Прощай, Анна К.

– Паррк! Паррк! Паррк!

Было празднично и весело.

«Как Первомай», – думал Гоша.

На пруду солнца не было. Оно ушло еще дальше. Туда, куда Гоше было нельзя. И тогда он побрел вдоль лыжни, огибая узкий замерзший канал.

– Эй, зачем лыжню топчешь? – крикнул ему сердитый дед и промчался мимо с тихим сухим шелестом.

«Старость шуршит как стрекоза», – подумал Гоша.

Он перестал топтать лыжню и пошел рядом, стараясь попадать в собачьи следы. Но следы были маленькие, а Гошины ноги большие, больше маминых.

Мама иногда гладила Гоше ноги и говорила:

– Ты красивый. У тебя ступни красивые. Это очень важно для мужчины. Потому что мужчина – охотник. А у тебя ступни, как у отца, красивые.

Гоше нравилось, что он охотник. Он улыбался и шевелил пальцами ног у матери перед лицом.

В ботинки набился снег. Полные ботинки. Он холодил ноги, как будто в ботинках лежали маленькие холодные железочки. Гоша любил железочки. Дома у него было полно всего. Что-то он нашел, что-то дарили мамины друзья. У матери было много друзей.

Мужской и женский человечки на указателе «Туалет» выглядели как жених и невеста. У мужского человечка была даже бабочка. Гоша решил, что без бабочки его не пустят, как однажды не пустили на какую-то важную премьеру с мамой, и решил терпеть до дома.

Солнце забралось совсем высоко и поблескивало в окнах последних этажей высоток. У Гоши тоже был последний этаж. Вдруг оно там?

Люди с колясками, люди с собаками – все теперь двигались в сторону дома. Как будто весь этот человеческий поток обошел вместе с Гошей пруд и двигался по часовой стрелке дальше.

Гоша прошел мимо собаки, сидящей на цепи.

– Гау-гау, – сказала собака.

– Здравствуй, собака, – сказал Гоша.

Но собака продолжала говорить гау-гау и смотрела мимо.

Вот и знакомый двор. Гоша поднял голову и увидел, что солнце блестит в окнах его квартиры. Хитрое солнце обогнало его и прибежало первое.

Из мусорного контейнера торчала отличная штука. Гоша остановился и уставился на нее: алюминиевая рейка с пружиной на конце. Это было то, что надо, чтобы закончить работу, которую он начал неделю назад. Гоша подставил ящик, встал на него и склонился в контейнер, чтоб рассмотреть находку поближе. Из контейнера приятно пахло холодным железом и деревянной стружкой.

– Опа-па, какие люди без охраны! – кто-то вырвал ящик из-под Гошиных ног, и он, чтоб не рухнуть, уцепился руками за контейнер.

Гоша медленно спустился на землю, отряхнул куртку и развернулся.

Трое мальчишек лет четырнадцати из его дома смотрели на него и ухмылялись.

– Драсьте! – громко сказал один.

Гоша кивнул.

– Это кто? – сказал второй.

– Это Гога из семьдесят первой. Дебил. У него мать шлюха, спала со всеми подряд – и вот. Родила его.

– Ты откуда знаешь? – спросил третий.

– Моя мать сказала. Она с ней в одном классе училась. Гоша снова кивнул пацанам и, положив на плечо штуковину, собрался уйти.

– Опа! – сказал первый и выставил ногу, не давая Гоше пройти. – Куда это ты попер?

– Оно тут лежало, – сказал Гоша. – Оно ничье.

– Как это ничье? В мире ничего ничьего нет! – сказал низенький и сплюнул. – Даже ты чей-то.

Остальные довольно гоготнули.

Начинало темнеть. Гоша задрал голову и увидел желтое освещенное окно на последнем этаже. И мать у окна. Мать говорила с кем-то по телефону и глядела мимо Гоши.

– Давай увидимся. Может, я смогу тебе помочь.

– Каждый раз, когда мне так говорили, все заканчивалось просто постелью, – мать стряхивает пепел и смеется.

– Иногда постель может помочь.

– После Гоши я очень боялась залететь. Боялась и хотела. Пятнадцать лет страха и ожидания чуда. А сейчас, когда поняла, что вряд ли залечу, секс перестал быть интересным. Потому что из него ушло ожидание чуда.

– У тебя нет месячных?

Мать смеется:

– Когда я год назад летала в Америку, пограничник не нашел сразу визу и спросил про нее с точно такой же интонацией.

– Но у тебя же есть виза?

– Есть. Но я уже никуда не полечу.

Гоша помахал руками, но мать смотрела мимо него. Как солнце, которое так и не догнал Гоша.

– Кому это ты машешь?

– Маме.

– Своей маме-шлюхе?

Слово было знакомое, но смысл его Гоша вспомнить не мог. Слово было мягкое, ласковое.

– Да, – сказал он и улыбнулся.

– Офигеть, во дебил.

– Ага.

– Ну-ка положи эту херню!

Гоша послушно прислонил железку к контейнеру.

– Тебя Гоша зовут?

– Да.

– Хочешь в кино сняться?

– Да.

– Тогда смотри, – мелкий достал из кармана телефон и наставил на Гошу. – Ты должен сказать вот что: «Здравствуйте. Меня зовут Гоша. Я дебил, а мама моя – шлюха». Запомнил?

Слово «дебил» было знакомое. Но смысл его Гоша тоже никак не мог вспомнить. Оно было не такое ласковое, как «шлюха». Резкое. Гоша подумал и решил, что это что-то вроде «охотник».

– Ну чё, поехали? – сказал первый и навел на Гошу телефон.

Я – Гоша. Я – охотник. Моя мама шлюха. Я ее люблю.

Парень остановил запись.

– Какой охотник?! Дебил!

– Да лан, так еще смешнее! – сказал второй, корчась от смеха. – Уссаться просто! Звезда ютуба.

– Слуш, а может, пусть он свои причиндалы покажет?

– Да на фиг.

– Да смешно будет!

– Ну нах.

– Гога, а ты письку можешь показать?

– Зачем?

– Ну кино такое.

– Я не знаю такое кино, – Гоша нахмурился и взял свою железяку. – Я не знаю такое кино.

– Ты глянь, понимает.

– Я не знаю такое кино, – еще раз сказал Гоша, и лицо его стало грозным.

– Лан-лан, – похлопал его по плечу самый нахальный пацан, воровато оглядываясь. – Забирай свою мандулу и дуй к мамаше.

Гоша взял железку с пружиной и пошел к дому. Пока поднимался лифт, Гоша рассматривал железку с пружиной. Это была очень хорошая железка с пружиной. Прямо такая, как надо. Пружина была не ржавая и очень упругая. Гоша дернул ее, и она зазвенела.

«Гоша – охотник, – подумал Гоша. – Гоша идет домой с добычей».

Он был счастлив, но не до конца. Что-то обидное маячило в памяти и не давало улыбнуться. Он почувствовал, что ногам холодно.

Когда мать кормила его ужином, Гоша попытался вспомнить то шипящее слово, которое мальчишки заставили говорить про нее, но не смог. На месте слова была тревожная пустота. Так было с разбитой ракушкой, внутри которой жило и шумело море. Когда Гоша расколотил ее молотком, там был грязный песок и что-то засохшее.

Мать смотрела на Гошу не добро и не зло. Просто устало.

– А я в кино снимался, – сказал Гоша, но тут зазвонил телефон, мать встала и вышла из кухни.

Она долго говорила с кем-то, пока он ел. Пока пил чай с булкой. Пока умывался в ванной и чистил зубы. Потом он подошел к двери ее спальни и стал слушать, что говорит мать.

«Ты в детстве сосал соску? Помнишь, такая мозоль бывает на губе. Почему-то очень хорошо помню себя. Как я лежу в кроватке и трогаю эту мозоль пальцем. Я чувствую губу и палец, и все замыкается. Весь мир сходится, ссасывается туда, в соску. Мне кажется, я лежала и трогала пальцем эту мозоль на губе. А потом – всё. Жизнь прошла».

И она заплакала в телефон.

Гоша хотел подойти и утешить ее, но то слово, которое он не запомнил, мешало ему подойти.

Тогда он закрылся в своей комнате и долго прилаживал пружину. Когда все было готово, Гоша разделся и лег в постель. Он ждал, что мать придет пожелать ему спокойной ночи. Но она продолжала говорить и теперь не плакала, а смеялась грудным, незнакомым смехом.

Гоша не мог спать от этого смеха и от того, что забытое слово рядом со словом «мама» было темным и пустым и тревожило память. Он хотел спросить маму, потому что привык обо всем ее спрашивать. Но вспоминал лица мальчишек у помойки и чувствовал, что спрашивать нельзя.

Тогда он встал и оторвал пружину от железяки. Гулкая пружина поранила Гоше палец.

Гоша отбросил ее на пол, как ужалившую змею, потом снова лег в постель и долго сосал палец, чувствуя, как темнота в комнате сглаживается, оборачивается вокруг него как теплый кокон и пахнет железом и кровью. И когда он почти заснул, из теплого и лохматого кокона выплыло слово.

Гоша вынул изо рта палец и сказал это слово. Слово шипело как море и пахло женщиной.

Самолет

В Москву Мишка поехал потому, что сломал ногу. Первый раз он сломал ее в три года, когда отец и мать еще жили вместе. Потом в пять лет, когда они с матерью поселились в деревенском доме. Тогда врачи долго советовались, глядя на снимки, и рекомендовали наблюдать за костью. И вот, спустя два года, Мишка пошел в первый класс, упал на скользком кафельном полу в школе, и кость треснула в том же месте. После нескольких дней переговоров было решено отправить его на обследование в Москву. В местный аэропорт его привезли бабушка и мать. Там они ему купили мороженое, и он долго сидел с костылями в углу, а бабушка и мать смотрели на светящееся табло. Потом бабушка сказала:

– Прилетел.

Мать засуетилась, стала приглаживать волосы и покрылась розовыми пятнами, что с ней случалось от волнения.

Вскоре к ним подошел, улыбаясь, высокий и статный человек, Мишкин отец. У него был красивый голос. Обратный рейс уже объявили, мать передала отцу Мишкины вещи и сумку с едой. Еду отец сунул назад.

– Уж как-нибудь его прокормлю, – сказал он, подмигнув Мишке, и красиво, раскатисто засмеялся.

– Котлеты хоть возьмите, – сказала бабушка.

Но отец уже легко подхватил одной рукой Мишку, другой – сумку и костыли и пошел к зоне посадки.

В зале вылетов отец тоже купил Мишке мороженое, усадил его за столик у большого окна и спросил:

– Ну как ты, сын?

– Нормально, – сказал Мишка, вежливо улыбаясь и лизая мороженое.

– Как в школе?

– И в школе нормально, – ответил Мишка.

Отцу много звонили, интересовались, в Москве ли он и будет ли на каком-то вечере. Отец говорил со всеми ласково и отвечал: «Да, вечером буду в Москве, сына везу» – и весело поглядывал на Мишку.

В самолете было интересно, Мишка не заметил, как долетели. Потом они с отцом долго ехали на машине по длинным улицам с чернотой, освещенной высокими яркими фонарями. Наконец такси остановилось у дома, больше похожего на музей, с двумя колоннами у входа, и они вышли.

В квартире было красиво, как в ресторане: большой зал, переходящий в кухню с барной стойкой, много картин и фотографий на стенах, высокие потолки с люстрами, как в театре. Мишка стоял, опираясь на костыли и раскрыв рот.

– Ты жил здесь, когда был совсем маленький. Не помнишь? – спросил отец, бодро нарезая сыр и колбасу для бутербродов.

Мишка помотал головой. Но что-то смутно вырисовывалось в памяти. Пол. Он помнил этот пол. Блестящий, с плиточками наискосок. Как он бежит, бежит, потом падает. И еще громкий крик. Разбитая посуда. Белые осколки на полу.

– Ну, иди чай пить, – сказал отец. И, когда Мишка уселся за стол, снова спросил: – Как ты?

Мишка отпил чай и собрался рассказать все более подробно, но тут зазвонил телефон отца, и тот, глянув на экран, ушел разговаривать в другую комнату. Мишка доел бутерброд, заскучал. Прислушался к разговору. Отец называл кого-то зайчиком.

Наконец он вернулся и включил Мишке мультики на большом телевизоре. Пока Мишка замер перед огромным экраном, отец принес полотенце и ярко-голубое белье и застелил тахту в углу.

– В душ пойдешь? – спросил он.

Мишка помотал головой.

Мама и бабушка перед отъездом терли его мочалкой в четыре руки. Мол, мало ли, может, сразу в больницу положат. Как будто в больнице нет воды.

– Ну как знаешь. Решай сам, – сказал отец, и Мишке это очень понравилось.

Он смотрел мультики допоздна и не заметил, как уснул.

Утром приехал седой старик в строгом костюме, Мишкин дед. Он говорил с Мишкой ласково, но лицо его оставалось строгим.

Мишку заставили помыть ноги, долго собирали, долго рылись в сумке в поисках чистых носков. Наконец выехали на блестящей черной машине с шофером.

Москва как картинка поползла за окнами. Дед сидел на переднем сиденье вполоборота к Мишке и посматривал на него.

– Ну, как вы там, Миша, живете? – спросил он.

– Зачем ты задаешь идиотские вопросы? – тут же вмешался отец. – Он тебе всю жизнь должен рассказать?

Они сердито посмотрели друг на друга.

– Я в школу пошел. В первый класс, – сказал Мишка.

– И как тебе в школе, нравится? – спросил дед.

– Нормально.

– А какие предметы тебе больше всего нравятся?

– Математика.

– А что вы сейчас проходите?

Мишка задумался. Неудобно было сказать, что они проходят всего лишь цифры. Один, два, три… Но отвечать не пришлось: они въехали в большие ворота и после долгих споров отца и деда остановились у проходной больницы.

Мишке сделали новые снимки в аппарате, похожем на космический корабль. Потом врач попросил его раздеться до трусов и ходить по комнате. Мишке было стыдно ходить на костылях туда-сюда в детских голубых трусах с корабликами перед тремя малознакомыми мужчинами. Но он послушно прошел несколько раз от стены до стены.

– Понаблюдаем, – сказал врач. – Хорошо бы исключить дисплазию. Если ее нет, то можно обойтись без операции.

Отец и дед облегченно закивали.

Врач долго еще что-то говорил, писал, объяснял, но Мишка уже не слушал. Он рассматривал висящие на стенах плакаты с ортезами и всякими приспособлениями, делающими кривое ровным и больное здоровым. Потом он вспомнил финал книжки «Волшебник Изумрудного города», где волшебник оказался обычным маленьким обманщиком. Тут отец и дед попрощались с врачом, и они вышли из кабинета.

– Какие планы? – спросил дед, когда подходили к машине. – На ужин к нам не заедете?

– В другой раз, – резко ответил отец. – У меня вечер в клубе.

– Не рано ли водить ребенка по таким мероприятиям?

– Пап, сам разберусь! – отец зло махнул рукой.

Отец привез Мишку в огромный детский магазин. У Мишки разбежались глаза. Он стоял и стоял перед длиннющими полками со сборными моделями самолетов и кораблей и никак не мог выбрать. Ему хотелось все. Руки устали от костылей, и под мышками заломило.

– Ну, выбрал? – подошел к нему отец.

Мишка вздохнул. Перевел взгляд с корабля на самолет-истребитель.

– Сколько можно думать? – сказал отец и положил в корзину сразу три коробки.

Две модели из трех были не те, что хотел Мишка, но не важно. Мишка стоял и хлопал глазами, не зная, как выразить благодарность. Но, похоже, отец не ждал благодарности. Он взглянул на часы и сказал, что пора ехать домой, чтоб собраться на вечер.

Отец вышел из ванной в длинном махровом халате, взял гитару и, подмигнув Мишке, запел. Пел он очень красиво, только громко. Слова были сложные. Песня была про любовь, которая кончилась, и про войну, которая началась.

Мишка смотрел на отца, и он ему очень нравился. В его классе ни у кого не было такого отца. Будь у Мишки там такой отец, он был бы самым крутым мальчиком в их поселке.

Отец долго ходил по квартире, бренча на гитаре, несколько раз переодевался и наконец остановился на джинсах и нарядной синей рубашке. Он долго стоял перед зеркалом, накидывая на шею разные шарфы. Ему непрерывно звонили, и он говорил со всеми ласково и немного свысока. Мишке захотелось есть. Отец выбрал синий шарф в клетку.

– Ну, ты как? – спросил он Мишку, подходя к кухонному шкафу и наливая себе маленькую рюмку коньяка.

– Нормально, – ответил Мишка.

– Не устал? Нога не болит?

– Нет.

– Тогда погнали. Познакомишься с моими друзьями, – сказал отец и налил вторую рюмку.

На улице их уже ждало такси.

– Мой сын, – сообщил отец таксисту. – Ногу сломал.

– До свадьбы заживет, – равнодушно ответил таксист, и машина тронулась.

Клуб переливался разноцветными огнями и бýхал музыкой. На сцене стояли микрофон и синтезатор. Все столики были заняты. Они с трудом пробирались по залу, отец шел впереди, освобождая дорогу. То и дело к отцу подходили здороваться парни в пиджаках, нарядные девицы чмокали его в щеку.

– Это мой сын Михаил, – говорил всем отец, и подошедшие удивленно смотрели на маленького Мишку на костылях.

– Пойдем на второй этаж, – сказал отец. – Тут мест нет. А оттуда все видно.

Мишка кое-как поднялся на костылях по лестнице, и отец усадил его за столик, откуда действительно были отлично видны зал и сцена. Тут к отцу подлетела женщина в черной блузке и брюках и, подмигнув, сказала, что его ждут в гримерной.

Отец ушел, а Мишка сидел и смотрел, как музыканты на сцене настраивают свои инструменты. Люди за столиками пили и ели. Немолодая дама с короткой стрижкой спросила Мишку, свободно ли место напротив, и он разрешил ей сесть.

Музыканты настроились и затихли. На сцену вышла та самая женщина в черных брюках и объявила первого выступающего.

Появился высокий молодой человек с пышными кудрями и, уставившись в листочек, начал читать. Музыканты поддерживали его звуками. Когда было грустно, они наигрывали тихо и трагически, а когда весело – громко бренчали. Но в основном было грустно. Мишка сначала слушал, что читает молодой человек, но там была какая-то ерунда, написанная от лица женщины про ее же ноги. Мишка почувствовал, что его собственная нога заболела. Дама со стрижкой листала меню. Парень на сцене читал и читал. Наконец музыканты дали последний какофонический аккорд, парень опустил листочки, в зале захлопали. Отца все не было.

– Для тех, кто родился в Советском Союзе! – объявила ведущая следующий номер.

На сцене появились две женщины в коротких юбках. Сели за столик, закурили.

– Ну, и как все было? – томно спросила одна у другой.

– Знаешь, как в детстве. Когда мультики ждешь. Весь день ходишь, посматриваешь на часы… без одной минуты шесть включаешь телик. А там…

– Что там?

– А там опять кукольные! Я в детстве ненавидела кукольные мультики!

Дама со стрижкой громко засмеялась. Мишка не понял, что ее рассмешило.

Официантка принесла ей напиток в высоком стакане.

– Тебя тогда еще в проекте не было, – сказала дама. – Хочешь что-нибудь?

– Нет! – испугался Мишка. – Я папу жду!

– А где же он?

И тут на сцену вышел отец.

– Вон он! – обрадовался Мишка.

О! – удивилась женщина. – Ты его сын или внук?

– Сын, конечно! – Мишка не понял ее ехидства.

У отца было красное распухшее лицо, будто его укусила оса.

– Добрый вечер, – сказал он своим красивым голосом и потом пробормотал что-то еще, Мишка не разобрал.

Двое мужчин с бокалами в руках стояли неподалеку, у перил.

– Это Мелихов, что ли? – сказал один другому, и Мишка узнал свою фамилию.

– Он.

– Фигасе. Три года назад в одном фестивале с ним выступал. Он тогда так катился, я думал, не выберется.

– Да что ему станется? Мажор. Просаживает папашины деньги.

– Как всегда, под мухой.

Отец перестал бормотать в микрофон и запел. Музыканты поддержали. Пел он хорошо, выравниваясь и как будто трезвея, и только иногда издавал слишком резкие ноты.

– Лажает, – сказал мужчина с бокалом. – Но интересно лажает.

Дама со стрижкой не сводила с отца глаз.

– Следующую песню я посвящаю своему сыну, – сказал отец, посмотрев наверх, и множество других тоже посмотрели наверх.

Мишка вжался в стул.

– У него сейчас болит нога, – добавил отец. – Но я уверен, что очень скоро он поправится и вырастет большим и сильным.

В зале поддержали его слова и захлопали невидимому Мишке.

Ему было ужасно приятно и ужасно страшно. Мишка замер и уставился в салфетку, лежащую на столе. Отец запел. Медленно и ласково. Это была песня про что-то непонятное и запутанное: про часы, и старый дом, и море, и любовь. Это была очень хорошая песня про жизнь. И когда в конце все захлопали, Мишка тоже захлопал.

Отец будто протрезвел, пока пел. А когда закончил, он снова стал пьяным и, уходя со сцены, повалил стойку микрофона, но ухитрился поймать ее, чем снова вызвал аплодисменты. Он поднялся по лестнице и подошел к Мишке.

– Ну все, сын, – сказал он. – Я отстрелялся… Привет, Лариска, – сказал он даме со стрижкой, и по ней было видно, что они знакомы.

– Ты бы покормил его, – сказала дама.

– Ты что будешь? – спросил отец у Мишки.

– Не знаю, – честно ответил Мишка. – Я домой хочу.

– Пойдем, я сначала познакомлю тебя с отличными ребятами, – сказал отец, и они пошли в гримерку.

Гримерка оказалась прокуренной комнаткой с маленьким зеркалом, вешалкой и столом, заставленным полупустыми бутылками с коньяком и соком.

– Мой сын Михаил! – объявил отец, и десяток глаз с любопытством уставился на Мишку.

– Дайте парню стул! – громко сказал кто-то.

Мишку тут же усадили у стены и спросили по порядку всё как полагается: сколько лет, в какой класс ходит и кем хочет быть. И тут же потеряли к нему интерес.

– Дайте ребенку попить, – сказала маленькая кучерявая женщина. – Осталось что-нибудь? Тебе чего хочется?

Мишка покосился на бутылку с колой. Ему налили колы и забыли про него. Все, кроме этой маленькой женщины, которая внимательно разглядывала его лицо, руки, даже костыли.

– Сын! – воскликнул отец, указывая на женщину в кудряшках. – Сын, эт Кристина. Она очнь хорошая. Я ее очлюблю. И ты люби.

Мишка вежливо улыбнулся Кристине.

Они просидели там еще час или больше. Мишка просил отца отвезти его домой, потом Кристина тоже просила. Отец обещал и тут же забывал про обещание. Наконец кто-то вызвал такси, и в машину набилась шумная компания. Кристина с трудом усадила туда отца, а Мишку посадили к нему на колени, больше некуда было.

Машина тронулась. Отец и еще один парень запели смешную народную песню.

Вдруг отец замолчал и резко распахнул на ходу дверцу. Холодный воздух ворвался в машину.

– Ты что делаешь?! – закричала Кристина.

– Мишка где? Мы Мишку забыли! Тормози!

– Да вот он! На коленях у тебя сидит.

Отец будто только сейчас увидел Мишку и потрепал его по голове:

– Вот ты где… Маленький какой, я тебя и не заметил…

Вся компания не разуваясь ввалилась в квартиру. Загудела кофемашина, зашумел туалетный бачок.

Отец был пьяный, но веселый. И гости были веселые.

Мишка устроился на своей тахте в углу, бережно положил рядом коробку с конструктором. Разорвал пленку. Новенькие детали приятно пахли. Изучив схему сборки самолета, Мишка аккуратно начал с хвоста.

Коньяк закончился, гости стали расходиться.

– Кристинка, не уходи! – просил заплетающимся языком отец.

– К тебе сын приехал, – говорила Кристина, поглядывая на Мишку. – Сыном занимайся.

– Ты нам не помешаешь, – канючил отец.

Кристина вопросительно смотрела на Мишку и мотала головой.

– Умоляю тебя! – отец вдруг шумно бухнулся перед Кристиной на колени. – Кристина. Будь моей женой и матерью моих детей! Мишка, ты не против?

Чтобы маленькая кучерявая женщина стала его матерью, Мишке не очень понравилось, ведь у него уже была мать, но вообще он был не против. Мишка вежливо кивнул.

– Все, она теперь моя жена и остается, – сказал отец гостям, с удивлением замершим в дверях, и стал снимать с Кристины шарф.

Мишка думал, что Кристина пойдет мыть посуду, – так всегда делала мама, когда уходили гости. Но Кристина сидела на стуле, поджав под себя ноги, и курила. Дым тянулся через комнату, от него першило в горле. Мишка согнулся над конструктором.

Отец сел на пол около Кристины, обхватив ее ногу.

– Господи, я счастлив. Все мои любимые люди со мной, – не очень внятно проговорил он.

Кристина улыбнулась:

– То есть это все сейчас было серьезно?

– Да! – Отец поднял голову и попытался посмотреть ей в глаза. Но у него не получалось сфокусировать взгляд.

– О'кей. Спрошу тебя, когда будешь трезвый.

– Я отвечаю за свои слова! – Отец встал и пошел пошатываясь к кухонному шкафчику.

Но коньяка там не было. Пустая бутылка стояла на столе. Кристина проводила его взглядом. Ехидно усмехнулась. Раздавила окурок в пепельнице.

– Все. Спать пора, – сказала она, поднимаясь со стула. – Мальчик тут ляжет?

У Мишки слипались глаза, но ему очень хотелось доделать самолет.

– Встань на минуту.

Кристина сгребла коробку и остаток деталей к краю. На освободившемся месте расправила простыню и одеяло.

– Ну, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, сын! – Отец подошел, шатаясь, и чмокнул его в макушку.

И они с Кристиной ушли. Никто не отнимал у него конструктор и не выключал свет. Это была странная и грустная свобода.

Мишка посидел еще с самолетом. Передняя и задняя часть были готовы, но никак не хотели соединяться. Глаза слипались. Он аккуратно положил обе половинки на край тахты и лег.

Проваливаясь в сон, он вдруг подумал, что хочет домой, к бабушке и маме. Мишка удивился этому, потому что у отца было весело и интересно и тот ему все покупал.