Свойство памяти

Варвара Сергеевна случайно встретила на месте преступления своего будущего мужа – доктора Валерия Павловича. А Олег вызвался делать в их с дочерью захламленной квартире ремонт, и доктор уже неслучайно предложил своей возлюбленной пожить у него2*.

– …А вы скучаете по временам, когда люди знакомились на улице? – нечаянно озвучила свою мысль Варвара Сергеевна.

В этом пространстве ей категорически не хватало собеседника, а их не всегда, в отличие от партнеров в приложениях знакомств, выбирают.

– Только по ним и скучаю! – Лицо заключенного посветлело. – А вы?

– Я тоже, – призналась она.

– Вы по-прежнему не замужем? – мягко спросил он.

Период…

Огромный период, разбросанный по книге ее жизни.

«Еще» замужем она была в начале и середине восьмидесятых, а «уже» не замужем – в конце восьмидесятых, пока, несколько лет назад, не встретила доктора.

Этот несговорчивый и странный человек либо снова блефовал, либо дал ей первую зацепку: они пересекались в другом времени, в другой эпохе, в другой стране.

Но где же отыскать его в тридцати с лишним годах ее жизни?!

Как бусинки, которых чья-то невидимая рука нанизывала на нитку судьбы, перед ней пестрым ворохом мелькнули события ушедших лет. Сгруппировавшись, спокойно нанизались на нитку, разделившись на основные главы ее собственной книги.

Первые пять лет рядом с Сергеем Никитиным были пропитаны страстью: чужие квартиры, ночной кабинет в отделении, – и слезы, очень много слез в одинокой кровати после.

Бесконечные трупы и подследственные, бесконечные сигареты и быстрые, в коротких паузах, звонки маленькой дочери на «домашний».

Боже, какой же Аня была тогда крошкой…

Ученица младших классов, отличница, напрасно ожидавшая маму с неловко порубленным на ужин салатом, рецепт которого был взят из старой, подаренной бывшей свекровью поваренной книги. Стоили ли папки с раскрытыми, направляемыми в прокуратуру преступлениями ее заброшенности? И роман с женатым начальником, раз в год, как и всем женщинам в отделе, дарившим ей букетик тюльпанов? Стоило ли все это того, что Анька, не дождавшись мать, засыпала не в своей – в ее постели, одетая, с потрепанным мишкой в обнимку?

А чужая, красивая, но издерганная до предела женщина – жена тогда уже не капитана, но майора Никитина, исполненная женской интуиции, которую невозможно обмануть, показавшаяся однажды в отделе… Кого она отметила тогда – ее, Варвару, или каких-то других, что с виду понастырней?

Не стоило…

И все же чего-то стоило то, что она принимала за Великую любовь. Жертвенную, молчаливую в своих неозвученных претензиях, и оттого – хоть и грязную по форме, но чистую в своей сути…

Следом открылась и следующая глава – а в ней Анька взяла и выросла на обломках СССР. Дерзкая, грубая девочка-подросток с неумело замазанными маминым тональным кремом прыщами, перечащая в каждой мелочи.

Теперь поиском рецидивистов и пополнявших картотеку бандитов Варвара Сергеевна уже спасалась, а облегчение от объятий Никитина, уже скорых и привычных, быстрее забывалось.

Они с Сережей еще долго тянули каждый в свою сторону эту мучительную резину, и каждый и хотел, и боялся отпустить свой конец. Редкие и нелюбимые мужчины почти не оставили следов в этой главе. Они были неплохими, скорее хорошими, почти всегда женатыми – и несчастливыми.

Порой она отчаянно хотела в кого-то из них влюбиться.

Иногда ей даже удавалось войти в состояние пьянящей весны.

Но одна лишь выскочившая наружу неправильность – дурацкое суждение, забывчивость в мелочах, едва уловимый запах чужого дома и чужой жизни – быстро ее заземляли и возвращали в кишащее делами отделение, где неизменно, повышаясь в должностях и званиях, царствовал Сергей Никитин.

В следующей главе Анька, красивая, глупенькая и отчего-то взрослая, вечерами сердито скидывала в коридоре ботинки.

Теперь уже она опаздывала на ужин, напрасно приготовленный матерью. Дочь запиралась в своей комнате, часами болтала по телефону, смотрела сериалы, в одиночку пила коньяк, слушала Эдит Пиаф или рэп на ставшем ей, для нее, дипломированного переводчика, почти родным французском.

И Варвара Сергеевна еще глубже погружалась в работу, а личные встречи с Никитиным растворились в химере ушедших лет.

Постепенно сойдя на нет, они остались лишь воспоминанием, пронизанным уснувшим трепетом и затихшей болью нереализованной женщины.

И тогда, в следующей главе, пришло успокоение. Никитин стал ей хорошим другом. А затем пришла беда…

Но этот файл закрыт для просмотра.

Незачем вспоминать. Рядом остались только Анька и Сергей Никитин, который помог нащупать новый путь.

Провалявшись после увольнения из органов в ведомственной психушке и просидев с год в клетке собственного дома, Самоварова начала работать внештатным сотрудником в его частном детективном бюро.

Глава, которая начиналась с Валеры, не открывалась…Конечно, ведь она существовала в ее настоящем! А это пространство было от него отделено. Его настоящее было прошлым, как черно-белые и выцветшие от солнца фотографии на изъеденных временем стенах, как треск вековых деревьев и хруст сапог охраны за окном.

– У меня плохое кровообращение, – пользуясь установившимся контактом, пожаловался заключенный. – Вы не могли бы попросить вашего холуя ослабить веревку?

– Он вам не холуй! А я… замужем.

Теперь он глядел на нее с неприкрытой и полной превосходства усмешкой.

Усмешка эта, преобразившая тяжелые и неприятные черты лица, делала его неприятно притягательным.

Почувствовав упадок сил, Самоварова крикнула караулившему за дверью Василию:

– Увести!

– Зачем же всякий раз так надрываться? – Заключенный кивнул на металлический колокольчик, которого раньше не было на столе. – Достаточно ведь позвонить.

***

Утром проводница Маша разбудила бодрым выкриком:

– Сырнички со сгущенкой или со сметанкой будете?

Будильник еще не прозвонил. Самоварова с трудом разлепила глаза и, ослепленная светом, в первые секунды не поняла, где находится. Снизу слегка тряхнуло. На помощь пришел Лаврентий: пес оказался у полки и настойчиво теребил ее за плечо крепкой рыжей лапой.

От узкой койки и неудобной подушки ныли и шея, и поясница.

– Ой, он, наверное, пи-пи хочет? – по-хозяйски пройдя с порога в купе, умиленно вопросила проводница.

– Так вы не боитесь собак? – осторожно спросила Варвара Сергеевна, спросонья забыв, что вчера они с проводницей уже это обсуждали.

Зато о знакомстве с Серегой вспомнила моментально, до прибытия в Москву ей захотелось перекинуться с ним еще парой слов.

– Я что, не заперла дверь?! – изумилась своей забывчивости Самоварова. – Спасибо, со сгущенкой… А с кофе как дела обстоят?

– Так с вагона-ресторана быстренько принесу. Вам какой?

– Эспрессо. Двойной, – ответив, Варвара Сергеевна поняла, что «попала» еще рублей на пятьсот «чаевых».

Дождавшись, пока проводница покинет купе, Самоварова полезла в дорожную сумку и, предусмотрительно заперев дверь, расстелила на полу между полками пеленку. Состав как раз замедлил ход – за окном показался перрон подмосковной станции.

– Пописай, малыш! – заверещала хозяйка. – Я быстренько уберу. Я предупреждала, что в дороге могут быть сложности. Видишь, я дверь вчера не заперла. Выпила-то всего пятьдесят граммов. Хотя с таким охранником, как ты, нам сам черт не брат.

Лаврентий презрительно отвернулся и запрыгнул на свою полку.

«Совсем сдурела… Черт ей нипочем… Еще взяла в голову что я, как дед полоумный или баклан какой, буду здесь позориться… Нет уж, потерплю до вокзала».

И он представил, как с большим удовольствием пометит на перроне урну.

«На людях? Нет. Лапушка бы меня отругала… Дочь Хромого и Тиграны – это вам не жучка. Это порода. Воспитание. Придется терпеть до тех пор, пока эта неугомонная отыщет на вокзале первый попавшийся укромный уголок, чтобы подымить своей вонючей самокруткой».

– Ну, ладно… Не хочешь – как хочешь.

Рассчитав, что проводница Маша должна вернуться минут через пять, Варвара Сергеевна, пользуясь мягким ходом поезда, закинула ногу на боковой поручень полки. Растяжка по утрам – лучшее, что можно придумать для ленивой, немолодой, но гибкой от природы женщины.

Проработав обе стороны и расставив ноги на ширине плеч, она наклонилась, намереваясь выполнить упражнение «ролл-даун-ролл-ап». Осторожно, позвонок за позвонком, начала закручиваться, потом раскручиваться.

Поезд прибавил ход, вагон вдруг серьезно тряхнуло. Расслабленная Самоварова потеряла равновесие и ударилась виском о поручень. Пока чертыхалась и искала в походной аптечке «Траумель», в коридоре успел образоваться какой-то шум и топот.

Растирая ушибленный висок, Самоварова распахнула купе и высунула голову.

– Что случилось? – выкрикнула в чью-то крупную, в черной футболке, спину.

– Экстренная остановка, дамочка! – на ходу обернулся мужчина, и она узнала в нем давешнего русоволосого богатыря Артема.

– Это опасно? – испугалась Варвара Сергеевна.

Ей никто не ответил.

Артем заскочил в туалет, а остальные, выбежавшие из своих купе, понеслись в сторону купе проводницы и тамбура. В затхлом воздухе поезда разлилась тревога, а показавшиеся в коридоре лица были смяты и напряжены.

Лаврентий настороженно сидел у ног.

Самоварова не могла бросить пса, но не хотела идти с ним в скопище людей. Ее питомец был непредсказуем. Правда, он еще ни разу не проявил открытой агрессии, но его всегдашний недобрый предупреждающий лай, когда в дверь звонил чужой или кто-то подходил с невинным вопросом на улице, вынуждал хозяйку контролировать питомца.

Поглаживая Лаврентия по спинке, Самоварова осталась стоять в дверях. Поезд стоял мучительно долго. Минут через пять, показавшихся Самоваровой вечностью, в конце коридора наконец показалась всполошенная проводница Маша.

– Что произошло? – крикнула ей Варвара Сергеевна.

– Парень какой-то бросился на рельсы…

– Боже, какой кошмар… Самоубийца?

– Откуда я знаю?! – взвизгнула проводница. – Похоже, зацепер. Все они самоубийцы. Нам до Москвы всего-то пяток километров осталось. А теперь неизвестно, когда тронемся. – И она понеслась дальше.

Прикрыв дверь, Варвара Сергеевна стала обдумывать план действий.

«Пяток километров», если это не фигура речи, можно было пройти пешком. Пока приедут «скорая» и полиция, пока все зафиксируют и запротоколируют, может пройти час и больше. С другой стороны, до вожделенного похода в «Большой» оставалась еще уйма времени, в течение которого надо было разместиться в гостинице, перекусить, как ей мечталось ночью, в модном столичном кафе, погулять с Лаврентием, а после хорошенько привести себя в порядок: в чемоданчике лежали маски для глаз и лица, плойка для завивки и полная средств для макияжа косметичка.

План, еще каких-то пять минут назад вызывавший радостное оживление, померк и теперь представлялся рядом необходимых и даже каких-то ненужных действий. Произошедшее вызывало горечь и ужас.

Зачем этот парень бросился под поезд?

И бросился ли он сам, или его туда толкнули?

Мир стремительно сходит с ума…

«Парень» – не больной старик и не выживший из ума пьяный бомж.

У него была впереди целая жизнь.

***

Минут через пятнадцать выяснилось, что семнадцатилетний пацан под поезд не бросался. На одной из подмосковных станций, где состав не останавливался, но замедлил ход, он умудрился прицепиться к поезду сзади и проползти всю его длину по крыше в надежде сделать селфи или сторис на носу. Возможно, равновесие он потерял, кривляясь перед камерой. Об этом поведал приятель погибшего, объявившийся вскоре после остановки состава.

Плюнув на правила, Самоварова вытащила из сумочки портсигар. В тамбуре уже курили Артем и Серега. Богатырь крепко затягивался, желваки его ходили ходуном:

– Бред… Прав наш Леонидыч… потерянные, безмозглые дети… зацеперы, млять.

Он даже не взглянул на присоединившуюся к ним Варвару Сергеевну.

– И ради и этих идиотов мы едем на фронт… – цедил он сквозь зубы. – Вот только кому это на хрен надо? Им «курилочка» в зубах нужна, жирный бургер и «за права муравьев» бороться! Что же у них в башке-то? Селфи-шмелфи… Их бы всех собрать в один поезд и хотя бы на пару часов в Донецк. Просто чтобы по городу, черти безмозглые, погуляли.

– Тём, не надо так, – поприветствовав Варвару Сергеевну скупым кивком, отвечал Серега. – Их воспитывать надо было по-другому…

– Кому? – повысил голос Артем. – Школе? Семье? Тебя что ли офигенно много воспитывали? Вот ты же нормальный, невзирая на хаос вокруг, вырос! Богатырь сглотнул и резко замолчал, будто был больше не в силах выразить словами все то, что клокотало внутри.

– Мы в другое время росли. Во дворе закалялись, а не в компе висли. В футбик играли, Цоя слушали, «Брата» на цитаты разбирали, сигарету одну на всю компанию тянули. У нас с детства «один за всех и все за одного». Че ты хочешь-то от них? Лайк-дислайк – вот их реальность, и, увы, не только их. Это вообще реальность.

– Извините, что встреваю, – вмешалась Самоварова. – Я побывала и пионеркой, и комсомолкой. У нас была идеология, пусть ее потом нещадно критиковали, но она была. И страна была могучая. И долг перед страной. Эти дети – жертвы регресса, принимаемого за прогресс. Хотелось бы им помочь, вот только заниматься этим нужно в масштабах государства. С тем же интернетом необходимо работать: создавать площадки для здорового развития личности, пусть в той же игровой форме, закладывать туда наш истинный культурный код.

– И что же это за код? – кисло усмехнулся Артем.

– Включенность в память предков. Пусть будут игры, раз это уже неизбежно, только такие, как «Ледовое побоище», «Куликовская битва», «Война с Наполеоном», «Великая Отечественная». И чтобы попасть в игру, школьник или студент проходил бы тестирование: даты, места, имена основных героев, название битв.

– А что? Было бы неплохо, – желая разрядить обстановку, подхватил Серега. – Прочел недавно в телеге, что не только школьники, но и люди постарше отлично знают историю всех династий из «Игры престолов», а Первую и Вторую мировые войны, случается, принимают за одну большую войну с Германией.

– А еще считают, что кровавый Сталин сверг царя, – печально кивнула Варвара Сергеевна.

За невеселым, но живым разговором, к которому вернулись еще через полчаса в том же тамбуре, они не заметили, как поезд тронулся.

Простившись с ребятами (с Серегой они даже обнялись), Самоварова проследовала к себе в купе.

Лаврентий, готовый к выходу, сидел у двери.

– Ничего, друг, – обращаясь к нему, уговаривала она себя, – несмотря на трагичное начало дня, мы с тобой постараемся не падать духом. Завтра поеду в архив, придется тебе посидеть денек в номере. Сегодня нагуляемся как следует, напьемся, но только чуток, шампанского, а вечером, – лукавила хозяйка, – я ненадолго уйду.

Лаврентию хотелось одного – побыстрее выбраться на волю.

***

Красота и чистота улиц столицы смогли если не вернуть благостное расположение духа, то уж точно переключить на себя внимание.

Удивительно, как изменилась Москва за прошедшие три десятка лет!

Пышная и нарядная, с невероятно красивыми, уходящими в небо верхушками новых и отреставрированных, получивших вторую жизнь зданий, золотившаяся маковками церквей, разряженная первоклассными ресторанами и магазинами, наполненная не торопливой серой массой, но разными, молодыми и без возраста, ярко одетыми людьми, удивительно улыбчивыми чернявыми дворниками, киношно красивыми женщинами и спортивного вида мужчинами, расчерченная на проспекты и улицы, заполненные машинами всех существующих на мировом рынке марок, столица с первых минут вызывала ощущение праздника.

Поглаживая жесткую шерстку Лаврентия, Самоварова уставилась в окошко такси. Она наслаждалась минутами, особенно когда машина, идущая в крайнем правом ряду, останавливалась на светофоре, и Варвара Сергеевна, довольная, как ребенок, получала возможность разглядывать великий русский город и населяющий его ныне народ.

Однако когда они проезжали Арбатский мост, ее вдруг что-то нестерпимо кольнуло в самую душу.

В предыдущий раз она приехала в столицу в конце сентября девяносто третьего.В другой город иной страны. Самоварова, тогда еще старший лейтенант, оказалась в Москве в служебной командировке. В отделе уже не один месяц расследовали серию тяжких преступлений, и одна из ниточек вела в Москву. Задание казалось нехитрым – в тогдашнее отсутствие интернета ей нужно было оперативно посетить архив МВД и, получив там необходимые документы на имевших судимость подозреваемых, изучить их дела.

Дело о тройном убийстве в центре Санкт-Петербурга продвигалось с трудом, доказательная база провисала, а руководство особого, «интеллектуального» как его называли в городе отделения, где Никитин тогда еще был замом, страшно не любило висяков.

Сергей, несмотря на двоевластие в стране и, как следствие этого, неспокойную обстановку в столице, распорядился, чтобы она задержалась в городе на несколько дней. Он не верил в возможность гражданской войны и искренне считал, что в столице не допустят серьезных беспорядков.

Один бывший опер, с которым Никитин успел побеседовать по телефону, готов был встретиться с коллегой из Ленинграда – так по привычке все еще называли переименованный в 1991 году город – и сообщить подробности о потенциальных преступниках, гастролерах-рецидивистах, дела которых он когда-то вел.

Поселилась Варя в доме, находившемся в переулке напротив Белого дома. Произошло это по чистой случайности. Как-то вечером за пару дней до командировки к ним в отделение заехал хороший знакомец Никитина, овдовевший полковник, служивший в тот момент в Приднестровье.

Зажав под мышкой папку с делом, Варвара зашла к Никитину в кабинет, где мужчины уже вовсю гудели своими хорошо поставленными баритонами и стоя распивали молдавский коньяк. Успевший разгорячиться от выпитого полковник, узнав о ее поездке в Москву, не терпящим возражений тоном предложил остановиться в его пустующей квартире. С гостиницами в разворошенной с девяносто первого стране даже в столице было туго – многие закрывались; остальные были в те дни переполнены народными депутатами и прочими аппаратными служащими.

На вопрос Никитина, заданный шутливым тоном, – не будет ли небезопасным молодой сотруднице в одиночку находиться в сердце назревших в стране перемен, полковник отмахнулся: «У вас-то что, лучше? По всей стране дурдом».

Варе было неловко останавливаться в чужой квартире, но она, тогда еще глупенькая, охваченная грешной страстью к женатому начальнику, тешила себя надеждой, что и Сергей сможет следом вырваться в столицу на пару дней.В итоге Никитин не приехал: в этом не было рабочей необходимости, а служебные дела он всегда ставил выше личных.

Так в последние дни сентября девяносто третьего Варвара Сергеевна оказалась в гуще надвигающихся событий, впоследствии обозначенных историографами как «расстрел Белого Дома».

Москва, расстилавшаяся под окнами полковничьей квартиры, кишела демонстрациями. Вскоре к депутатам Верховного Совета, засевшим в Белом доме в знак протеста против противоправного роспуска высшего законодательного органа страны, добавились сторонники Руцкого и Хазбулатова, а сам дом окружили колючей проволокой и постами охраны подведомственные отчаянно рвущемуся к власти Ельцину спецслужбы – милиция и ОМОН.

На центральных улицах Москвы собирались тянувшие народ каждый на свою сторону ораторы. Вокруг творилось невообразимое – люди воодушевленно выкрикивали лозунги, за которые каких-то пару-тройку лет назад можно было получить большой тюремный срок.

Как гражданская единица, Варвара Сергеевна была на стороне тех, кто пытался страну сохранить, – на стороне законной власти, именовавшейся тогда Верховным Советом народных депутатов. Но их лидеры симпатий у нее не вызывали. А кипевшая и в ней, и вокруг молодая энергия рождала уверенность, что новое в лице Ельцина и его команды неизбежно одержит верх. Прежняя конструкция разрушилась в девяносто первом, и большинство тех, чьему мнению она доверяла, видели будущее России в необходимых радикальных переменах. Молодой майор Никитин до поры до времени поддерживал Ельцина.

Люди, уставшие как от советской бюрократии, так и от неопределенности и нищеты, обрушившихся на них с началом правления команды либералов, повсеместно бастовали, и очень часто (как и сама Варвара Сергеевна) сами не понимали, чего хотят. Одни и те же с утра могли выступать за Руцкого, а к вечеру уже склоняться к поддержке Ельцина.

В те хаотичные, безумные дни, даже в ведомственном архиве дежурный сотрудник мог в рабочие часы уйти на очередной митинг или выскочить на пару часиков в магазин за едой.

Наблюдаемое ежедневно из окна поначалу казалось Варе нереальным – сотни обывателей покинули дома и жгли у Белого дома костры, пели песни, шумели, кричали, гудели, стучали арматурой и строили баррикады. С балкона Белого дома выступали осажденные лидеры, а охранявшие их силовики, пропуская оппозиционеров за заграждение и обратно, запросто с ними курили и дружелюбно болтали.

Через пару дней Самоварова привыкла, что происходившее – не кино. Она мучительно подавляла в себе желание примкнуть к митингующим, ведь там, в шаговой доступности, крутил колесо истории вихрь перемен.

Бывший опер назначил встречу на третье октября. Ссылаясь на здоровье, попросил молодую коллегу из Ленинграда встретиться поближе к его дому. Нимало не смущаясь, подчеркнул, что в качестве благодарности она должна будет помочь ему дотащить до дома какие-то книги.

Договорились встретиться на станции метро «Октябрьская». Возрастной опер оказался бодрым и с виду вовсе не больным. В руках у него было две увесистых сумки.

– От матери перевожу. Она у меня в книжном до пенсии работала. Черт знает, что творится! А так хоть библиотеку на крайняк продам, – пояснил он, сообщив множество неуместных подробностей о своей личной жизни.

Пока поднимались по эскалатору, опер сетовал на происходящее в стране – гиперинфляция и девальвация, двоевластие и нелегитимность – в ту пору этими словами ловко жонглировал даже школьник. Из словесного потока коллеги Варе удалось лишь ухватить и без того очевидное – что «надвигается какая-то страшная жопа».

Сторонников и Ельцина, и Руцкого опер ненавидел одинаково, впрочем, и обратно в Советский Союз не хотел. Почти всех, начиная с бастующих шахтеров и заканчивая творческой интеллигенцией, называл «бандформированиями» и вел себя так, словно совершенно забыл, по какому поводу встретился с коллегой.

Выйдя из метро, они сразу же воткнулись в плотную, воодушевленно- агрессивную толпу.Люди всех возрастов, среди которых были и женщины, беспрерывно – а многие до хрипа – кричали. Из заглушаемых ревом толпы, но уже как знамя переходящих от одного к другому фраз Варя уяснила, что надо строиться в колонны и идти к Белому дому, на подмогу.

Ей вдруг стало невероятно интересно: вот так, случайно, она получала возможность соприкоснуться с тем, чем дышал в последние дни взбудораженный до предела народ.

В ее родном городе эти два года, за которые, в агонии, прощался с жизнью Советский Союз, тоже происходило подобное – люди собирались, митинговали. Вот только там это ее не касалось – Варя ходила на службу, в обед отбегала с коллегами отовариться: масло, колбаса, сыр и даже сигареты были в дефиците, доставала через знакомых щуплых кур и, продолжая делать свою работу, пыталась не поддаваться панике. Главное было не вылететь со службы и прокормить дочку…

Потеряв на минуту бдительность, Самоварова не заметила, как стоявший позади нее и продолжавший что-то бухтеть ей в спину опер исчез. Решив, что эгоцентричный дедуля выбрался из толпы и отправился домой (ссылался же на плохое самочувствие!), она растерялась. Мобильных в то время не было, а в ее руке осталась увесистая сумка с книгами. Адреса сослуживца она не знала.

Телефоны-автоматы в те времена стояли у любого входа в метро, и Самоварова решила выждать несколько минут, чтобы ему позвонить.

– Девушка! – окликнул прижимавший ее слева парень. – Как вас зовут?

Он был молод – около тридцати – и невероятно хорош собой. Скуластый, твердолобый, с тонким длинным ртом и жадным до жизни взглядом холодного василькового оттенка глубоко посаженных глаз. Подобный типаж режиссеры обычно брали на роли обворожительных подонков.

– Может, ну их всех на фиг? Пойдемте прогуляемся? Кофе выпьем, по мороженке съедим?

В его голосе слышался едва уловимый, типичный для москвичей, часто выделяющих букву «а», акцент.

– У вас есть монета? Мне надо позвонить.