Агитбригада

Кусок упал на траву.

– Мда, – покачал я головой.

– Это ты у Виктора хлеб забрал? – спросил Жоржик меня.

– Нет, это нам в школькой столовой давали, я с собой кусок прихватил, как знал, что тут кормить не будут. Хотите?

Я поднял огрызок и с наивным видом протянул Жоржику.

– Да нет, не хочу, сам доедай, – потрепал меня по заросшей голове силач. – А если этот хмырь тебя ещё задирать будет – смело говори мне. Разберусь.

– Спасибо! – от души поблагодарил я.

Не то, чтобы я опасался этого придурка, но всё-таки лучше, когда в коллективе есть не только одни враги.

Вторым приятным моментом стало то, что Клара Колодная тоже всё слышала и, когда я пришел к ней помогать с декорациями, тихо сказала:

– Ты, Гена, не думай, Виктор, в целом, неплохой человек. И хороший комсомолец. А то, что характер у него такой, ну так понимаешь, у таких красивых людей всегда сложный характер.

И тихо вздохнула, покраснев.

И я понял, что Клара Колодная отчаянно и безнадёжно влюблена в Виктора Зубатова.

Так вот, приятным моментом стало то, что Клара Генку почти не гоняла, жалела. Причём настолько, что я, видя, как она своими хрупкими ручонками таскает и переворачивает тяжелые фанерные декорации, сам, добровольно бежал и помогал ей.

***

Вечером же произошло целых два неприятных события. Одно из них касалось непосредственно меня, второе – всю агитбригаду, а, значит, и меня тоже.

Но здесь лучше по порядку.

Вечернее агитпредставление оказалось сорвано. Нет, мы подготовились, как и полагается, артисты отрепетировали, мы с Жоржиком перетаскали декорации, и я помог Кларе установить их на отведённой сельсоветом для представления площадке.

И вот, в десять часов вечера (после вечерней дойки) представление началось.

Поначалу всё шло хорошо, особенно когда Зёзик заиграл на скрипке и запел разухабистые частушки:

– От гармошки вспухни ухо, песня звонкая лети!

Кто девчонке сделал брюхо – за ребёночка плати!

Ах винтики, ах, шпунтики…

Народ зашумел, пришел в восторг: все захлопали, радостно заулюлюкали …

Но вот когда среди похабненького текста он внезапно пропел вставку:

– Пасха – праздник поповской лиги!

Взамен кулича даёшь книги!

Над площадью моментально возникла тишина. Враждебная такая, аж густая. От этого нехорошего молчания становилось не по себе.

– Ах ты ж, ирод какой! – заверещала вдруг толстая баба в тёмном саржевом платке.

Через миг народ подхватил, через два – толпа уже бесновалась, ругалась, выкрикивала брань, наступала, ломая декорации. Я увидел расширенные от страха глаза Клары:

– Беги, Генка! – крикнула она.

Я схватил её за тонкую ручонку и потянул прочь, в сторону. Вслед за нами разбегались другие артисты, бросая декорации и остальной реквизит. Мы с Кларой притаились в густых кустах орешника, затянувших весь склон, откуда можно было понаблюдать за тем, что происходит на площадке для представления. Толпа не желала расходиться, агрессивно продолжая выкрикивать какие-то ругательства, молодежь продолжала громить декорации.

– И вот так всегда, – всхлипнула Клара, – и реквизит переломают, и декорации порушат. А мне потом чинить, зашивать. Эх, тёмные люди, потерянное поколение!

– И часто так? – спросил я.

– Да почитай в каждом селе что-нибудь да происходит, – вздохнула она. – Нет, ты не думай, до такого вот, как сейчас, редко доходит, всё же они боятся властей. Но в этом селе председатель хитрый жук, уехал как раз перед представлением. Вот они и разошлись.

Когда страсти утихли и все разошлись, мы с Кларой вернулись на площадку. Там валялись щепки от декораций к «Королю Лир» и рваные агитплакаты. Сбоку кто-то из рачительных селян предусмотрительно догадался залить водой костёр из фанерных щитов.

– Ну хоть ковчег для акробатов остался, – глухо сказала Клара, глядя на руины сухими глазами. – Уже хорошо.

– Ты каждый раз так говоришь, – отозвался Жожик, который тоже появился на площадке и отодрал лист фанеры от столба.

– Ужином кормить, значит, опять не будут, – вздохнула Клара.

Я в душе порадовался, что у меня есть запасы Зубатова, а то живот уже прямо подводит от голода.

Поздно вечером, точнее ночью, я, наконец, пробрался к себе на сеновал и застыл в изумлении – генкины хлипкие вещицы были бесцеремонно вывалены из узла и в беспорядке разбросаны по сену.

Ну Зубатов, ну, гад! Я тебе это припомню!

Потому как больше некому.

***

Ночь прошла относительно спокойно. Чтобы согреться, я соорудил подобие кокона из сена и влез внутрь, а сверху намостил ещё сухой травы. В результате было довольно тепло и приятно пахло чабрецом, мятой и ещё какими-то давно забытыми травами из далёкого детства. Если не считать, что где-то под полом периодически скреблась мышь и будила, выспался преотлично.

Рано утром, ещё солнце только-только выглянуло из-за горизонта, как я проснулся. Возможно, виной был большой жук-рогач, сердито жужжащий на поперечной балке или же я действительно впервые за много-много лет из прошлой моей жизни наконец-то прекрасно выспался, но чувствовал я себя, словно в далёком детстве.

Я легко соскочил с сеновала и потянулся. От села тянуло пахнущим грибами и мокрой травой туманом, и парным молоком, а где-то далеко мычала корова. Сейчас лагерь ещё крепко спал: артисты полночи возмущались и гневно обсуждали недружелюбных селян, чуждую идеологию и мировую буржуазию. Жоржик и Гришка охраняли периметр стоянки агитбригады. Остальные раздобыли где-то бутыль самогона, и негодовали ещё больше. Когда самогон закончился, уже хотели идти на село разоблачать антисоветскую сущность религии. Даже дамы приняли посильное участие. Гудков на село разоблачать не пустил, поэтому ещё немного повозмущались, затем уселись рядышком и нестройно затянули заунывную песню о бескрайней степи.

Меня, соответственно никто никуда не пригласил. Да я и не стремился – устал за день. Тем более первый день в этом мире прошел.

Я несколько раз отжался и подпрыгнул – молодое тело легко отозвалось на движения. Это было так непередаваемо-здорово – в момент сбросить двадцать восемь лет и внезапно стать мальчишкой!

Радостно хохотнув, я подпрыгнул и побежал к речушке. Вода была тёплая, как парное молоко, я бросился в воду и проплыл туда-сюда, несколько раз.

Жизнь прекрасна, когда ты молод!

А когда ты внезапно молод – прекрасна вдвойне!

***

В следующее село мы въехали практически под вечер: пока все проснулись, пока собрались, пока доехали. Мы долго тряслись по вязкой рыжеватой дороге длинным обозом из фургонов и телег, дважды останавливались. Один раз, потому что Люся и Нюра захотели обязательно нарвать полевых цветов, а второй раз, так как от одной из телег отвалилось колесо, да так неудачно, что она аж перевернулась. Пока разгрузили и достали её из рытвины, пока поругались, пока приладили, пока обратно всё загрузили…

И опять всё дальше, дальше, вдоль леса, через убранные поля, аж до крайнего села у горизонта.

Ещё один поворот, уф, вроде последний.

И вот, наконец, пахнуло сдобой, навозом и борщом – мы въезжаем в село. Оно небольшое, здесь всего-то две большие улицы и пара переулочков, но село видно, что богатое, справное – даже есть свой клуб с читальней, небольшая школа, а вдалеке золотится купол с крестом, на который комсомольцы уже заранее неодобрительно поглядывают. Мне непонятна такая их реакция, но, видимо, на то у них есть причины. Ну что ж, дальше посмотрим…

Агитбригадовцы приготовились загодя и, въезжая в село, разыграли перед изумлёнными крестьянами целое представление. Я впервые наблюдал, как врывается в сонную провинцию бьющая через край энергия зрелищ и фарса.

Это не просто рядовое происшествие – это целое событие, которое надолго останется в истории тихого и мирного села, никогда ничего не видевшего. И потом какие-нибудь кумушки, сидя вечерком на завалинке в ожидании коров, вспомнят:

– А когда это было?

– Да сразу после того, как агитбригада приезжала!

Зрелища. Это один из самых мощных факторов влияния на человеческие эмоции.

Въезжаем.

Все бросили работу и встречают агитбригаду. На веренице раскрашенных фургонов и возов сидят весёлые, брызжущие энергией, загорелые артисты. Зёзик, в ярко-синем полосатом костюме наяривает на скрипке развесёлую мелодию. Люся, в балетной пачке и военном кителе грациозно делает стойку на руках прямо на крыше фургона. Нюра жонглирует сразу шестью раскрашенными палками. Жоржик идёт рядом с возом и легко держит на вытянутых руках за ноги Нюру, которая жонглирует этими палками.

И тут Гришка начинает петь разухабистые частушки. Он подыгрывает себе на баяне.

Частушки очень простые, даже примитивные, но народ буквально падает со смеху.

А в это время Люся соскакивает с фургона и ловко делает арабское сальто. Виктор играет на трещотке, а Нюра, буквально взлетев на крышу фургона, танцует что-то восточное.

Нужно ли говорить, что любопытство селян уже взвинчено до предела. И когда Макар Гудков зычным голосом прокричал, что завтра вечером будет представление, народ взрывается радостными криками.

Наши девушки бросают в толпу листовки и машут руками. Скрипка Зёзика играет что-то стремительное, и мы, наконец, заезжаем в один из крайних дворов.

Уф! Наконец, приехали.

***

– Так, товарищи! Нам здесь квартироваться аж десять дней, – сразу же объявил Макар Гудков. – Это будет наша основная база, а по окрестным хуторам будем выезжать радиально, по кругу. Здесь не далеко, пять-семь вёрст.

– Хорошо! – послышались усталые голоса.

– Теперь насчёт проживания. Начинаются заморозки, в фургонах спать холодно. Пейзане нам дают аж три домика. Так что ночевать будем в шикарном виде, – довольно усмехнулся Гудков. – Давайте обустраиваться. Товарищам женщинам предлагаю поселиться вон туда. Там мне сказали, как раз три койкоместа есть. И печка хорошая.

Он показал на небольшую избёнку у палисадничка со пожухлыми от жары листьями сирени.

– А мы с вами, товарищи, разместимся вон там.

Второй домик представлял собой длинное приземистое строение, с деревянными стенами, и с давней побелкой.

– Только это… – замялся Гудков, – там четыре койки и полати.

– На полатях я могу спать, – миролюбиво зевнул Бобрович и потянулся так, что аж хрустнуло, – если они не сильно короткие.

– Так-то оно так, – почесал затылок Гудков, – я не о том, кто где спать будет. Как-то разместимся. Вопрос в том, что нету шестой кровати. Вон ему.

Он ткнул указательным пальцем на меня.

– Ты, браток, не обижайся, но ты у нас человек новый, да и не при делах покамест, так что и бытовой комфорт тебе положен по остаточному принципу – радушно пояснил Гудков.

Зубатов злорадно ухмыльнулся.

– Так это… можно же тюфячок на пол ему бросить и нормально будет, – почесал белобрысую голову Гришка Караулов. – особенно если в избе натопим. Ну а чо, мы вон мальцами в деревне все покатом на полу спали. Мать сена бросит, сверху рядном застелет – так и спим. И ничего.

– Да не в том дело, – покачал головой Гудков. – Там места мало. Мы в прошлом году здесь проездом были, я точно знаю. Я даже не представляю, куда тюфячок этот ему бросать.

– Да пусть вон с бабами в одном доме спит, – хохотнул Зубатов, – у него еще женилка не выросла, так что нормально будет.

– Ну здрасьте! – возмутилась Клара, – а ежели нам, скажем, переодеться надо? Или душно станет? Не будем же мы перед мальчиком в одном неглиже дефилировать?!

– Ой, да что там у тебя смотреть, – заржал Караулов. – это вон Люське беспокоиться надобно.

Колодная возмущённо фыркнула, а Пересветова томно поджала губы и отвернулась, обиделась, значит.

– Так, а третий дом? – напомнил Жоржик, – ты говорил, что нам три помещения выделяют.

– Ой, не знаю, – поморщился Гудков, – там какой-то этот дом непонятный. И не дом даже, а так, халупка. И печи нормальной нету. Холодно и сыро. И пол земляной. Не знаю, как там спать. Я думал, мы там реквизит держать будем.

– Как-никак, а крыша над головой, – продолжил развивать мысль Зубатов, бросив на меня насмешливый взгляд. – Всё же не на улице. И не с женщинами. Койка там хоть есть?

– Вроде что-то есть, – пожал плечами Гудков, правда неуверенно.

– Ну и ладненько, – усмехнулся Зубатов, – будут у тебя, Капеустин, значится, личные апартаменты. Ты же не боишься один в избе спать?

Я не отреагировал на такую тупую подколку. Вот кретин, решил пацана на слабо взять.

– Да, Виктор прав. Так что устраивайся там. Одеял накидаешь, и будешь спать, – подытожил Гудков, и все пошли расселяться.

Пока агитбригадовцы таскали личные вещи и заселялись согласно указанным помещениям, меня загрузили работой – нужно было лошадей распрячь, почистить, накормить, напоить. Затем перетащить фанерные щиты под навес во дворе.

Пока управился – была уже глубокая ночь.

Подхватив свой нехитрый скарб, я побрел и себе заселяться.

Домишко, что снаружи, так и внутри особо не впечатлял. Донельзя узкая и закопчённая от времени и гари комната (очевидно изба топилась по-чёрному), узкие полати, слишком короткие, как даже для Генкиного невысокого росточка. Не представляю, тут что – карлик какой-то жил?

В помещении едко пахло застарелым потом, грязными портянками и мышами.

Поморщившись, я глянул на окно, но оно было затянуто какой-то грязной промасленной тряпицей, и света почти не пропускало.

Так как жить здесь предстояло десять ночей, я сходил во двор, наломал веток из какого-то пахучего кустарника и, соорудив некое подобие веника, немного поскрёб пол. Так, чисто символически. Получилось не ахти, клинер я и в той жизни был так себе, после развода купил себе робот-пылесос и не заморачивался. А тут и подавно.

Совершив, таким образом формальный акт наведения порядка, я сбегал на сеновал. В отличие от предыдущего села, здесь сено было прошлогоднее, а может даже и позапрошлогоднее, слежавшееся, затхлое, аж почерневшее от времени. Я побрезговал на таком спать, поэтому умыкнул от лошадей охапку соломы и насыпал на полати, всё как ни есть, а чище и поудобнее, чем на голых досках сомнительной чистоты спать.

Сверху набросил выданное сердобольной Кларой солдатское одеяло. Заложив дверь на засов, я вытащил кусок колбасы, краюху хлеба и два яйца из «реквизита» Зубатова, и принялся обстоятельно ужинать. По мере уничтожения запасов, жизнь, казалось, начинает налаживаться. Уже буквально через полчаса я весело насвистывал фривольный мотивчик из Шарлота.

Очевидно от запаха колбасы под полом зашебаршило. Причем точно не мышь.

«Крыса», – расстроенно решил я. И вот как теперь спать? Она же ночью и укусить может. А если не одна?

Нет, я не боюсь всего этого, но не хотелось бы какую-то заразу подхватить. В эти времена, я помнил, с медициной было очень плохо. Да и где тут, в глухом селе, медицина эта?

Ну и что же мне теперь делать? Проситься к товарищам не вариант, не пустят, да и засмеют. Ночевать в фургоне – холодно.

И тут я сообразил. Когда мы подъезжали, я заметил на улице кота, молодой, почти котёнок. Но мне важно, что он будет мяукать, плюс запах. Крыса точно на запах кота не полезет.

Задумано – сделано. Сгонял на улицу, и уже буквально через пару минут сидел на своей «постели», держал кота на руках, гладил его и улыбался его тракторно-мерному урчанию.

– Как тебя зовут? – спросил кота я.

Так как кот мне ничего не ответил, я ему сказал:

– Значит, буду называть тебя Барсик.

Барсик не возражал. Я немного ещё почесал его за ушком и приготовился ложиться спать. Завтра вставать хоть и не рано, но нужно подумать о том, где добывать еду. Здесь жить десять дней. Кормить меня в коллективе явно не намерены, а запасы Зубатова могут скоро и неожиданно закончиться.

– И вот что мне делать? – спросил я Барсика.

Но тот в ответ вдруг зашипел, выгнулся дугой, шерсть у него на загривке встала дыбом, глаза засверкали. Царапая мне руки, он принялся всё сильнее и сильнее вырываться. И уже не шипел, а буквально орал дурниной.

– Тихо ты чего? – попытался успокоить его я.

Но Барсик ещё сильнее зашипел, зарычал. При этом он смотрел куда-то мне за спину. Машинально я повернул голову и мои волосы тоже встали дыбом.

Можете себе представить, сидите вы в тёмной избе, свет только от тонкой коптящей лучины, и тут внезапно прямо посреди комнаты появляется призрак.

– Ты что за хрень такая?! – прохрипел севшим голосом я.

Глава 4

– Ты что, меня видишь? – призрак настолько удивился, что аж завис, словно ледяная сульптура, но замерцал ещё больше.

С виду он напоминал лишенный плоти голый скелет, примерно такой же, как был у нас в школьном кабинете биологии, но с тем отличием, что наш школьный скелет был вполне осязаем, хоть и слегка покоцан, из гипса, а этот выглядел словно кости на рентгеновском снимке. И вдобавок пошло мерцал, как невыключенная новогодняя ёлка первого января в полдень.

– В-вижу, – ответил я совершенно растерянно.

– Это невозможно! Ты человек!

На эту тираду я не нашелся что возразить, и поэтому просто пожал плечами и развёл руками.

– Ты не можешь видеть меня, смертный! – не унимался призрак-скелет, очевидно приняв мой жест за выражение крайней непочтительности.

– Но вижу, – примирительно сказал я. – Сам удивлён не меньше.

– Вон из моей избы! – проскрипел призрак, уставившись на меня пустыми глазницами.

Я подошел к нему и потыкал рукой. Рука свободно прошла сквозь.

– Да ты обычное привидение, – зевнул я, всяких «Охотников за привидениями» и «Сверхъестественного» я насмотрелся в той жизни столько, что ой, и вполне себе знал, что если их не бояться, то ничего они сделать не могут, ну максимум – это сбросить спичечный коробок со стола на пол. Спичечного коробка у меня не было, стола тоже, так что я не стал переругиваться с непонятным призраком, за день устал и вымотался с этим переездом очень, поэтому завалился на полати и уснул крепким сном.

Утром, едва только забрезжил рассвет, меня разбудил крик петуха. Горластая скотина устроилась под окном и орала во всё горло дурниной.

– Пшёл вон, дебил! – я выскочил во двор и пугнул наглую тварь.

Петух, грузно спрыгнул на землю, обиженно покосился на меня налитым кровью глазом и поскакал прочь, но недалеко. Там он вспрыгнул на небольшой плетеный заборчик и опять заорал не своим голосом. Я поднял гнилое яблоко и метнул в дебила.

Не попал, но петух позорно бежал. Поле боя осталось за мной.

Сделав свои дела, я вернулся обратно в затхлость старого помещения. Улёгшись на смятую постель, я повернулся на бок, намереваясь подрыхнуть еще часика два. Мои коллеги всё равно раньше обеда не проснутся, так что нет смысла суетиться и мне.

– Человек, эй! – призрак вновь возник и решил обозваться. В свете утренних лучей солнца он мерцал не так интенсивно.

– Отстань, дрыщ, – вяло огрызнулся я, настроение с утра у меня обычно ни к чёрту. – Дай поспать.

– Ты не должен меня видеть! – опять напомнил мне призрак, – это невозможно!

– Слушай, ты дашь мне поспать или нет?! – вызверился я. Заколебал уже этот пасторальный зоопарк, сперва петух, теперь вот этот с утра нудит.

– Ты что меня не боишься? – удивился призрак.

Вот привязался с утра!

– А что тебя бояться? – развернулся к призраку я. Сон пропал. Они с петухом разбудили меня окончательно.

– Ну как же.., – сказал призрак и замерцал более интенсивно, видимо, с целью попугать меня.

– И что дальше? – зевнул я и опять потыкал в рентгеновское мерцание рукой, – банальная рефракция и интерференция. Любой школьник знает.

– А знаешь, ты какой-то странный, как для человека, – сказал призрак. – Не боишься меня, не кричишь, в обморок не падаешь.

Я спорить не стал.

– А как тебя зовут? – спросил я, чтобы поддержать разговор. – Нормально же общаемся, а имени твоего не знаю.

– Енох, – важно надувшись, торжественно сообщил призрак скелета.

– Это что за имя такое?

– Так звали ветхозаветного святого! – проинформировал меня Енох. – Седьмое колено от Адама, между прочим.

– А меня – Генка, – сообщил я призраку имя хроноаборигена, в которого вселился позавчера. – Кстати, интересно, а ты давно здесь, Енох?

– Давно. Очень давно, – тоскливо прошелестел призрак.

– А наружу, во двор, выходишь?

– Увы, нет. Я привязан здесь. И моё существование ограничено стенами этой скорбной обители.

– То есть если завтра сельсовет снесет этот дом, то и ты исчезнешь? – уточнил я, и с подвыванием потянулся.

– Ну, рациональное зерно в твоих словах есть, Генка. Хотя и не совсем так.

– А как?

Призрак долго колебался, но в конце концов сказал:

– Здесь есть место, где я нашел свою смерть. Моя кровь когда-то пропитала доски. Понимаешь?

– То есть теоретически, если оторвать доску, то ты сможешь перемещаться вместе с нею? – заинтересовался я.

– Не знаю. Вряд ли, – забеспокоился призрак. – Ты явно что-то задумал, Генка.

– Да нет, я так просто спросил, – сказал я. – А вообще, я тут чуть больше недели поночую, и потом мы переедем в другое место, согласно графику. Так что не беспокойся, Енох. Твою тайну никто не узнает. Тем более, что кроме меня тебя больше никто не видит. А меня скоро здесь не будет.

Но призрак забеспокоился, замерцал. Очевидно, он долгое время уже находился здесь сам, и соскучился по нормальному общению. А тут появился я. Полноценный собеседник. И он аж воспрял. Но моё заявление, что я тут ненадолго, повергло его в шок. Я видел, что он остро боялся одиночества. Не хотел опять остаться сам в пустом ветхом доме.

Я прекрасно понимал, что творится у него в душе (если, конечно, у призраков души существуют. Ну или что там у них вместо этого), и не мешал. Пусть нормально отрефлексирует. Любое решение человек (или призрак) должен принять сам. Ну или должен думать, что сам.

Пока призрак предавался печальным размышлениям, я достал из торбы остатки колбасы, уже чуть подсохший хлеб, кое-как порезал всё это тупым перочинным генкиным ножиком и принялся за еду. Яйца и сало я пока ещё экономил, у них срок годности больше. Моментально нарисовался Барсик и прыгнул на импровизированный стол, который я соорудил прямо на полатях, где спал.

– Что, пришел, предатель? – упрекнул я его, – бросил меня тут наедине с этой нечистью, а сам слинял.

Барсик мой выпад оставил без внимания, натомись попытался цапнуть кус колбасы. Колбасу я не дал (самому мало осталось), правда потом таки пожалел наглую скотину и отрезал немного, а ещё дал хлеба. Барсик колбасу в два укуса сожрал и уставился на меня требовательным немигающим взглядом. Хлеб он демонстративно проигнорировал.

– Попрошу не выражаться и не оскорблять меня, – высокомерно заметил призрак.

– А что я такого сказал? – возмутился я, жуя колбасу. – Разве ты не нечисть?

– Нет, конечно же, – возразил призрак, – в иерархии потусторонних сущностей призраков как таковых не существует…

– Да ладно! Я в книгах читал про призраки!

– Жалкие писаки! – взорвался Енох, – Графоманы чёртовы! Один идиот когда-то ерунду написал, остальные подхватили.

– Так, а кто ты тогда?

– Это долго объяснять, – спрыгнул со скользкой темы Енох.

Ну ладно. Не хочет сейчас рассказывать – не надо. Всё равно выясню.

– Слушай, Енох, а почему ты не умер? Или ты умер?

– Сложный вопрос, – задумался Енох. Причём завис так надолго, что мне аж надоело ждать ответа. Поэтому я сунул в рот остатки колбасы, заслужив возмущённый взгляд Барсика и, торопливо пережёвывая, задал следующий вопрос:

– И что дальше делать будешь? Как долго ты вот так будешь здесь сидеть и мерцать? Или тебе нравится здесь?

– Пока эта обитель существует, буду существовать и я.

– Слушай, но скучно же? Вот так вот в этой тёмной избе сколько времени торчать. Неужели не хочется туда, на волю, в пампасы?

Енох не ответил, а вместо этого замерцал и некультурно исчез.

Ну и ладно. Я доел остатки хлеба, собрал свою «скатерть-самобранку», турнул наглого Барсика (пусть крыс и мышей лучше ловит) и вышел из избы во двор.

Начинался очередной день в этом, новом для меня, мире.

***

Баба Фрося была бабкой крайне любознательной и алчущей вселенской справедливости. Вот и сейчас, узнав, что в село приехала агитбригада, а значит, безбожники, она заторопилась к нам. Нет, бабка Фрося была самой что ни на есть нормальной добропорядочной бабкой, и в церковь, как и положено, по воскресеньям или по святым праздникам ходила исправно. Там она и исповедовалась, когда надо, и свечечки ставила в обязательном порядке. А недавно даже вышила цельный льняной плат для алтаря, и отдала батюшке. Так им так понравилось, что они ещё и срачицы попросили срукодельничать. И бабка Фрося обещала. А раз обещала, то выполнит. А как же не выполнить, ведь годы-то идут, и скоро надлежит предстать там, наверху, и лучше иметь там доброжелателей, которые, когда раба божия Евфросиния предстанет перед судом, то и плат вышитый вспомнят, и срачицы белошвейные, и поклоны усердные в церкви.