Падения Иерусалимов

За дверью раздался топот Баруха. При ходьбе он ставил ноги так широко, что его громыхающий шаг невозможно было спутать ни с каким другим. Петли скрипнули, и спустя мгновение вдобавок к царящему в покоях запаху битвы в нос Седекии ударило зловоние смердящей плоти. Поморщившись, он взглянул на телохранителя, равнодушно держащего одной рукой свисающее тюком, покрытое засохшей грязью тело. Потерявшая форму одежда на нем походила на дырявый мешок. Волосы на голове напоминали копну гнилой соломы. Человек был настолько худ, что казалось, будто в руках закованного в латы гиганта находится скелет. И это чувство усиливалось вдвойне при виде неестественной бледности, приобретенной от длительного нахождения в сыром темном помещении. Запах. Запах проникал в легкие царя, вынуждая отступать дальше шаг за шагом от источника этой невыносимой вони, из последних сил сдерживая рвотные позывы. Оставляя тонкие беспорядочные кровавые разводы на полу, Седекия пятился от этой пелены, пока не уперся спиной в противоположную стену. Наконец, смирившись с теснотой огромного зала, царь сполз по стене на пол и, закрыв лицо рукой, коротким жестом приказал воину оставить подобие человека у входа и удалиться. Будто не чувствующий смрада Барух аккуратно усадил тело на пол, прислонив к холодной стене. Несколькими движениями он попытался придать человеку естественную позу. Но осознав тщетность попыток, виновато глянул на царя и неуклюже шагнул в дверь, заперев ее за собой.

Седекия некоторое время брезгливо вглядывался в грязное пятно напротив. Жив ли он? Но, увидев вздымающуюся от редкого неровного дыхания грудь, на которой лежала грязная голова, царь успокоился. Потянув мгновение, он первым нарушил тишину:

– Он не слышит меня. Я взываю к нему каждый день на протяжении вот уже двух лет. Но он по-прежнему не слышит меня, Иеремия.

Дыхание пророка участилось, постепенно переходя из еле слышного хрипа в нарастающий гортанный смех, который захлебнулся в протяжном мокром кашле. Иеремия слегка приподнял голову, и из размытого грязного пятна на фоне белой стены на царя уставились два белых насмехающихся глаза.

– Поверь мне, великий царь, он тебя слышит так же отчетливо, как ты слышишь сейчас боль и страдания своего народа.

– Я не мог поступить иначе. Все, что я делал, я делал для них, для всех нас. Я хотел освободить мой народ.

– Поколения сменяют поколения, высыхают моря. На смену лету приходит зима. Рождаются новые люди, которые рано или поздно умрут. И лишь одно остается вечным, незыблемым пред взглядом всех смертных. Солнце днем и звезды ночью. Это все, что я видел, сидя в сырой глубокой яме, – пророк снова закашлял. – Все временно, непостоянно. Кроме света и тьмы. Просто иногда чего-то всегда немного больше. Как для тебя сейчас, мой царь. Не бойся тьмы, нависшей над тобой. Не беспокойся больше за людей. Скорее всего многие из них умрут сегодня. Это и в правду темное время для твоего народа. Но тьма отступит. Обязательно отступит. Она не может вечно властвовать на этой земле. И тогда родится свет. Но, боюсь, мы с тобой его уже не увидим.

– Нам нужно лишь подождать, – убежденно проговорил Седекия. – Египетское войско было разбито Навуходоносором, но лишь на суше. На море халдеи потерпели поражение, и скоро, увидев эту героическую победу, наши союзники выдвинутся на помощь осажденному Иерусалиму.

Иеремия молчал. Царь хотел уже было окликнуть его, но внезапно услышал:

– Среди камней необъятной пустыни в глубокой и холодной пещере жил лев. Он по праву считался царем зверей, и все животные считали его сильным и могучим. И никто не смел оспаривать его власть. Звери были обязаны приносить оленью тушу к его пещере каждый день и раболепно наблюдать за тем, как он царственно насыщается. Но время шло, и лев становился слаб от старости и раздираемых его тело болезней. Лев умирал. И тогда животные задумались. Зачем кормить старого царя, если он им больше не угрожает? Однажды, принеся очередную тушу на съедение, они не преклонили колени. Лев был слишком голоден и слаб, и после трапезы он просто удалился к себе в пещеру. На второй день набравшиеся смелости звери не принесли ничего. Они стояли перед ним с высоко поднятыми головами. И не было страха в их глазах. Из числа собравшихся вышел заяц. Он сказал, что животные решили более не подчиняться льву. И отныне они не будут приносить дары для его насыщения. Но они забыли, что рожденный царем до конца будет царем. И если он не будет есть их дары, он будет есть их самих. Лев лишь усмехнулся и загрыз зайца. А остальные звери разбежались в страхе по всей пустыне. На следующий день очередная туша оленя лежала у пещеры, и дрожащие животные раболепно взирали на то, как насыщается лев. Так чего же им, мой великий царь, не хватало?

– Сплоченности, – выпалил возбужденный Седекия. – Лидийцы с севера и египтяне с запада объединятся у стен Иерусалима, чтобы отбросить халдеев от наших стен и изгнать их за Евфрат.

– Терпения, – слабый голос пророка словно прогремел в тишине зала, заставив Седекию вздрогнуть и замолчать. – Им не хватало терпения, мой царь. Старый лев все равно бы умер. А ты, великий царь, тот самый несчастный заяц, который решил, что за ним стоят остальные звери. Но на самом деле перед львом стоял только он один.

Губы царя задрожали. Глаза набухли слезами. Тело вздрогнуло и поникло:

– Они поклялись мне в верности. Поклялись, что по первому зову моему направят войска для битвы с Навуходоносором.

– Если они поклялись тебе так же, как и ты поклялся в верности царю царей, то клятвы их не стоят и сикля.

– Как ты смеешь, раб? – взревел Седекия. – Называешь меня трусливым зайцем, клятвопреступником. Забыл, с кем разговариваешь? Я – царь! Царь Иудейский! Верховный правитель волею Господа.

– Ты – царь, но не волею Бога, а волею того, кто сейчас жаждет твоей смерти. И ему, а не Богу ты клялся в вечной преданности. Ты клялся, что никогда народ иудейский не вступит в сговор с врагами Вавилона, никогда не поднимет бунт против империи. И, нарушив данную клятву, ты обратил меч против царя, который сделал царем тебя. Ты предал Навуходоносора. Ответь мне теперь, великий царь, кого ты спасаешь за этими стенами? Народ или себя?

– Замолчи, – выпалил царь. – Замолчи немедленно, иначе я прикажу, и тебя снова бросят в эту яму, где ты сгниешь заживо, пожираемый червями в собственных испражнениях.

– Сдай город, мой царь, и сдайся сам на волю победителя, – обреченно проговорил Иеремия. – И, если мне уготована судьба умереть в этой яме, я ее приму. И прошу тебя, прими свою судьбу тоже.

Седекия поднялся и, хромая, поковылял к пророку. Подойдя, он снова опустился на колени и пробормотал.

– Слишком поздно, мой друг. Прошу тебя, скажи, что мне уготовано?

– Как тебе будет угодно, но, боюсь, тебе это не понравится, – улыбнулся Иеремия. – Ты узришь глаза царя своими собственными. И приведен будешь в град великий Вавилон. Но увидеть его тебе будет, увы, не суждено.

Царь некоторое время молчал, глядя на пророка.

– Надеюсь, в этот раз ты ошибешься, – и добавил. – Помолись со мной, друг мой.

– Я всегда готов преклонить колени перед Богом, но я не буду молиться за твое спасение. Я буду молиться за спасение тех, кто сейчас омывает крепостные стены своей кровью.

– Да будет так, – прошептал царь.

И два человека, склонив головы, зашептали молитву, стоя на коленях друг напротив друга. Великий Царь Иудейский в белых одеждах и грязный пророк в рабских лохмотьях взывали к Господу о спасении своего народа, который с мечом в руках в очередной раз отстаивал право на существование в истории.

Тем временем достигшие стен осадные башни с грохотом уронили деревянные мосты. Не встречающие сопротивления воины устремились на стену, тесня обороняющихся и добивая раненых. Городская стража воздвигла стену из щитов в узких проходах, ведущих со стен в город, создав очередное уже малозначимое препятствие на пути стремительно растущей наверху массы. Еще теплилась надежда в сердцах защитников. Еще оставался шанс под защитой щитов общими усилиями столкнуть врага со стены, забросать уже незащищенные башни огнем и обратить халдеев в бегство. Но ликующий рев снаружи похоронил эти надежды. Не выдержав напора таранов, с хрустом обрушилась часть стены, погребая под собой не успевших среагировать воинов. По груде обломков вавилоняне устремились на незащищенные улицы Иерусалима, безжалостно сея смерть. Охрана ворот была сметена в один миг. И огромные неприступные ворота уже отворялись, впуская несущуюся на полном ходу конницу.

В зал храма вбежал Барух. Его латы были покрыты кровью, а лицо чернело от копоти. На его плече висел израненный Малахия – старший сын царя. Раздавая на ходу приказы сопровождающему их отряду, воин стремительно подошёл к Седекии.

– Мой царь, город пал, халдеи на улицах.

– Отправьте резерв, оттесните их, – испуганно затараторил Седекия.

– Резерва больше нет. Стена разрушена. Вы должны бежать. Мы не сможем долго сдерживать их здесь.

– Моя жена, где она? – озирался царь.

– Она уже ждет вас, мой царь. Вместе с сыновьями. В саду. Пока не забрезжил рассвет, у вас еще есть шанс спастись.

Барух подхватил растерянного Седекию и бережно поволок за собой.

– Пойдем со мной, Иеремия! – вскрикнул царь. – Я помогу тебе.

Стоящий на коленях пророк жалостливо взглянул на него и лишь покачал головой.

– Беги, мой повелитель, но знай, что совсем скоро твои глаза узрят глаза царя вавилонского, и да поможет вам Бог, – и Иеремия вновь склонил голову.

Узкие темные коридоры мелькали пылающими факелами. Звуки сражения доносились уже совсем близко. Повсюду лежали тела убитых воинов. От резких громогласных приказов Баруха царь вздрагивал. Несколько раз отряд вступал в короткие стычки с одинокими вавилонскими пехотинцами, забредшими так глубоко в поисках наживы. И вновь они продолжали бежать под равномерный топот и успокаивающий шелест плащей царской стражи. И эта стонущая боль от кровоточащей раны, повергающая царя на грань безумства, и она же, вырывающая из крепких лап потерянной реальности.

Ночной сад встретил их беспокойным топотом копыт и голосами в спешке снаряжаемых возниц. Все окружение царя со скудным, наскоро собранным скарбом готовилось предаться бегству из объятого смертью города. Дети плакали. Мужчины, одетые в серые одежды, нервно прикрикивали на рабов, громоздящих тюки на лошадей. Царь, вскочивший в седло, окинул взглядом ночной сад и усмехнулся.

– Какая ирония, – пробормотал он лежащему в повозке израненному Малахии. – Там, в пылающем городе раздается звон мечей, а тут звон рассыпающегося по земле золота. Быть может, сын мой, мы и вправду это все заслужили?

Царь отвернулся и, провожая горестным взглядом исчезающие в утреннем рассвете звезды, направил скакуна к ведущим в Аравию воротам. За одиноким всадником неторопливо поползли навьюченные повозки, окруженные бдительной стражей. С каждой минутой ночь уступала свою власть новому дню. И с каждой минутой второпях покидавшему город царю открывалась страшная картина чудовищных разрушений. Наступающий из-за холмов свет оголял то, что так тщательно хотела скрыть ночь. В воздухе стоял медный запах крови, казалось, вся одежда пропитана этой вонью. Вдали раздавались нечеловеческие вопли терзаемых с особой жестокостью горожан. Неспособные помочь умирающим, беглецы еще ниже опускали головы от собственного бессилия. Седекия заплакал. Ненавидя себя за трусость, он украдкой размазывал слезы по грязному лицу. И лишь изредка вздрагивающие плечи заставляли шептаться всадников за его спиной.

– Мой царь, – непривычно спокойный голос Баруха заставил отвести размытый взгляд от голубеющего неба в сторону, – как только минуем ворота, неситесь во весь опор, не щадя лошадей. Боюсь, этот путь пройдут не все, – Барух потянул поводья, заставив скакуна шарахнуться в сторону, и занял место позади колонны.

Въехавшая через другие городские ворота колесница сеяла рев восторга из глоток тысяч вавилонских воинов. Грязные, окровавленные ратники с новой силой вздымали мечи над головами, крича во всю глотку: «Набу-кудурри-усур! Набу-кудурри-усур!3». Четыре статных жеребца, покрытых золотой тканью, грациозно тянули за собой золотую колесницу, массивные колеса которой с хрустом переламывали лежащие на пути тела. Взирая на павший город, Навуходоносор не мог скрыть радости. Его рука крепко сжимала эфес бронзового меча. Окруженный многочисленной охраной, он проезжал по испускающим дух улицам Иерусалима. Взгляд царя вырвал мелькнувшую на скорости подворотню, в которой трое наемников сношали истекавшую кровью женщину. Навуходоносор усмехнулся – грязные животные. Пожалуй, стоит приказать Невузарадану придержать этих дикарей. Так ведь и всех жителей перережут. Хотя, пусть резвятся. Они славно сражались и заслужили отдых.

В наступающем рассвете небо все еще оставалось черным от дыма костров и копоти лизавшего стены пламени. Отважной битве с ее блистательными военачальниками и смело павшими героями всегда приходит на смену безжалостная и жестокая резня. Об этой части любого сражения обычно не принято говорить. И, вспоминая эти мгновения, воины отводят взгляд, а их командиры ищут оправдания. Но все это будет позже. Сейчас обезумевшие от крови солдаты жаждали мести. Размытая грань добра и зла была окончательно стерта, и багровая пелена густым туманом застилала глаза, превращая людей некогда разумных в тупых животных.

В тот момент, когда золотая колесница вавилонского царя под ликование войска въехала в разрушенные ворота с одной стороны города, из распахнутых ворот в другой его части выбегали люди, выкатывались груженные пожитками повозки беженцев, среди которых иудейский царь со своей свитой в гробовом молчании оставлял свой народ. И вместе с ним он оставлял надежду на возвращение.

Миновав аравийские ворота, царь больше не оборачивался из страха увидеть пылающие кварталы и осознания своей собственной трусости. Еще долгое время, пока обгоняющая беженцев царская свита не скрылась за холмами, Седекия спиной ощущал укоризненные взгляды оставшихся на стенах стражников. Стук копыт и скрип колес на разбитой дороге постепенно заглушили разносящиеся на многие километры нечеловеческие крики. Конец длинной вереницы людей никто не подгонял. Животные сами трусили, желая как можно дальше оказаться от чинимых разумными людьми неразумных деяний. Опасаясь преследования, беглецы время от времени бросали внимательные взгляды на горизонт позади них и, ничего не увидев, ежились в накидках, погружаясь в круговорот терзающих тело страхов.

Седекия скакал рядом с повозкой, в которой сидела жена с младшим сыном. Мальчик крепко сжимал поводья. Его темные густые волосы, доставшиеся по наследству от матери, трепал ветер. На сгорбленной спине покоилась рука Хавы. Женщина испуганно смотрела на царя. Седекия слегка улыбнулся, пытаясь подбодрить семью, и царица улыбнулась в ответ. От этой улыбки сразу стало тепло и спокойно. Добраться бы до Египта и поселиться в каком-нибудь глухом местечке. Подальше от всех этих дворцовых интриг, заговоров и распрей. Уйти на покой и брать оружие в руки лишь для того, чтобы отправиться на охоту со своими сыновьями. Они очень любили охотиться и, вернувшись поздно вечером во дворец с богатой добычей, мальчики еще долго не ложились спать, возбужденно рассказывая матери о своих приключениях. Она молча смотрела на них, гладила их головы, обнимала и улыбалась. Так же, как улыбается сейчас, глядя на царя, бегущего из своего собственного царства навстречу неизвестности.

Из теплых объятий воспоминаний царя вырвала суматоха в задних рядах беженцев. Бросив тревожный взгляд на взволнованную жену, царь оглянулся. К ним в сопровождении двух всадников во всю прыть несся Барух, размахивая руками и что-то крича. Повозки, окутанные пылью проскакавших мимо наездников, беспорядочно меняли направление, и под крики погонщиков кони уносили их в разные стороны. Сын ударил поводьями двух тяжеловозов, тянущих царскую повозку. За ними увязался и скакун Седекии.

– Погоня! Погоня! – кричал Барух. – Финикийская конница идет по нашим следам, мой царь. Я приказал остальным бежать врассыпную. Так есть шанс хоть кому-то спастись. Мы их задержим, а вы скачите во весь опор прямо к Иерихонской равнине. Через один дерех иом4 поверните направо и вдоль моря следуйте к египетским землям. И да хранит вас Бог, мой царь! – воин выхватил копье и, развернув коня, ударил древком по крупу. – Вас и вашу семью! – донеслось из густой пыли, поднятой копытами лошадей, уносящих всадников в последний бой.

Пораженный преданностью своего телохранителя, царь некоторое время смотрел ему вслед. Жертвующий собой сейчас Барух вызывал раньше смешанные чувства у Седекии. Всегда мрачный, с огромным шрамом, рассекающим лицо, он был громаден ростом, чист сердцем и велик помыслами. Никогда не сомневался в своих поступках и до конца был предан царям иудейским. Он был предан Иоакиму, собравшему со всей страны богатства для подношения Навуходоносору, чтобы избежать разрушения святого города шесть лет назад. Баруха не было рядом, когда царь с данью направился в лагерь завоевателей. Он лежал в бреду, в цепких лапах подступающей смерти. В одной из битв на подступах к Иерусалиму его отряд попал в засаду, устроенную халдеями. Из тридцати отважных солдат в живых остался только Барух. Тогда израненного, без чувств, истекающего кровью воина сняли с коня у самых ворот Иерусалима. Еще долгое время он укорял себя в беспечности и неспособности сохранить жизни павших в той битве братьев. Укорял он себя и за то, что не разделил участь Иоакима, казненного в стане врага. С тех самых пор Барух ни на секунду в походах не оставлял царя, достойно неся свой крест. Он следовал также тенью и за Седекией. Но тень иногда бывает больше своего хозяина. В этом царь убеждался всякий раз, командуя армией. Обычно молчаливый и угрюмый Барух перед боем словно преображался. Он планировал вылазки, с пеной у рта спорил с полководцами. Обсуждал расстановку войск перед атакой. И они к нему прислушивались. Все они. И всякий раз, когда царь въезжал в лагерь, сопровождаемый Барухом, крики ликования, адресованные телохранителю, разносились немного громче. И Седекия, по началу недовольный таким вниманием к своей тени, вскоре смирился и позже даже начал восхищаться способностями воина. А воином Барух был отменным. Тяжелое на вид тело, нагроможденное мышцами, в рукопашном бою становилось быстрым и легким, молниеносными и неотразимыми движениями кромсая своих врагов. Этими движениями можно было даже любоваться, если бы не куски плоти, разлетающиеся во все стороны, и текущая рекой кровь не окружали этот полный изящества танец. И еще Барух никогда не улыбался. Может, потому что безобразный шрам превращал улыбку в хищный, вселяющий ужас оскал, а может, в силу скверности характера, возникшего в результате слишком завышенных требований к себе самому.

Во всей этой суматохе царь не мог разглядеть старшего сына. Он видел, как в пыли за некоторыми повозками увязалось несколько конных всадников, и с болью в сердце он надеялся, что среди них есть и Малахия. Седекия бросал опасливые взгляды на удаляющихся воинов и больше всего боялся увидеть в их числе знакомый, подаренный матерью на совершеннолетие белый плащ царевича. Но вязкая пыль окутала силуэты, превратив их в темные пятна, растворяющиеся на глазах в серой мгле. Уловив тревожный взгляд царицы, Седекия приблизился к повозке и, стараясь придать своему голосу ноты спокойствия и убедительности, сказал:

– Он нас догонит, милая. Проводит вон ту повозку на безопасное расстояние, – царь указал на самый далекий столб пыли, поднимаемый несущими беглецов конями, – и догонит, – не веря своим словам, успокаивал он жену. – Наш сын – взрослый мальчик. Он мудр и не будет совершать глупостей.

Глядя с тревожной недоверчивостью в глаза Седекии, царица кивнула и, обняв младшего сына, зарылась лицом в волосы мальчика.

С этими мыслями о Малахии и верном страже царского покоя Барухе Седекия мчался навстречу чуть брезжащему за горизонтом рассвету. Сердце его стучало от страха за жизнь царевича, заставляя оглядываться и злиться на себя, что не смог удержать мальчика рядом. Билось сердце и за жизнь Баруха, с которым они наверняка виделись в последний раз. И сколько порой хотелось сказать приятных слов этой бесчувственной глыбе. Но статус не позволял царю любезничать, пусть и с одним из очень близких ему людей, но все-таки слугой. Но еще сильнее сердце царя начинало стучать, когда он думал об участи своей и тех, кто сейчас мчится позади в деревянной повозке, если их настигнут преследователи.

Уставшие кони тяжело хрипели, сбавляя ход, и нехотя ускорялись от ударов хлыста и криков царя. Их мыльные бока от гонки покрылись песчаной коркой, а тугая упряжь натерла их до крови. Люди, сидящие в повозке, устали не меньше, но останавливаться никто не желал. Впереди скакал Седекия. Его скакун был молод и полон сил. Царь смотрел на восходящее солнце, к которому нес его конь. «А может, получится? Может, все-таки удастся?» – тлел уголек надежды где-то в глубине его тревог.

Внезапно колесо повозки с треском врезалось в торчащий из земли камень и мгновенно сложилось под весом нагруженного тряпья. Оставляя глубокие борозды, повозка, подскакивая на ухабах, разметала сидящих сверху людей и вскоре перевернулась, погребая под собой остальных. Седекия развернул коня и помчался на помощь семье. Уже в нескольких десятках шагов он услышал вопль сына. С раздробленным коленом, превозмогая боль, он полз к груде обломков, под которыми обезумевший от горя царь увидел тело своей жены. Царь взревел, подгоняя коня хлесткими безжалостными ударами, но, когда из-за холма показались четверо всадников, остановился. Он размазал грязной рукой застилающие глаза слезы: они мешали разглядеть приближающихся. Схватился за бронзовый эфес меча и покосился на взывающего о помощи сына.

Наконец Седекия смог разглядеть среди всадников верного Баруха и хотел уже было кинуться к пострадавшим, как вдруг в глаза бросился сверкающий на солнце наконечник копья, торчащий из груди телохранителя. Изо рта Баруха текла кровь, а из спины виднелось несколько пронзивших латы стрел. Воин тяжело дышал подобно раненому зверю, испускавшему дух в последние мгновения жизни, доставшейся врагам, без сомнения, дорогой ценой. Позади Баруха неторопливо надвигались на царя трое халдеев, один из которых сжимал рукоять копья, удерживая раненого телохранителя от падения. С каждым шагом из его дырявых легких вырывался хрип. Это доставляло наслаждение врагам.

Охваченный ужасом Седекия попытался развернуть скакуна. В его голове еще теплилась надежда на спасение. Но, услышав очередной крик сына, он успокоил животное. Терзаемый вечными сомнениями царь в этот самый момент наконец обрел покой. Он окинул уставшим взглядом песчаные холмы с каменными вкраплениями, обдуваемые легким утренним ветерком, и голубое безоблачное небо. Его нога больше не болела. Конь затих в ожидании очередной команды от хозяина. В голове Седекии тоже наступила тишина. И лишь гулкое биение сердца отдавалось в висках. Переведя свой взор на сына, царь горько улыбнулся и медленно оголил меч. Конь нервно заржал, услышав до боли знакомый и не предвещающий ничего хорошего шелест металла о кожаные ножны, мотнул головой и начал бить копытом, готовясь к рывку. Подняв глаза в небо, царь закричал, посылая в мыслях проклятия Богу. Богу, в которого он без сомнения и искренне верил. Богу, который его предал. Богу, которого он сейчас ненавидел и любил всем сердцем.

Оскалив зубы в хищной ухмылке, Седекия отвел меч в сторону. Так было легче наносить режущие удары. Направив коня в сторону неприятеля, царь крепче обхватил ногами его круп. Так удобнее балансировать телом и уворачиваться от ударов врага. И, набрав скорость, он отпустил поводья. Так проще падать на землю, если враг окажется проворнее.

Растянув рот в хищной улыбке, оголившей кривые зубы, вавилонский всадник отпустил копье, и тело Баруха рухнуло на камни, подняв густые клубы пыли. Достав меч, халдей ударил плоской частью клинка одинокую кобылицу телохранителя, и лошадь шарахнулась в сторону. Остальные воины разъехались в разные стороны, образуя широкий полукруг и отрезая возможные пути для бегства. В нескольких шагах от неприятеля, когда Седекия занес меч для удара, конь под ним вздрогнул и, ревя от боли, начал заваливаться. Уже в падении ошеломленный царь увидел торчащее между ребер скакуна копье, пущенное одним из воинов. Голова взорвалась шумом и искрами от сильного удара о землю. Левый бок обожгло от сдирающих кожу мелких камней и песка. Он слышал хруст ломающихся костей и вылетающих суставов от безумной карусели падения. Глаза колола смесь слез и пыли. Лежа на спине в уже нагретом солнцем песке, Седекия слышал предсмертный натужный вой коня, который через несколько мгновений затих от врезавшегося в самое сердце медного наконечника стрелы. Еще некоторое время туша молча била конечностями о землю, пока не наступила тишина. Потом царь услышал приближающийся скрип песка под ногами. С трудом открыв глаза, он увидел перед собой халдея, занесшего над ним меч, который через мгновение ударом тупой рукояти отправил Седекию в забытье.