Последние саксонцы

Но для чего был Брюль, тот Брюль, который вышел целым из противостояния с Фридрихом и спас своего монарха?

По крайней мере Август III ему это приписывал, его благодарность не имела границ. Он заботился только о том, как сумеет вознаградить любимца за все потери, какие он понёс, будучи выставленным на месть короля Прусского, за ограбленные дворцы, уничтоженные коллекции, опустевшую казну.

Татары приходили к министру почти желанные и вовремя, потому что, предотвратив опасность, которая от них угрожала, он мог заслужить себе новые права на благодарность.

В действительности же угрозы от Орды не были никакой новостью, знали их все и в один голос советовались. Договорились о дани, которую им должны были заплатить.

И в этот раз никому ничего не угрожало, кроме коронной казны, которая, хоть опустевшая, могла легко найти несколько или несколько десятков тысяч червонных золотых.

Брюль также не заглядел в письма Любомирского, а занялся своими личными делами. Несколько вакансий было предоставлено тем, кто больше заплатит. Предложений хватало. Дело было в том, чтобы взять как можно больше денег и раздать выгоду тем людям, которые наимение мог быть вреден или полезен. Теперь Польша после отъезда короля была выставлена на театр противостояния группировок, враждующих друг с другом.

Чарторыйские имели не только императрицу, но неординарные способности, авторитет, значение людей, которые всю жизнь занимались политикой.

Брюль не скрывал от себя, что эта партия, сколько её не поддерживай, была против него, оснащённая необычной дерзостью и спесью.

* * *

Приехав в Вильно, княгиня-гетманова, хотя была смела и не подвержена каким-либо страхам, когда въезжала и направлялась на Антокол через город, могла уже получить представление о том, чем будет борьба за сам Трибунал, из приготвлений, какие нашла около Вильна и в нём самом.

Улицы и дома полны были вооружённых людей, толпы пьяных пехотинцев, гайдуков, казаков, драгун заполняли дворы, рынки и дома, из которых выбросили владельцев.

Были это только одни дворы могущественных панов, которые в этой драме должны были играть важнейшие роли.

Из этих всех королевские посланцы: Красинский, епископ Каменецкий, Бжостовский, каштелян, меньше всего были заметны и видны. Бжостовский ходил незаметно, действовал осторожно и потихоньку, страша одну и другую сторону не только корлевской немилостью, но и силами противников. У Радзивилла он поведал о полках, высасывающих in viscera (внутренности) Речи Посполитой, введение которых страна хотела сбросить на тех, кто вынуждал их призвать. У князя-канцлера он перечислял Радзивилловские регименты, его надворную милицию, и наконец, помощь войск, которые польный гетман будет вынужден ему дать.

Ещё точно не знали, сделает ли это Сапега, потому что княгиня не терпела воеводу Виленского, но Бжостовский находил полезным заверить, что это решено.

Красинский был ещё деятельней, красноречивей, ловчее, но как сам король, от имени которого он тут находился, не имел авторитета и значения. Королём-то был Брюль, а у него всё делали деньги. Чарторыйский и Радзивилл придавали очень большое значение основанию Трибунала по их умыслу и готовы были не щадить жертв.

У одних и других епископ Красинский находил железное сопротивление и нетерпение помериться силой с неприятелем.

Высмеивали князя-воеводу Виленского, что у него была постоянная пьянка и шум, что во дворах стреляли, по улице бегали и не скрывали военных планов. Чарторыйские сидели относительно тихо, но это вовсе не означало, что считали себя победителями.

Не было дня, чтобы за закрытыми дверями не совещались обе стороны, что следует делать. Совещания иногда продолжались до поздней ночи. Естественно, княгиня Сапежинская не могла в них участвовать, но выслала Толочко, который сопровождал гетмана и давал отчёт со всего. Толочко был поверенным её мыслей, а Сапега знал о том и должен был на него оглядываться.

Чем ближе было основание Трибунала, тем больше росла горячка. Сторонники Чарторыйских объясняли, что подвергать себя неминуемому поражению не стоило, когда в переговорах, для которых Красинский предложил себя, могли приобрести хорошие условия. Королевский посланец не колебался обещать.

Было известно, что Радзивилл, жалуясь на то, что в такое время военные силы ему нельзя было привести, вёл четыре тысячи придворной милиции, под предлогом ингреса (захвата власти) на воеводство Виленское.

На протяжение веков князья устраивали такие торжественные въезды с великой помпой, а вся шеренга воевод, стоящая за князем, представляла неоспоримый praecedens. Нельзя ему было запретить того, что было разрешено раньше.

Мнения разделились между лавированием и решительным выступлением.

На следующий день по прибытии гетмановой в Вильно Толочко с подробностями донёс, как обстояли дела у князя-канцлера.

Созванный с великой поспешностью совет приятелей Фамилии после несколькочасовых бурных прений постановил ждать дальнейших событий, а именно позволения поддерживать войсками, на что великий гетман согласиться не хотел.

Чарторыйскому улыбался слишком дерзкий план молодого Браницкого, старосты Галицкого, который обещал всё войско Радзивилла стереть в порошок. Другие в нём видели опасный эксперимент, который мог не получиться и привести к несчастью.

Браницкий, у которого был большой военный опыт, и который во время войны с пруссами служил в австрийском войске, – заключил, что необходимо ночью уничтожить мост через Вилью, который мог служить для соединения разрозненных сил воеводы, и на половину их ударить всей силой.

Но для зацепки нужны были предлог и уверенность, что нога не поскользнётся. Гетман подвергать войска эксперименту не хотел.

Рекомендовали старосту Галицкого по причине его службы в австрийских войсках, на что остроумно ответил не принадлежащий к роду пан Бурба:

– То, что образование получал в австрийских войсках, в которых только мог научиться, как получать удары кнутом, не рекомендует пана старосту.

Поэтому этот план расшатался, а епископ Красинский постоянно настаивал на переговорах, мучил и имел надежду, что они осуществятся.

Князь-канцлер не хотел переговоров, которые, по его мнению, подрывали авторитет партии, показывая её слабость. Даже из поражения можно было вытянуть какую-какую-нибудь пользу, а принимая пакты и их добиваясь, признавались в немощи.

Не смели, однако, напрямую показать сопротивление, отталкивая переговоры; князь-канцлер обещал вести их так, выставляя всё более новые требования, чтобы они окончилось ничем.

Епископ Красинский уже поздравлял себя с успехом, когда Чарторыйские знали заранее, что сорвут в конце концов соглашение. Радзивилл с обычной своей гордостью пошутил над князем-канцлером и сказал, что готов вести переговоры, лишь бы его условия приняли.

– Потому что я, пане коханку, шагу назад не сделаю и не дам себя одурачить.

Хуже было тем, кто хотел понять Сапегу, который сам не знал, где ему выпадет стоять, а жена его от всякого ясного решения воздерживала. Его тянули к князю-воеводе, и он поддался бы, но женщина согласиться на это не могла. Особенно испортились отношения с князем-воеводой, когда, захмелев, он её грубо задел, напоминая о романе с молодым Брюлем, которому, как гласила молва, Сапега был обязан польной булавой.

Также другим тайным побуждением, чтобы стряхнуть Радзивилла, было то, что Сапежина, занятая и влюблённая в стольника Понятовского, захочет его оттащить от ненавистной соперницы, княгини-воеводичевой Мстиславской.

Обе они в то время боролись за сердце племянника Чарторыйских, о котором таинственно разглашали, что его ждало великое будущее.

Стольник, который в то время находился в Вильне, восхищал всех женщин, принадлежащих к большому свету. С красивым и слишком очаровательным лицом, кокетливый как женщина, остроумный, полный жизни, по-настоящему созданный для правления в салонах, стольник имел уже за собой славу, привезённую из Петербурга. Был это, несмотря на свою молодость, человек универсальный, отлично говоривший на нескольких языках, которому никакая наук не была чужда, умеющий быть серьёзным со старшими, легкомысленным в молодом обществе, приобретающим всех за сердце.

В шутку говорили, что до совершенства только одной вещи ему не хватало – не умел пить; а в Польше в то время без рюмки ничего не происходило, с неё начиналось и ею заканчивалось. Был он медиатором, суперарбитром, наилучшим защитником и самой эффективной пружиной.

Его почти не видели в обществах в Вильне, где больше, казалось, ищет людей, чтобы их узнать, чем чтобы быть узнанным, однако в женских кругах обращался охотно и те ему были милее всего. Брат пани воеводичевы Мстиславской служил ему там проводником и адъютантом.

Используя Толочко для публичных дел, особенно там, где на мужа рассчитывать не могла, гетманова поручила ему также, чтобы старался приблизиться к молодому Браницкому, к стольнику и даже к молодой воеводичевой, за каждым движением которой хотела следить.

Послушный ротмистр старался завязать контакты, но в этом ему не очень везло. Во-первых, пан Клеменс был воспитан на латыни, а тот круг имел чисто французскую физиогномику и обычаи. Большое огорождение отделяло эти две части шляхты и одна на другую вовсе не была похожа.

Латинисты хранили народные обычаи, уважали их, не хотели подражать чужим и даже отвращение к ним чувствовали, когда французы, влюблённые в свой прообраз, снимали старую одежду и все стародавние традиции заменяли современной элегантностью. Латынь вела в костёл, французский язык навязывал атеизм и неверие. В моде было насмехаться над священниками, ругать и издеваться над монахами и до небес превозносить Вольтера.

Несколько панов, вскормленных на латыни, в то же время примирилось с французишной, но и таких можно было встретить. Среди женщин только матроны придерживались старых традиций и молитв христианской из «Героини», молодые уже вместо благочестивых книжек носили в кармане Руссо.

Толочко, несмотря на воспитанность, которая ему позволяла занимать место в салоне, хоть немногу понимал французский, не говорил на этом языке, дабы смешным не показаться, и в глубине души гнушался им.

Это ему мешало, когда нужно было иметь дело с молодыми дамами. Ловко, однако, прислуживаясь другими, он приносил гетмановой новости из того менее ему доступного света.

Он работал для неё тем рьяней, что случайно встретил в Вильне именно ту девушку, заполучить руку которой он задумал с помощью своей покровительницы. Он знал её большое мастерство в этих делах, а некоторые обстоятельства давали ему надежду, что княгиня больших трудностей в исполнении своих обещаний иметь не будет.

На небольшом расстоянии от Высокого Литовского, в котором гетманова чаще всего жила, находилась Кузница, собственность пани Коишевской, стражниковой Троцкой, которая в течение нескольких лет пребывала там с единственной дочкой Аньелой. Раньше Коишевская не была тут известна, проживая со своим мужем около Вильна.

Прибыв в эти края, стражникова заявила о себе тем, что особенным образом могла со всем справиться. Мало нуждалась в помощи юристов, потому что устав и корректуры на пальцах знала. Хозяйством занимался её старый эконом, который на этом собаку съел. С одной только модной французишной, хоть язык этот понимала, она не была в согласии, и к новым обычаям не дала себя обратить. Всё в ней было по-старому аж до преувеличения, согласно традиции, как когда-то бывало.

Разумеется, что дочку Аньелу она хотела воспитать согласно своему уму и раположению, не на чужеземный манер, а по-старопольски. Когда это происходило, стражникова поселилась у Вильна, где была у неё двоюродная сестра, модница, и уже обращённая в старую веру.

Имея много дел с имением и состоянием, Коишевская часто отдавала дочку к сестре, не предполагая, что она там может заразиться ненавистной ей французишной.

Тем временем случилось то, что панна Аньела всем сердцем прильнула к моднице и, научившись щебетать и писать, больше стала похожа на тётку, чем на мать.

Коишевская слишком поздно опомнилась, забрала дочку, начала её переделывать на свой манер, но девушка тем сильней привязалась к тому, что ей показалось лучшим и более красивым. Девушка не была чрезвычайно поразительной красоты, но вовсе не уродлива, а особенно её отличали пышные волосы и большие глаза.

Между матерью и дочкой начался конфликт, сначала без объявления войны, потом открытый. Панна Аньела не смела выступать против родной матери, но плакала, мучилась, а переделать себя не могла. Стражникова хотела сделать из неё хорошую хозяйку, а ей снились большой свет и такое общество, какое видела у тётки.

Поскольку влияние той, живущей по-соседству, всегда панне Аньела давало знать о себе, чтобы затруднить отношения, Коишевская даже переселилась в Кузницы, но попала из-под дождя под водосток. Нашла там гетманову, которая любила общество молодых весёлых девушек, а там всё было на французском соусе.

Познакомившись сначала с княгиней, Коишевская потом почти совсем отстранилась от неё, чтобы не баламутила ей дочку.

Повсеместно сочувствовали судьбе панны Аньели, страдающей под тяжёлым ярмом деспотичной матери, но с Коишевской было тяжело. Никто не мог её убедить, делала что хотела, согласно убеждению.

От окончательного разрыва с Высоким, который бы неминуемо наступил, защищало то, что Коишевская с дочкой, будучи набожной, должна была ездить в приходской костёл в Высоком.

Там она встречалась с княгиней, которая из милосердия к панне, а немного также, чтобы поставить на своём, навязывалась Коишевской.

Мать и дочь были недовольны друг другом, но ни та, ни другая измениться не могли. Стражникова была женщиной старой школы, а панна Аньела – ребёнком иного света.

Единственной надеждой матери было то, что сможет выдать её за такого шляхтича, о каком для неё мечтала, который бы сделал её счастливой и оторвал от легкомысленного общества.

Было известно, что девушка имела наличные деньги под подушкой, двенадцать тысяч злотых, а кроме того, и деревню, хотя её обременяли разные отчисления и кондикты. Двенадцатью тысячами нельзя было пренебрегать, девушка также была свежая, молодая, любила элегантность, умела щебетать и могла понравиться.

От кавалеров не было бы отбоя, но всякий боялся стажникову Коишевскую. Говорили, что держала мужа в строгости, знали, что с дочкой обходилась так же деспотично, никто не отваживался добиваться её руки.

В доме стражниковой людей бывало мало, она также не любила визиты и часто выезжала. Только в воскресенье и праздники видели, как она с матерью приезжала в костёл и молилась с грустным выражением лица. Сочувствовали её судьбе.

Толочко, который редко когда в воскресенье просиживал у гетмана, обычно направляясь к дому и хозяйству, панну Аньелу почти не видел и вовсе не знал. Его поразили фигура и личико, сердце его забилось. После мессы, когда выходили, он сразу на пороге спросил резидента гетмана, Снегурского, кто это такая.

– А что же это, пан ротмистр, вы нашей панны стражниковны не знаете? – спросил хорунжий.

– Если не ошибаюсь, первый раз её вижу, – сказал Толочко. – Панна вовсе ничего, а носит такую грусть в глазах, что мне её почему-то жаль, – сказал ротмистр.

– Потому что действительно доля её незавидна, – говорил далее хорунжий. – Коишевская, стражникова Троцкая, – почтенная и достойная матрона, но казак в юбке, трудно с ней жить. Также, я слышал, дочка там крест Господень носит с ней.

– Почему? – допрашивал Толочко.

– Потому что воспитывалась или часто жила у тётки в элегантном доме, согласно новой моде, и это к ней прицепилось, а Коишевская этого обычая и parle franse терпеть не может. Отсюда, по-видимому, между матерью и дочкой недопонимание. Коишевская, переехав в те края, приехала с субмисией и к гетмановой, а как там унюхала французишну, так её уже не поймать, ни втянуть, девушка в этой Кузнице одиноко мучается. Панна имеет приданое наличными двенадцать тысяч, а в дальнейшем будет иметь гораздо больше, ну, и красивая, и в голове, я слышал, хорошо, а никто не просит её руки. Взять дочку – это пустяки, но вместе с ней мать, вот это твёрдый орех.

Толочко слушал, но ни словом не отозвался, чтобы внешне не дать понять, что было в его голове.

– Если бы она хотела за меня выйти, я бы склочницы стражниковой не испугался.

Потом как-то дошло у них с гетмановой до разговора о женитьбе; она обещала его сватать. Толочко это напомнил. Того же дня в разговоре, когда княгиня Магдалина отправила его в Вильно, он, смеясь, вставил:

– Княгиня готовьте мне заранее обещанную компенсацию, потому что я о ней напомню. Даст Бог.

Гетманова, которая уже забыла о чём шла речь, спросила:

– Что же я обещала?

– Женить меня, – сказал Толочко.

– Правда! Правда! Припоминаю, – ответила она, – но я выполняю обещания. Что обещали – свято. Только послужи мне на этом Трибунале, чтобы я была хорошо обо всём осведомлена. Ты знаешь, что мой достойный гетман многим пренебрегает, я за него и за себя должна быть бдительной, а на вас рассчитываю как на Завишу.

– Если только – как на пана воеводу Миньского, – прервал Толочко в шутку.

– И не лови меня на слове, – добавила прекрасная гетманова, – а думай, как бы своё сдержать. Что касается меня, будь спокоен.

У Толочко, который завязал себе узелок на стражниковне Коишевской, она уже не выходила из памяти, была постоянно перед его глазами и, прибыв в Вильно, он только раздумывал, как бы её заслужить.

Тем временем, точно специально, когда был на мессе у ксендзев Бернардинцев, он увидел её там снова, потому что мать прибыла туда ради дел в Трибунале и привезла её с собой. В этот же день ротмистр знал, где остановилась стражникова, и искал уже, кто бы его представил.

Коишевская легко догадалась, что его сюда привело, но не показала этого, приняла его хорошо, расспросила, вытянула что было можно, и начала сразу собирать у знакомых информацию о Толочко. Но мало кто его знал, и она немного могла проведать.

Ротмистр уже не спускал с них глаз.

Приезжая на этот Трибунал, о котором ещё неизвестно было, отроется ли, будет ли, Коишевская имела целью два дела.

Во-первых, был устаревший процесс, и уже в третий раз он должен был обсуждаться de noviter repertis с Флемингом, а по сути нужно было отделаться от дочки и выдать её замуж за такого, который бы не дал ей превратиться во французскую модницу, потому что тех стражникова ненавидела. Она сама чувствовала, что не справляется с ней, поскольку не могла постоянно следить за ней; муж серьёзный, честный, мягкий и энергичный одновременно мог один её спасти, в скромной домашней жизни сделать её счастливой.

Коишевская уже достаточно узнала характер Аньели, чтобы знать, как с ней себя вести. Силой от неё ничего добиться было нельзя, нужно было использовать искусство и дать ей мужа, который удержал бы на хорошей дороге. Стражникова об офранцузившемся обществе говорила открыто.

– Оно очень ладно и элегантно выглядит, но легкомысленное и ведёт душу к погибели. Предпочитаю, чтобы моя дочка не так по-пански и прекрасно выглядела, а имела в сердце Бога, и так жила, как её прабабки.

Таким образом, она осматривалась, будто бы занимаясь процессом. Толочко, когда она получила о нём информацию, не понравился ей главным образом за то, что служил гетмановой.

Поэтому искала другого. В Вильне, заключая с ней знакомство, ей попался далёкий родственник Буйвид, Погожелский старостиц. Он прибыл в Вильно от имени отца, чтобы присутствовать на процессе, который был у него с Пжецишевскими.

Парень был красивый, воспитанный по-старинке, в боязни Божьей, а говорили за него стражниковой то, что по-французски не знал ни слова. Староста его воспитывал по старой традиции на Альваре и латыни, склоняясь сделать правником и фермером. Правника хотел из него сделать для своей выгоды, потому что постоянно вёл тяжбы и имел бесчисленное количество дел, фермером же должен был быть, потому что они имели на Жмуди за Ковном значительные угодья.

Сделал из него, чего желал, потому что Алоизий Буйвид среди шляхетской молодёжи держал первенство. Коня оседлать, в цель выстрелить, на саблях рубиться, речь сымпровизировать, на охотах в лесу неделями лежать в самое плохое время получалось у него легко. Не запускал также богослужения и в костёле так пел басом, что всех заглушал. Он одевался по-польски, густо, достойно, ярко и с некоторой элегантностью.

Но в салоне от него не было утешения, стоял как кролик, заикался и не знал, что делать с руками. Принимая старопольские добродетели, он принял также пороки, потому что, хотя был молодым, выпивал залпом полгарнцовые рюмки, и за столом удерживал поле самым старым любителям.

Обо всём этом Коишевская была осведомлена, но это её не оттолкнуло и не отбило охоты, за всё вознаграждало то, что французского не знал и на модника в парике не давал себя переделать.

Девушке Буйвид, пока не узнала его ближе, понравился, потому что был приятной внешности, а выглядел как лев, а женщины мягких и приятных мужчин не любят.

Но через несколько дней он весь открылся и Аньела глядеть на него не хотела, показался ей грубым, неотёсанным грубияном. А по той причине, что когда говорил, растягивал слова, как немного все литвины, она прозвала его (потому что немного знала литовский язык) zemajtys kokutis (жемайтийский петух).

Он казался ей смешным со своей бравадой, крикливостью и деревенскими манерами. Мать им восхищалась, девушка уже смотреть не могла.

Она не думала, что Толочко, который показался ей чересчур старым, и она знала, что был вдовцом, может стараться получить её руку.

В городе в течение этого времени предшествующего въезда князя-воеводы и открытия Трибунала состояние было такое, что об ассамблеях, забавах и ужинах нечего было и думать.

Лязг оружия заглушал музыку, умы были раздражены, люди были заняты важнейшими делами, и женщинам, которые выбрались в столицу на Трибунал, очень не повезло. Жизнь была невыносима. С утра несколько часов занимало богослужение, но потом, было нечего делать. Некоторые из дам, имеющих экипажи, ехали рассматривать лагеря или в магазины за покупками.

Наносили друг другу визиты, жалуясь, заезжали на кофе и полдник, а мужчины летали, навещая своих знакомых и разнося слухи.

Публичного места, где бы могло собраться более многочисленное общество, не было.

А оттого, что женщины разделяли чувства мужей и братьев, хоть бы сблизились друг с другом, пожалуй, развлекались бы острыми упрёками в адрес друг друга.

В более значительных семьях, как Радзивиллы, Сапеги, Любомирские, Массальские, Потии, Огинские, Прозоры, вечерами дома были открыты, забегал туда, кто хотел, каждому были рады, потому что каждый что-то приносил с собой, правду или ложь.

Таких посредников, которые, переезжая с места на место, невольно или добровольно служили для интриг, было достаточно. К ним смело также можно было причислить и пана Клеменса Толочко, потому что, хоть был старым и более серьёзным, также обходил дома и получал информацию, как другие.

Буйвид тоже крутился, особенно около Радзивиллов и Массальских.

У пани стражниковой, которая не имела большого дома, её общество не собиралось в большом количестве, но вечером всегда кто-нибудь был, и женщина не скучала.

Панна Аньела, которой в этой атмосфере старых по большей части людей или простачков было душно, сидела молча в углу. Для общества имела только панну Антонина Шкларская, которую ей подобрала мать.

Шкларская, достаточно богатая, но очень некрасивая, была уже старой девой. Сирота, не имея близких родственников, она чаще всего пребывала у приятелей, не будучи никому втягость, потому что любила быть деятельной, мастерски владела языком и имела отличное настроение. Её объединяли со стражниковой одинаковые понятия, ненависть к французишне, любовь к старому обычаю.

Одевалась Шкларская по-старомодному, чудно, ходила в немодных уже контушах, а роговки и роброны никогда не надевала. Это было особенное явление, но так как её уважали за доброе сердце, и знали по добрым поступкам, много ей прощали, что другим бы не прошло.

Шкларской было около сорока лет и сама уже говорила о себе, что, пожалуй, замуж не выйдет.

Щербатая, конопатая, с маленькими глазками, с широкими и толстыми губами, маленьким задранным носиком, широким и выступающим подбородком, очень некрасивая, несмотря на это, она имела что-то в выражении лица, в улыбке, что её делало сносной. Если бы чудно не одевалась, не покрывалась жёлтыми и красными кокардами, много бы на этом приобрела.

Когда женщины советовали ей что-то косательно одежды, она отвечала:

– Я одеваюсь для себя, не для людей, оставьте в покое, мне это нравится и квиты!

Разумеется, что Шкларская держалась с Радзивиллами.

– Чарторыйские и Флеминги нанесут нам немчизну. Немчизна и французишна это всё одно… это зараза.