толк возьмешь.

– А коли не подымет? – раскуривая новую махорку, задумался Нестор. – Ей-то шо, щас скажет – день поживет, а потым ищи ее – рыскай! Если не подымет? А?

– Заладил! – Феодосий сапогом покрутил по земле, туша самокрутку. – Поглядим! Вон тот караван не Халила? – он показал на дорогу, по которой шли три верблюда. – Это он когда, давно же уходил?

– Халил, – подтвердил Нестор, – я с ним уже дважды беседы вел. Вроде бы он согласный за народ, а потым за старые песни.

– Эт ж какие? – нахмурился Феодосий. – «О Аллах»?

– Да не! – Нестор махнул рукой Халилу и прокричал: – С приездом! Вечором загляну!

– А какие? – не унимался Феодосий.

– Шибко он интяресный. То про какие-то деревья талдычит, то про луну над пустыней, то однажды сказал мне: ваша, мол, партия мне нравится, но больно колейка у няе узкая. Не все, мол, влезуть. Я, говорит, вот пока помещаюсь, вы рядом, а как уже станет тесно, дык в обочину скинете.

– Нужен он нам, – прохрипел Феодосий, – поговорю с ним. Через три дня его верблюды понадобятся. Посмотрим, какая у нас дорога с ним выйдет.

Акулина, снова умотанная в черный платок, вышла на улицу. Сложив руки на груди, сказала:

– Все, что могла, сделала. Сатана жить сутки будет. Дальше опять шептать нужно. Но с каждым днем ему будет хуже.

– Ты уж помоги, – Феодосий попробовал взять за руку Акулину, но не вышло: знахарка сурово взглянула на него и отдернула локоть. – Не может он долго в постели валяться. Дела у нас.

– Дела у вас… А он еле живет, – знахарка покачала головой. – Завтра приду. И к степному лекарю его надо везти. Я шептать долго не смогу. Сознание уйдет, тело останется – как кукла станет.

– А у тых што? – дожевывая самокрутку, спросил Нестор. – Свои какие зелья?

– Баксы! – кивнула она и, приподняв юбку чуть повыше, перешагнула через лужу. – От Северного выгона недалеко живет, он эту болезнь знает.

Феодосий взглянул ей вслед и в очередной раз сам себе сказал: «Красивая, чертовка».

Очнувшийся Литвин уже сидел за столом и что-то чертил на бумаге. На доводы Нестора и Феодосия отмахивался, то и дело толкая себя в грудь, словно поправлял в ней сбившийся механизм.

– На улице лежать не буду! Сколько глаз? Со всех сторон меня видеть будут! И так шороху навели. Врач еще этот…

– Того? Ликвидировать? – спохватился Нестор. – Я щас!

– Зачем? – поморщился Литвин, ненароком уже подумывая, что все же двоих рабочих он зря попросил, не мешало бы студентом эту дуболомость разбавить. – Зря его привезли. Деньги из кассы взяли. А эта? Знахарка…

– Акулина, – подсказал Феодосий.

– Сатаной меня все звала. Знает что?

– Сказали, мыло вы приехали варить, – в маленькой комнате Феодосий все никак не мог найти себе место и стоял в дверях, – причитала, что от этого мыла черти в аду веселятся.

– Даже так? – ухмыльнулся Литвин. – Занятная барышня. Бабкой притворяется. Беглая?

– Проверить? – снова предложил свое участие Нестор. – Я щас!

Литвин ничего не ответил, лишь на сухом скуластом лице заиграли шишки желваков.

– На ноги подняла и ладно! – Он пододвинул листок бумаги поближе к подслеповатому оконцу, затянутому бычьей пленкой. – Ничего не видно!

– Так ненадолго… – В голосе Феодосия зазвучала такая хрипота, что на миг показалось Литвину, будто его болезнь перекинулась на этого здоровяка и теперь его легкие сжимают стальные, острые как бритва обручи.

– На сколько? – Литвин в упор посмотрел на Феодосия. – Сколько у нас есть времени?

– Сутки! Дальше хуже станет.

Тяжелый удар ладони по столу чуть не опрокинул лампадку, прикрытую красным сукном. Лист бумаги, подлетев к подоконнику, прилип к бычьему пузырю.

– Не успеем подготовиться толком, – тихо сказал Литвин, – банк с наскока брать придется. С Имановым надо обсудить! На сегодня с ним встречу назначить нужно, до завтра определиться. Феодосий?

– В трех часах от города стоят. Если сейчас выйду, к вечеру приведу.

– Нестор, – Литвин оторвал листок от бычьего пузыря и, отодвинув лампадку, положил его на стол, – а мы тут с тобой план города накидаем.

Из-за проклятой хвори все летело в тартарары. На понедельник назначенная акция срывалась. Обложить банк бомбами и взорвать его – дело не одного дня. Без подготовки, без данных и плана отхода. Сумеет ли? А если нет? Рисковать или отложить акцию? Выбора нет, болезнь лишь корректирует действие, а не отменяет его.

Иманова вооружить он успел – не всех сарбазов, правда, а половину. Но тащить сотни верст ружья – это не муку на продажу к ярмарке поставить. Хорошо еще, сам Иманов от Тургая до Акмолинска дороги контролирует, обходы казачьих застав знает. А так бы на первой и погорели. Ясно, что казаки церемониться в степях не будут. Ружья – себе, курьера – в расход. На Кавказе дела, говорят, получше обстоят, абреки многие за демократов. Один Коба чего стоит с отрядами своими. А здесь… Здесь покамест только Иманов, на него ставку решили сделать. С другими не договориться – каждый свое одеяло тянет на себя. Да… Степь не Кавказ и не Поволжье даже. Подпалить чтоб, много мыла надо… Откуда все-таки Акулина про мыло узнала или так ляпнула?..

Глава 4. Пятничный намаз

В мечети было многолюдно, шумно. Жума – пятничный намаз – еще не начался, и мусульмане, ожидая второго азана[7], толпились во дворе небольшими группами. Вокруг невысокого человека, похожего на разукрашенный пузатый бочонок, собрались бухарские сарты. В пестрых полосатых халатах и с белыми тюрбанами на головах они напоминали сказочных рыб, плавающих возле затонувшего с богатствами пиратского корабля. Сарты то доставали из своих бездонных карманов какие-то бумаги, то вновь их убирали, то вдруг закрывали голову руками – причитали.

Человеком в центре круга был Джалил. Уже лет десять, как он был главой общины сартов в Акмолинске, совмещая этот пост с собственной торговлей и должностью главного смотрителя на городском базаре. Если последние два занятия приносили Джалилу доход и уважение в обществе, а также существенные вливания со стороны желающих торговать на хорошем месте в хороший день, то первый, выборный, пост (и не откажешься же) больше доставлял суеты и нервотрепки.

Вот и сейчас, когда с минуты на минуту имам поднимется на минбар[8] и начнет читать пятничную проповедь, он вынужден слушать споры и крики о долговых расписках: Юсуф не отдал Юсупу; Фаузайми просрочил день; Хасан убегает от Рахима. «О Алла, – Джалил закатил глаза, – дал ты мне наказание». Он в сотый раз подумал о том, что быть главой у сартов – сущий ад. Другое дело – у башкортов, или уйгуров, или тех же касимовских татар, на чьи деньги построена эта мечеть, да хоть у казанлы[9] – куда ни шло, но раз он сам сарт, кто даст ему стоять над казанлы? Хуже, наверное, только быть старшим в слободе! У тех вообще не принято решать вопросы в своем кругу, чуть что, на люди выносят – позор один. Орут, бегают, рожи красные, араком все дела решают. А пьяный какие дела решишь? Кого услышишь? Нет… лучше уж среди своих разбираться.

Джалил, взяв протянутую ему бумагу, пробежался по ней своими крупными, как у совы, глазами.

– Ну вот! Я сколько раз говорил? – он обвел всех взглядом.

Сарты, вмиг перестав галдеть, успокоились. Стали внимательно слушать.

– Говоришь вам, говоришь! Одно и то же! Зачем ты, – Джалил ткнул пухлым указательным пальцем со сверкавшим на нем рубином в высокого сарта, – зачем ты, Шахар, дал в долг ему… бухарскому, в долг! Да еще с распиской? – Он перевел палец в сторону еще безусого юноши в цветастом халате. – А ты зачем расписку с Ахмеда взял? Не знаешь его? Не видел никогда раньше? Ваши отцы не вместе сюда пришли? Лавки у вас не друг напротив друга стоят? Не один товар от Халила получаете? Стыд есть у вас? Раз харам не страшен…

Круг молчал. Шахар тоже молчал, виновато опустив голову.

– Вам некому больше давать в долг? – перешел на шепот Джалил. – В Акмолинске никого другого не осталось? Что молчите? И не бегайте больше ко мне… Если кто своим дает – не буду решать. Сами разбирайтесь!

– А кому давать? – Шахар наконец поднял голову и, сложив руки на груди, осторожно наклонился в сторону Джалила. – Казанлы с мишарями к нам не ходят, им касимовские помогают, и наоборот, башкорты не торгуют, а если нужда, то терпят. Кипчакам и аргынам опасно, могут не вернуть… – Шахар чуть слышно прошептал: – Чуть что – угрозы сразу! Со степи беспокоятся, в гости заезжают! Никто не хочет связываться.

Шахар повернулся в сторону круга.

Все замахали головами. Подтвердили.

– Так с кем работать? – задал вопрос Шахар. – Не с кем, выходит.

Джалил улыбнулся, кряхтя, вроде как по-отечески погрозил всем пальцем. Затем положил правую руку на плечо Шахара и развернул его в сторону Купеческого квартала, остановив как раз напротив громадного белокаменного собора. Не дожидаясь ответа, Джалил вновь повернул Шахара, но уже в сторону Казачьего стана, и опять перед глазами высокого сарта возникли купола, на этот раз чуть поменьше, монастырские.

– Их вам мало? – перестав улыбаться, спросил Джалил. – В этом году мокшей да эрзя под сто обозов пришли. С Вологды да Костромы народ появился. С кем-то познакомились? К то-то слышал про вас? Или и за них кто беспокоится? А?

В этот момент прозвучал второй азан, и сарты, быстро закивав в знак понимания, стали рассовывать свои бумаги по карманам широких халатов.

Через центральную арку с открытыми коваными воротами двор мечети заполнялся народом. Прошли быстрым, суетливым шагом, боясь опоздать, мишари. В черных длиннополых кафтанах из пестряди и в широких штанах – ыштанах, они самые первые зашли в мечеть, рассаживаясь поближе к михрабу[10]. За мишарями в зале мечети расположились башкорты, аккуратно подминая расписанные, праздничные еляны[11], надетые поверх двух, а то и трех халатов. За башкортами небольшой группой, в простроченных ватных чапанах, разместились уйгуры, они держались общим гуртом, не делясь на восточных и южных. Аргыны[12] зашли вместе с купцом Байщегулом, разбавляя входящих вместе с ними пестрых сартов однотонным синим цветом своих чапанов. Последними обувь перед мечетью снимали казанлы с касимовскими. Одеты были они одинаково – в легкие просторные джиляны. Только у первых джилян был без шалевых воротников.

На минбар поднялся имам-хаттыб[13] Карабек. Сегодня, в пятницу, вместо обычной полуденной молитвы зухр он прочтет хутбу[14] и, с перерывом перед второй частью, закончит пятничный намаз.

Остановившись на третьей ступеньке деревянного минбара, Карабек оглядел зал. В большой татарской мечети помещались не все мусульмане города, большинство осталось на улице и ждет оттуда начала проповеди. Карабек облокотился на искусно переплетенные, словно лоза, перила минбара… Красиво вырезал вятский татарин Гумер и двери мечети, и минбар, покрыл всю поверхность лаком да пропиткой. На полу гранитные срезы вперемешку с мраморными плитами лежат ровной гладью. Сверкает изнутри мечеть, в народе прозванная Татарской. Татарской – потому что на деньги купца Забирова построена. Зеленой – из-за крыши медной, крашенной под изумруд. Отсюда и название… Двадцать лет назад построили, вот и не вмещает сейчас всех. Столько людей в город приехало, и еще едут, и будут ехать…

А тогда, двадцать лет назад, когда Карабек еще в медресе мугалимом при старой Султановской мечети был, уговаривал он: надо новую строить! Каменную, да с минаретом высоким, михрабом на Мекку! Но у аргынов своя, Султановская, и их самих в городе мало, все в степях, при пастбищах, зачем им в городе вторая мечеть? Сарты? Уйгуры? Казанлы?.. Все промолчали, отворачивая глаза. Забиров взялся. Потом уж, конечно, совесть и казанских с касимовскими взяла. Смотрят, дело-то идет. Забор выше домов многих уже стоит… А где забор, там и сувал[15] скоро появится. Пришли, принесли деньги. Все до тиына по бумагам прошло. Перед всеми отчет был дан, куда потрачено и сколько. А как закончили строить – то уже не до старых обид, лишь бы места хватало. Время прошло, в Татарскую мечеть все ходят. Все молятся…

Карабек начал проповедь.

Тихо под сводами, не слышно даже вздохов. Лишь огромная камышовая стрекоза, залетев в зал, крыльями сечет по стеклу. Июньское солнце прогрело полуденный воздух, но в мечети прохладно и свежо. Так же должно быть светло от дум и дел своих. А иначе как? Зноем, жарой и пеклом в разуме чистоты не удержать! От гнева, гордыни и алчности не только мозги плавятся, но и дела растекаются, словно и не было ничего. Будет холодный разум – будет тебе спасение и твердый шаг в делах, а гордыня возьмет – как Кенесары о Шубинскую крепость разобьешься: кровь прольешь, а дела не выполнишь. Тихо в мечети… даже стрекоза успокоилась или шею себе о стекло свернула…

Карабек присел на минбар. Перерыв в хутбе нужен обязательно, а ему, девяностолетнему, сухому как жердь старцу с белой длинной бородой, вроде как и нет. Откуда силы берутся? Пальцы, правда, скручивает, левой рукой уже писать не получается, только правая калам[16] крепко держит. Ни грамма жира на теле нет. В день по пять намазов обязательно, спина гнется, колени слушаются. Но не это главное. Главное, чтоб разум чистый оставался. Разум, как и тело, тренировать надо. Глаза плохо стали видеть, значит, слушать больше нужно. Ни на минуту отдыха себе давать нельзя. Дашь отдых, считай, все – не ты, имам, джамаат поведешь, а тебя самого под руку водить будут.

Вон сидит надутый, как индюк, Джалил. Сюда пришел в грязных калошах да рваных шалбарах. А сейчас на каждом пальце по лалу, серебро да золото. Среди башкортов главный – Тагир-мырза, давно ли мырзой стал? Погрязли в земном, в дунье, в мечеть о душе ли идут заботиться? То-то и оно. Казанлы с хитрецой поглядывают на аргынов, вечно что-то делят! А что им делить? На одной земле живут, под одним Аллахом ходят.

Карабек сам из казанлы, еще до основания города здесь появился. Уже и не осталось тех, кто помнит его безбородым юнцом. Семьдесят лет назад в степи бежал, от царской охранки скрывался. И не будь аргынов, не было бы сейчас Карабека: волостной Уали Карабай укрыл беглеца, документы как на сына сделал – фамилию свою дал и имя новое. Бежал Шарафутдином, стал Карабеком. Был шакирдом[17] в Казани, против царя с другими учениками в медресе бунт подняли, а стал мугалимом[18] в Султановской мечети. Как сейчас Иманов против призыва воинского мятеж поднимает, так и они против службы взбунтовались.

Время идет… С Халилом, что сидит, смиренно склонив голову, возле входа (успел с дороги сюда, значит), одного возраста был. А сейчас? Сейчас сам старше всех в Акмолинске. Уже нет волостных султанов, нет и округа, уезд Омску подчиняется, станица в город переросла, а он, беглый татарин, до сих пор жив. Зачем? Самому неясно… Главное, отдыха себе ни на минуту не давать!

…Дружно все сидят в мечети, смирно и без злобы. Так и в миру надо жить. Гнать плохие мысли нужно. Не ставить себя выше других. Один у нас Всевышний. От этого и в молитве зовем его так, и в горе, и в радости. В одном доме живем. В городе одном. Кто в своем доме пакостит, кто смуту наводит, тому добра не будет. В доме как? Если чистота и порядок, если тишина и любовь, то и дом растет, потомство крепкое да дастархан богатый. А если ссора, если хвора, то и дом чахнет, задыхается. Брат на брата идет. Сын на отца руку поднимает! Сосед на соседа вилы точит… Дружно все сидят в мечети, смирно, без злобы… Только глаза прячут друг от друга… Аминь!

Как бы ни хотел в первую очередь оказаться Халил у дома и обнять Хадишу, попасть к Карабеку было важнее. Кривой Арсен у мечети встретил, верблюдов в загон поставил. Когда второй азан прозвучал, Халил занимал у входа в мечеть место для намаза.

Хутба заканчивалась. Карабек, читая проповедь, по обыкновению учит мусульман быть смиренными и почтительными, а между слов витает учение о дружбе и единстве. Последняя часть у Карабека всегда на арабском. Значений у каждого предложения много, язык двой ной, хитрый, чувствовать смысл нужно. Большинство сидящих молитвы вызубрили, заучили, а Халил в медресе учил, помнит, как не давались ему поначалу слова, как Сакен-мугалим заставлял его рот открывать и язык мял – пальцы в рот засунет и мнет, мнет… чтоб язык легче, податливей для арабского был.

Карабек так не делал: бесполезно, сказал, если в голове пусто, за язык дергать. Лопату в руки дал и огороды копать отправил. Не понял задания, не выучил – копай у Бибинур-апа. Сидишь, глазами хлопаешь, слова не понимаешь – к Салиме-ханум с лопатой идешь. Пока работаешь, в голове мысли появляются, думать начинаешь. Первый год Халил постоянно копал, убирал, чистил дворы. Зато за следующие три года все ясно стало: и русский, и арабский, и уйгурское письмо, и латынь легко дались.

Вот сейчас Халил сквозь слободу верблюдов вел – русский (Нестором кличут) рукой махал и привет передавал. Русский-то он русский, а говор рязанский. Из Тамбова когда пришли в Акмолинск обозы, все так разговаривали – гутарили, по-ихнему. Феодосий рядом с ним стоял. И его Халил знает, в каждом голенище по блуде[19] размером со свинокол воткнуто. Он уже по-другому говорит, окает. Значит, с Вологды. Русский на то и русский язык, всех выравнивает, всех одним слоем мажет – обезличивает!

И здесь так же начинается. Тому же Кривцу, помощнику Тропицкого, особой нет разницы: мишари или касимовские, булгарские или иштяки, ногайцы или сибиры, казанлы – все для него татары, даже кызылбашей татарами кличет. А те татары зачастую друг друга не понимают, как они могут одним народом быть? Кривой Арсен, что ночью спас от смерти, – иштяк. По-русски – барабинский татарин, значит. Для казаков или жандармов пустой звук – не задумаются, где эта Бараба и почему иштяк. Потому и проблемы в городе… Вот на этой мысли и Карабек сейчас проповедь закончил – каждого уважать надо, каждого чтить и понимать.

Халил поднялся с колен и, пропуская людей, боком встал у окна. Дождаться надо, пока Карабек с людьми поговорит, а потом выяснить, что сегодня ночью произошло. Откуда Кривой Арсен взялся на Чубарке, как прознал, что Халил там встанет? Китаец в камышах лежит, ивняком закиданный, не сегодня-завтра наткнется кто, дознаются, что за труп, – дорога к Халилу укажет. Нет, как ни хочется услышать Хадишу, сначала – слова Карабека…

– Чай, – мулла скрюченными от старости пальцами не спеша перебирал оранжевые четки, – сначала чай!

Служебная комната мечети, построенная сразу за минаретом, с левого крыла была небольшая: в самый раз помещаются два кресла, столик да коврик под ним. Карабек, сменив праздничный наряд (белая чалма, атласный кафтан с зеленой накидкой, вышитой золотыми узорами) на простую ежедневную одежду, сидел перед Халилом в тюбетее да рубашке, поверх которой был надет серый камзол с короткими, до локтя рукавами, на ногах – шалбары и мягкие ичиги. Еще недавно имам-хаттыб Зеленой мечети говорил своему джамаату проповедь, а сейчас пил чай как обычный старик в чайхане. Халил в очередной раз удивился, как быстро может Карабек сменить облик и превратиться из одного в другое. Только суть остается в нем та же, это как воду из кувшина в кувшин переливать: кувшины разные – вода одна!

– Откуда узнали? – увидев немой вопрос в глазах Халила, проговорил Карабек и сразу же ответил: – Алимбай тебя видел. Пока ты в Спасске торговал, новость и до нас дошла.

Халил маленьким глотком отпил чай.

– А какое дело Алимбаю до меня?

– Кто ж товары в Спасске сдает, а в город пустых верблюдов ведет? А? – Карабек достал из кармана камзола чехол с очками. – Арсен три дня дежурил, ждал. Алимбай про китайца сказал. Я хотел узнать, что за китаец такой. Узнал.

В очках Карабек стал похож на ученого-астронома из древности. Одной рукой четки перебирает, другой бороду гладит, от самого подбородка до груди пальцами ведет, как чародей сказочный.

– Никакой он не китаец! – заявил Карабек и достал из другого кармана фотокарточку. – Вот, смотри.

Халил взглянул на протянутую ему фотографию. С нее, сидя возле искусственной салонной пальмы, смотрел Асана-сан в военной форме. Внизу на вензеле было подписано: «Фергана. Ротмистр Асанов В. Х. 1904 г. Салон Стужева А.».

– То есть он китаец, конечно, – исправился Карабек, – но служит у царя. И ты в городе был ему не нужен.

От удивления Халил открыл рот, вертя фотографию в руках. Асанов – ротмистр? Так вот откуда русский без акцента. Вот почему не торговался, а торопился в Акмолинск. Но откуда Карабек это знает?

– Хаджи… И это Алимбай сказал?

Карабек, прекратив перебирать четки, поправил очки, затем молча приподнялся в кресле.

– Я стар уже, – выпрямляя спину, ответил он, – давно живу в этом городе… Очень давно… И ко мне разные люди ходят. Все знать тебе сейчас лишнее. Про Асанова никому не говорил?

– Кривой Арсен предупредил, – Халил никак не мог уловить смысл слов Карабека, – да и кому говорить? Но из управы обязательно спросят про него.

– Спросят, – загадочно подтвердил Карабек, – должны спросить. Ты про дорогу мне расскажешь? Про груз? Тебя Тропицкий почему выбрал?

Халил все честно рассказал, без утайки. Как встретился с уездным начальником в пекарне, как без помощников ушел в Бухару, как познакомился в караван-сарае то ли с японцем, то ли с китайцем – ротмистром Асановым, как пришлось его брать с собой.

Про обратный путь Карабек слушал особенно внимательно. Задавал вопросы, особенно когда Халил рассказывал про остановки и груз.

– Чувалы, – задумчиво ходил по небольшой комнате мулла, – два чувала. А что в них?