Агитбригада

– Шлепохвостница!

– Фавн! – донёсся изнутри гневный женский крик и вслед вылетел башмак, который угодил мужчине по спине.

– Ну вы видали это? Как начали считать баб за человеков, так они уж и распоясались! – почёсывая спину, пожаловался мне мужчина и, не дожидаясь ответа, подхватил башмак и торопливо ретировался в другой фургончик.

 Я немного постоял, но, видя, что никто не собирается появляться из фургончиков, подошел к тому, в котором скрылся мужчина, и постучал.

– Занято! – возмущённо закричало несколько голосов изнутри.

Я ещё раз постучал. Более настойчиво.

Дверца распахнулась и выглянула заспанная и всклокоченная мужская голова, чернявого вида:

– Чего тебе? – неприветливо буркнула голова.

– Мне бы товарища Гудкова, – вежливо ответил я.

– Ааа… ну так это тебе в дом надо, – голова потеряла ко мне интерес и бесцеремонно захлопнула дверь прямо перед носом.

Мда. Ну ладно. Я пошел в дом.

Он был не заперт. Когда на мой стук никто не отреагировал, я толкнул дверь и вошел внутрь. Там было темно, пахло варёной гречкой, сухой травой и мышами.

– Есть кто? – громко спросил я и затопал в сенях, давая время хозяевам подготовиться, а то мало ли что, нравы здесь, как я понял, были свободные (сцена с фавном и шлепохвостницей произвела на меня впечатление).

Мне не ответили, и я толкнул дверь в дом и вошел.

У окна, за столом, сидел явно битый жизнью тридцатилетний мужик, с кудрявым рыжеватым чубом и россыпью непослушных веснушек на курносом лице. Он что-то тщательно записывал в увесистый гроссбух.

– Здравствуйте! – сказал я, – вы Макар Гудков?

– Я, – кивнул мужчина, дописал слово, подул на чернила и только после этого поднял на меня юркие глаза. – А ты кто таков будешь?

– Меня зовут Геннадий Капустин, – чинно представился я и достал из наволочки мой единственный документ, – направлен к вам из трудовой школы имени 5-го Декабря от рабфака. В агитбригаду.

– Оооо! Прекрасно! Прекрасно! – моментально расцвёл улыбкой Гудков, – нам помощники сейчас очень нужны. Особенно после того, как Пахомий покинул нас.

– Умер? – спросил я.

– Хуже, – нахмурился Гудков и вздохнул, – женился. Причём на мещанке. Но не будем о грустном.

Он развернул бумажку и вчитался.

– Товарищ Гудков, – поспешил сказать я, – там указано, что все моё жалование должно поступать на счета трудовой школы имени 5 Декабря. Но я же как-то кормиться должен? Как быть?

– Мда… а я смотрю, строго там у вас, – поднял веселые глаза на меня Гудков, – но ты брат, не боись, не обидим. У нас общий котёл, и харчеваться будешь со всеми остальными. Кроме того, за хорошую работу полагается ещё и премия.

– Но деньги уйдут в школу. Так что мне без разницы, – пожал плечами я.

– Э нет, братишка, – широкая улыбка появилась на веснушчатом лице руководителя. – Премия у нас налом идёт. Так что работай, старайся и будут у тебя деньги.

Я повеселел, но главный вопрос таки задал:

– А в чём будет состоять моя работа?

– Ну брат, ты же не думаешь, что только пришел, и я тебя сразу цирковую буффонаду изображать поставлю? Или Короля Лира играть? Ты вот, к примеру, хоть те же фордершпрунги* крутить умеешь?

Я мотнул головой, мол, не умею и не претендую.

– Вот то-то же! – разулыбался Гудков, – так что поработаешь пока помощником у товарищей, присмотришься. Кстати, а что у тебя с лицом?

– Да ничего, упал неудачно, – спрыгнул я.

Не знаю, поверил ли мне товарищ Гудков, но вдаваться в подробности он больше не стал.

– А можно конкретизировать перечень работ? – не позволил перевести тему я. По старой привычке, ещё с той, моей жизни, знал, что договариваться нужно сразу, «на берегу», во избежание потом всяких недоразумений. Кроме того, мне не понравилась фраза «помощником у товарищей» – быть на побегушках у других не входило в мои планы.

– Ну смотри, – чуть помрачнел Гудков, – монтаж декораций, погрузка-разгрузка реквизита, уборка территории… и прочее.

– Уборка каках за лошадьми? – продолжил смысловой ряд я, вспомнив слова Кузьки.

– И это тоже. – Кивнул Гудков, – хотя обычно лошадьми у нас Жоржик занимается.

– Понял, – кивнул я и повторил, – итого, в мои обязанности входит работа с декорациями, реквизитом, уборка и лошади? Всё правильно?

– Да, – подтвердил Гудков. – Этого тебе мало?

– Нормально, – сказал я и договор сторон был заключён.

– Да, а размещаться пока тебе, братец, негде, – печально почесал голову Гудков, – мы, честно говоря, не ожидали, что школа отреагирует так быстро. Обычно школы или вообще не дают людей, или тянут неделями. Поэтому место ночлега для тебя не подготовлено. У нас три летних жилых фургона, но там живут члены агитбригады. А я квартируюсь пока здесь, сельсовет любезно предоставил мне жилплощадь на время. Сам понимаешь, не могу же я тебя поселить здесь.

– И где мне жить?

– Там, за домом, есть клуня, а наверху – сеновал. Хороший сеновал. Сено свежее, так что вполне себе с комфортом переночуешь, – улыбнулся Гудков и ехидно добавил, – ты же не неженка, я надеюсь?

Я неженкой не был, но предпочитал жить в комфорте. Тем более был сентябрь, и кто его знает, может ночью заморозки будут.

Видимо, рассмотрев что-то на моём лице, Гудков сказал:

– Здесь всего одну ночь тебе поночевать придётся. Мы сегодня дадим заключительное представление, затем снимаемся и завтра рано утром переезжаем в соседнее село. А там уже видно будет.

На этом собеседование было окончено, и Гудков отвёл меня во двор, где состоялось моё знакомство с остальными членами агитбригады.

Во дворе, на перевёрнутой бочке сидел босоногий смуглый человек в растянутой тельняшке и селадоновых галифе и заунывно тянул, тренькая незатейливую мелодию на балалайке:

– Тут пошли сады, закаулочки,

Долго с Манькою там пропадал,

И по винтику, по кирпичику,

Я взаимность её получал…**

– Зёзик, заткнись уже! – из фургона выглянула субтильная остроносая девица крайне сердитого вида, гневно потрясла сжатым кулачком, и скрылась обратно в фургоне.

Не обращая на неё никакого внимания, Зёзик продолжил меланхолично петь:

– Подумайте и хорошенько взвесьте 

Мой жесткий план – условие невесте: 

Должна быть женщиной, а не опёнком, 

Бадьями бёдер в хлебью клёнку лить; 

Могучая, могущая в пеленки 

Хоть двойнями, хоть тройнями палить…***

– Это Зиновий, – представил певуна Гудков. Зиновий никак не отреагировал, продолжая тренькать на балалайке.

Дальше мы прошли к «мужскому фургону», Гудков громко забарабанил:

– Товарищи! Сколько можно спать!

Я тоже удивился, солнце перевалило за полдень, а они ещё спят.

– У нас народ творческий, так что привыкай, – объяснил Гудков, видя моё недоумение, – сперва выступление, затем репетиция заполночь, а потом отсыпаются до обеда.

Он опять заколотил по фанерной стенке фургона.

Через миг там внутри что-то грюкнуло и высунулась заспанная голова, но уже другая.

– А это у нас Виктор Зубатов, – сообщил мне Гудков и спросил у него, – А где остальные?

– В село пошли, – хмуро ответил тот.

– Понятно, – сказал Гудков и повернулся ко мне, – с Бобровичем и Карауловым познакомлю позже. Сам видишь, ушли они.

– А кто это? – хмуро спросил Зубатов, зевая. – и что с лицом?

– Это Геннадий Капустин, наш новый помощник, взамен Пахома. А лицо ничего, хорошее лицо трудового человека.

– Отлично! – Зубкатов повеселел, – а сгоняй-ка, трудовой человек, к сельсовету, я там саквояж давеча забыл. Синий такой.

– В мои обязанности входит только работа с декорациями, реквизитом и лошадьми, – сухо ответил я.

Произошло то, чего я опасался, члены агитбригады сейчас начнут гонять меня с личными поручениями. Поэтому нужно было это пресекать сразу.

– Так саквояж с реквизитом, – нахально усмехнулся Зубатов и добавил, – и побыстрее, мне репетировать надо.

– Вишь, брат, какое дело, – развёл руками Гудков, мол, ничем помочь не могу.

Я скрипнул зубами. Но деваться было некуда.

Дальше мы подошли к другому фургону, где Гудков познакомил меня с женским составом агитбригады.

Женщины отреагировали на меня более дружелюбно, поахали, какой, мол, я миленький и маленький, посюсюкали, но на этом знакомство окончилось.

В общем, в этом коллективе было восемь человек, кроме руководителя, с которым я уже познакомился, в состав входили три женщины и четверо мужчин.

Главным украшением коллектива являлись юные Нюра и Люся, они были практически как сёстры-близнецы, но только наоборот. Если Нюра Рыжова была дивной красоты девицей с греческими миндалевидными глазами с поволокой, напоминающие терновые ягодки в росе, и с удивлённо приоткрытыми земляничными губками, но при этом донельзя толстозадая и коротконогая. То Люся Пересветова, наоборот, подтянутая и высокая, с шикарной грудью, но с невыразительным малокровным лицом, тонкими губами и роговыми очочками на длинном мясистом носу. Соответственно, если Нюра была жгучей брюнеткой, с отливающими синевой упругими локонами, то Люся оказалась нежной блондинкой с прямыми, как проволока, волосёнками. Обе девицы, как я понял, исполняли хореографические танцы и ловко водили хороводы, но если Нюра была сильна в эксцентрических плясках, то Люся была знатной чечёточницей, умела недурно делать два акробатических кульбита и даже salto-mortal’e.

Мужская часть труппы, как я уже упоминал, состояла из четырех человек.

Первым номером был силач и эквилибрист Жоржик Бобрович, который когда-то ранее выступал под именем Чёрный пират Вилли в цирковой труппе «Братья Маркау», а до этого работал разносчиком писем в оптово-розничном трикотажном тресте, который специализировался на дамских рейтузах, манишках и суконных беретках. Нрав Бобрович имел обстоятельный, но при этом был совсем не дурак выпить и помахать кулаками, за что постоянно получал нагоняи от товарища Гудкова.

Виктор Зубатов, наоборот, был идейный комсомолец, показательно выписывал и читал журнал «Октябрь мысли» и газету «Правда». Он искренне был уверен, что мирная культурная деятельность есть один из главных участков классовой борьбы пролетариата. «Я – культурный строитель!» – гордо говорил он. В агитбригаде товарищ Зубатов был за куплетиста, кроме того, играл на гармони, балалайке, свирели и барабане, впрочем, мог даже на ложках вполне недурно отстучать арию. Зубатов хвастал, что умеет хоть на виолончели, хоть на клавесине, но при этом никто никогда не слышал (да никаких виолончелей и, тем более, клавесин в агитбригаде отродясь и не было). Но, чтобы не обижать товарища, верили на слово.

Зиновий Голикман, или же, попроще говоря – Зёзик, был смугл, горбонос, худощав, немного играл на скрипке и балалайке, немного пел и читал стихи нудным трагическим голосом. В остальное время молчал.

Григорий Караулов, он же Гришка, белобрысый весельчак и балагур, был народным певцом, звукоподражателем и имитатором. Караулов имел у окрестных вдовушек и кухарок большой успех благодаря своему бархатному баритону, роковому взгляду синих глаз и мускулистым рукам. И это именно его контузило башмаком у фургона.

Был в агитбригаде ещё один человек, который стоял особняком, по имени Клара Колодная, субтильная остроносая девица крайне сердитого вида, в тёмном практичном платье с воротником стойкой. Злые языки поговаривали, что ранее она подрабатывала няней для слабоумных младенцев. Так это или нет, сейчас уже и не проверишь, поэтому все удовлетворялись официальной версией, что была она секретарём в торговом представительстве заготзерна, но справку якобы потеряла второпях, когда переезжала из родного Торжка в город N. Отвечала Клара за костюмы, декорации и прочий реквизит. Артистам свирепо завидовала (особенно Люсе и Нюре), но сцены дико боялась, впрочем, иногда принимала участие в массовках на заднем плане, если не надо было ничего говорить.

Сам же руководитель, Макар Гудков, режиссировал выступления агитбригады, выдавал получку, устраивал нагоняи и вообще был за главного. При необходимости мог спеть и сплясать.

И вот в этот коллектив на первых порах мне предстояло вписаться, пока я соображу, что к чему.

* Фордершпрунг (от нем. Vorder – передовой, Sprung – прыжок) – прыжок вперёд с переворотом, прогнувшись в спине, с промежуточной опорой на руки (или одну руку), и приходом на ноги. Элемент цирковой буффонады.

** слова народные

*** слова А.Н. Чичерина, 1927 г.

Глава 3

И вот первое моё рабочее поручение в этом мире – принести комсомольцу Зубатову из сельсовета синий саквояж с реквизитом.

Я аккуратно пристроил наволочку с генкиными вещами на сеновале (от греха подальше сунул её вглубь сена), и отправился на село. В агитбригаде, кстати, никто даже не спросил меня, обедал ли я или нет, да и запахов готовящейся пищи что-то не было слышно, хотя время было давно послеобеденное.

Я шел по грунтовке и безрадостно размышлял. В этой агитбригаде было не лучше, чем в трудовой школе. Нравы, вроде как посвободнее, но, зато, в школе хоть кормили. Не очень вкусно и полезно, зато нажористо и обильно. А где мне добывать провизию здесь, я не представлял совершенно.

По дороге до сельсовета со мной не произошло никаких происшествий, если не считать, что один из купающихся в лужах гусей надулся, зашипел, подбежал ко мне и попытался ущипнуть, угрожающе открывая клюв. Отмахнувшись от некультурной птицы, я заторопился дальше. Село меня раздражало. Впрочем, как и это время. Пройдя ещё немного я решил, что, если вопрос с кормёжкой не выяснится – вернусь обратно в школу.

Поплутав совсем немного, я отыскал сельсовет. Небольшая избушка, олицетворяющая местную власть, встретила тишиной, запахом мышей и запустением. В неухоженном палисадничке, окружавшем здание, лениво паслись неповоротливые толстобокие козы. На меня они не обратили совершенно никакого внимания.

Так как никакого замка на дверях не было (дверь подпирал обычный веник!), я беспрепятственно вошел внутрь. Там тоже оказалось безлюдно. Синий саквояж сразу обнаружился на стуле в единственной комнате. Прежде, чем взять его, я, нимало не предаваясь моральным терзаниям, раскрыл и проверил, что там внутри.

А внутри оказался пухлый каравай домашнего хлеба, заткнутая кукурузным початком бутыль мутноватого самогона, примерно на литр, десяток вареных вкрутую яиц, пару золотистых луковиц, завёрнутое в чистую тряпицу кольцо источающей умопомрачительный чесночный аромат колбасы, а также здоровенный шмат солёного сала, обложенный веточками свежей петрушки, и, судя по сладковато-нежному запаху дымка – гороховой соломкой осмоленного.

«Вот как. Реквизит у него, значит», – понятливо ухмыльнулся я. – «Вот сучонок. Ну ладно, раз реквизит, значит, реквизит. Пусть будет так».

Пока никого в сельсовете не было, я окинул взглядом заваленные бумагами два стола, полупустой шкаф и засиженное мухами окно. В шкафу я нашел сломанный барометр, какие-то древние агитационные брошюрки, пресс-папье в виде бюстика неизвестного античного мужика с крылышками и прочую дрянь.

Я вытащил всю снедь из саквояжа, отломал хороший такой шмат колбасы и немного хлеба и принялся торопливо уплетать. Вкус был изумительный. Это немного примирило меня с суровой действительностью. Если тут все продукты такого качества – то жить вполне можно.

Доев, я переложил оставшиеся продукты в найденную в том же шкафу рваную то ли занавеску, то ли кусок скатерти, которую завязал на три узла, чтобы не вывалилось. В саквояж же педантично сложил барометр, пресс-папье и все найденные брошюрки. Так как реквизита получилось маловато, то я заодно снял один из портретов вождей Революции, которые густо висели на стенах, и тоже добавил их туда, в коллекцию. Ах да, выбрал я, естественно, портрет Сталина.

И только я уже намылился обратно, как в сенях затопали и дверь распахнулась. Не то, чтобы я испугался, что меня засекут (вряд ли за сломанный барометр меня посадят, но разборок бы не хотелось).

– Милок, ты, что ль, будешь начальник новый? – с места в карьер требовательно спросила меня молодая бабёнка с рябым лицом.

– Нет, я из агитбригады, – вежливо ответил я, надеясь, что на лице не осталось крошек от хлеба, – сам вот тоже жду председателя.

– Ох ты ж божечки мои, – скривилась бабёнка и, шаркая ногами, ссутулившись, вышла вон.

А я добавил в саквояж еще найденный под шкафом дырявый ботинок и тоже заторопился обратно. Рабочий день у меня ещё не закончился.

На обратной дороге, я подвесил свёрток со снедью в ветвях старой липы так, чтобы и собаки не сожрали, и в густой кроне его не было видно. Насвистывая легкомысленную мелодию из Шнура, я неторопливо пошел на агитбригаду.

Во дворе промеж фургончиков на этот раз царила суета. Большинство членов агитбригады были в сборе и занимались каждый своими делами.

– Капустин, ты где там ходишь?! – сердито закричала на меня остроносая Клара. – Мне Макар сказал, что ты мне помогать будешь! Вот иди и помогай!

– Мне он ничего такого не говорил, – равнодушно пожал плечами я, – наоборот, они с Зубатовым отправили меня в сельсовет забрать саквояж.

– Принёс? – из фургона высунулась сердитая голова Зубатова, – тащи бегом сюда! Сколько тебя ждать можно?!

– Я возле входа в дом поставил, – сказал я, – можешь забрать.

– Так принеси сюда! – потребовал Зубатов.

– Э нет, я к тебе в прислуги не нанимался, – хмыкнул я и язвительно добавил, – видать, не всех мироедов и эксплуататоров в семнадцатом расстреляли.

Зубатов налился краской, но я не стал ждать его ответа и опять вошел в дом. В избе вкусно пахло топлённым молоком и жаренной картошкой.

– Товарищ Гудков, – сказал я, – имею к вам два вопроса.

Макар сидел над шахматной доской и грустно смотрел на фигурки.

– Ты в шахматы умеешь? – рассеянно спросил он, наморщив лоб.

– Не умею.

– Эх, где нам шахматиста взять? Даже сражнуться не с кем, – посетовал Гудков и добавил, – какие вопросы?

– Первый вопрос – когда будет обед?

– Обед? – растерянно переспросил Гудков и посмотрел на меня тихими глазами.

– Ну да, дело уже к вечеру, а нас ещё и не кормили.

– Вроде как сегодня Нюрка дежурит, – пробормотал Гудков, правда неуверенно.

– А что же, никто не ел ещё?

– Ну, у нас тут многие сами для себя готовят, раздельно питаются.

– А я?

– А ты найди Нюрку и спроси.

Поняв, что с продовольствием здесь нелады, я продолжил:

– И второй вопрос – я что, в услужение сюда нанялся? То Зубатову сумки подносить, то Кларе что-то помогать. Мы с вами вроде обсудили перечень моих обязанностей.

– Ну ты понимаешь, братец, – с обезоруживающей улыбкой развёл руками Макар, – мы же одну работу делаем с товарищами – культурно боремся с мракобесием. Можно сказать, ведём беспощадную идеологическую войну против суеверий и религиозных предрассудков у селян. И поэтому мы должны быть как единый кулак, действовать единым фронтом! А если каждый начнёт тянуть одеяло на себя – то идеологические враги нас одолеют. Ты понимаешь?

«Вот же сука», – восхищённо подумал я, но достойно ответить не успел, так как снаружи раздался истошный, полный ярости крик и в избу ввалился Зубатов, потрясая раскрытым саквояжем.

– Вор! – дико вращая глазами, заорал Зубатов.

«Не везёт мне в этом мире что-то на Викторов», – с оттенком легкой грусти подумал я, вспомнив второго Виктора из СТК.

– Что стряслось, Витя? – спросил Гудков, поморщившись, – зачем так орать?

– Он украл!

– Кто?

– Вот он! – указательный палец Зубатова осуждающе уставился на меня.

– Это серьёзное обвинение, товарищ Зубатов, – нахмурился Гудков, – если это так, то будем разбираться. Случаев воровства у нас в коллективе ещё не было.

Он повернулся ко мне:

– Ты действительно украл, Геннадий?

– Нет, – с подчёркнутым изумлением покачал головой я, – товарищ Зубатов гонял меня по личным делам, как прислугу, а когда я не поднёс саквояж к нему прямо в фургон, а поставил во дворе, – он решил отомстить мне.

– Лжец! – заверещал Зубатов.

– А что он украл? – спросил Гудков.

– Р-р-реквизит, – уши у Зубатова заалели.

– Но там разве не реквизит? – наивно удивился я и теперь уже мой указательный палец уставился по направлению в тёмный зев саквояжа.

– А что там? – заинтересовался Гудков. – Вытаскивай.

Зубков скрипнул зубами и принялся доставать пресс-папье, барометр, макулатуру. Последним был извлечён портрет Сталина и дырявый ботинок.

– Ну и что у тебя пропало? – удивился Гудков, – второй дырявый ботинок? И почему ты портрет Секретаря ЦК вместе с этим хламом хранишь, Виктор? Хочешь, чтобы проблемы у нас всех были?

Зубатов побледнел и посмотрел полным ненависти взглядом на меня. Проблем он не хотел. Гудков отобрал портрет и любовно пристроил его на стене избы, там, где раньше была икона, в красном углу.

– В общем, если сказать нечего, выметайтесь оба, – проворчал Гудков, – нам ещё репетировать. А ты, Капустин, ноги в руки и марш к Кларе, помоги ей с декорациями.

«То есть обед отменяется?», – подумал я злобно. Нет, в школе я пообедал, в сельсовете перекусил, кроме того, у меня в кармане был хлеб, который сунул мне Кузька и была заначка с экспроприированным у Зубатова продуктовым «реквизитом», так что дня два-три я точно не пропаду. Но это сейчас так, а вот что будет в последующие дни? Умирать с голоду я не намерен. Да и питаться всухомятку для желудка вредно.

Мы с Зубатовым вышли во двор.

– Я это так не оставлю, – зло прошипел он. Крыть ему было явно нечем.

– Всегда рад помочь товарищу, – бодро отсалютовал я, – Если ещё нужно будет принести какой реквизит, или отнести – обращайся, товарищ! Одну же работу делаем!

Зубатов зашипел что-то ругательное, а я отправился искать сперва Нюрку.

Нюрка нашлась на заднем дворике. Вместе с Люсей Пересветовой они выполняли танцевальный номер, который состоял из частых подпрыгивающих элементов с высоким поднятием коленок. На Люсины коленки, обтянутые трикотажными рейтузами, я аж залюбовался. Зёзик лихо аккомпанировал им на скрипке что-то дробно-цыганское.

– Чего тебе, мальчик? – спросила Нюра, когда они закончили танец и остановились отдышаться.

– Я насчёт обеда, – сказал я.

– Что? – вытерла пот со лба Нюра.

– Товарищ Гудков сказал, что ты дежурная и к тебе нужно обращаться насчёт обеда, – повторил я, – хотя скоро уже ужин.

– Я разве? – растерянно переглянулась Нюра с Люсей.

– Ну да, – задумчиво попыталась вспомнить Люся, обмахивая раскрасневшееся лицо платочком, – Клава же позавчера дежурила… вроде.

– Так будут меня кормить или нет? – я уже начал терять терпение от такого форменного бардака.

– Тебя ведь Гена зовут, да? – вспомнила Нюра, – ты видишь, мы сейчас репетируем, нам некогда, мы и так Зёзика еле уговорили, а ему же ещё свой номер репетировать. Ты подожди, мы закончим и потом тебя покормим.

– Да? – не повёлся я, – а долго ждать? И чем вы меня кормить будете? А вы-то сами что-то едите?

– Мы только утром пьем кофий и можем что-то днём перехватить, – пожала плечами Люся. – Нам же нельзя вес набирать. Но ты не беспокойся, у нас остался вчерашний кулеш, так что покормим. Приходи часа через полтора. А ужинами нас всегда в селе кормят, после представления.

Я хмыкнул и покинул негостеприимный дворик. Судя по звукам скрипки девушки продолжили репетировать.

Я умостился в тени от плетня, вытащил из кармана краюху хлеба и демонстративно принялся жевать чуть подсохшую уже безвкусную горбушку.

– Ты что это жрешь? – не заставил себя ждать обозлённый окрик Зубатова.

Я не ответил и продолжил молча грызть кусок хлеба.

Зубатов подлетел ко мне и выхватил из рук хлеб.

– Что, у сироты последний кусок хлеба отобрал и рад? – громко сказал я, поднимаясь, и с горечью добавил, – борцы за идеалы, мать вашу…

– Ты что творишь, Зубатов? – раздался мужской голос.

Я повернул голову – это был тот блондинистый франт, Гришка Караулов, которого обозвали «Фавном». Во дворе собралось большинство, кроме Люси, Нюры и Зёзика, которые яростно репетировали во внутреннем дворике.

– Он все мои продукты спёр! – возмутился Зубатов.

– Врёшь! – ответил я, – ты на меня взъелся, как только я пришел, и придираешься теперь постоянно. То, как прислугу меня гоняешь, то Гудкову бегаешь жаловаться, теперь вон последний кусок хлеба отобрал. Ну да, коли сила есть, то и сироту ограбить труд не великий… комсомолец, мля…

– Что ты сказал?! – психанул Зубатов.

– Отдай ему хлеб, – тихо и угрожающе сказал второй мужчина, который подошел и тоже всё слышал. Так как его со мной не знакомили, значит, это был силач Жоржик Бобрович.

– На, подавись! – фыркнул Зубатов и швырнул мне огрызок.