Русское зазеркалье

Вторым исключением был, само собой, отец Вадим: тридцатилетний преподаватель Закона Божия, который также по воскресеньям исповедовал и служил литургию в нашем маленьком домовом храме. Отец Вадим говорил приятным бархатистым баритоном, а глядел на вас добрыми и кроткими «лучистыми» глазами. Само собой, что в старших классах полдюжины девочек сохло по этому баритону и этим глазам, без всякой надежды, конечно: отец Вадим являлся примерным семьянином. Я не входила в число «вадимопоклонниц» (кроткие мужчины не совсем в моём вкусе), но уроки Закона Божия мне, пожалуй, нравились… нет, не так: не вызывали внутреннего протеста. Вызывали порой желание спорить – но спорить с этим добрым человеком и его убаюкивающим голосом не хотелось. Добрый человек излагал официальную, простую как воинский устав, точку зрения церковных властей на предметы колоссального размера, исключительно сложные и едва ли вообще вместимые в человеческий ум, включая церковный ум, но сам он этой точки зрения то ли благообразно придерживался, то ли даже всем сердцем разделял эту нехитрую солдатскую веру, и у меня поэтому не появлялось ни малейшего желания пополнять число «скандалисток». На воскресную службу я тоже пару раз пришла – но после этих двух раз отказалась на неё ходить, потому что…

Потому что вокруг домóвого храма бурлили просто шекспировские страсти! В храме из-за его тесноты, кроме самого священника, помещалось десять, много дюжина учениц. «Вадимопоклонницы», что очевидно, никак не могли пропустить ни одной литургии – и даже больше литургии их волновала предшествующая службе исповедь, в которой, как ни крути, имелся интимный, почти эротический момент. (Ужас, ужас, правда? Но я просто пишу о том, что наблюдала сама или чем со мной делились: ни малейшего желания бросать тень на богослужебную практику или нравы Русской православной церкви у меня не имеется.) «Ортодоксы», с другой стороны, считали, что присутствовать на службе – их святое право православных христианок, а к «вадимопоклонницам» относились к нескрываемым презрением, с почти физической брезгливостью, ведь те маскировали свой интерес к службе религиозностью: постеснялись бы хоть! «Благоверные» были многочисленнее – а «вадимопоклонницы» энергичнее, верней, истеричнее: они меньше стеснялись в выражениях. Ситуация осложнялась тем, что пара «ортодоксальных» девочек, как знать, и сами тайно вздыхали по отцу Вадиму, но обнаружить это, конечно, боялись. Ну и, разумеется, «блаженные» тоже хотели ходить на службы, и их было обидеть – словно ребёнка ударить. В воскресенье прямо в коридоре третьего этажа вспыхивали порой не очень красивые сцены в стиле «Женщина, вас тут не стояло!». Не так грубо, конечно: звучало это как «Батюшка не благословляет опаздывать и создавать толпу на богослужении, Оля! – Да, а ещё батюшка не благословляет осуждать ближнего, Маша, осуждающим ближнего посылаются скорби!» И так далее, и тому подобное. Всё это происходило на виду у честного народа: у всех прочих воспитанниц, которые, например, шли из душа или в своё дежурство помогали прачке менять постельное бельё, потому что, напоминаю, спальни тоже находились на третьем этаже. Мне просто посчастливилось побывать на первых двух службах, на самую первую, кроме меня, и вовсе пришли только две девочки. А уже с третьей недели сентября начались склоки за места и «предварительная запись», авторитет и необходимость которой половина «прихода» не признавала (возможно, и справедливо не признавала, ведь литургия – это не колбаса). Нет, нет, только не это всё! – думала я с ужасом и возмущением. Так не должно быть, как угодно, но не так! («Бедный батюшка! – думаю я теперь. – Какое искушение представляли для него все эти девичьи масляные глазки! Но каждый несёт свой крест. И что значит “не так”, как должно быть “так”? Дай мне кто прямо сейчас, в теперешнем моём возрасте, власть директора гимназии, даже власть “серого кардинала” при правящем архиерее, я бы разве обустроила всё лучше?») А в семнадцать лет я себя успокаивала: лучше дойду до кафедрального собора (тот был в пятнадцати минутах ходьбы от нас). Один-единственный раз я до него действительно дошла, но почувствовала там себя совсем одиноко, совсем не на своём месте – стóит ли говорить, что этот раз был последним?

Третьим исключением стал английский язык, но лишь со второй учебной четверти. А в первой четверти я, умненькая, амбициозная и даже считающая, будто понимаю кое-что про духовный мир, всё искала своё место в православии. Кроме того, и здравый смысл этого требовал, надо было определяться, учась в православной гимназии, где я, с кем я, к кому принадлежу. Не находилось мне места в православии, не складывались у меня с ним отношения… Вместо православия сложились отношения с Наташей.

Наташу я заприметила ещё первого сентября на торжественном построении на «плацу»: высокая, ладная, фигуристая девушка, с роскошным хвостом чёрных волос, с выразительным, но немного грубоватым лицом, с тяжёлым, чисто мужским взглядом. Из такой девушки может получиться олимпийская чемпионка, может – любовница миллионера, может – лидер оппозиционной политической партии или феминистического движения: в семнадцать лет перед человеком все дороги открыты. Наташа тоже на меня смотрела… На лестнице, догнав меня, она спросила с характерной для неё прямотой:

– Ты кто?

Я назвала своё имя, Наташа – своё, и продолжала смотреть мне в глаза этим прямым открытым взглядом, так что я даже слегка поёжилась. Мы, кажется, остановились.

– У тебя очень чистые глаза, – вдруг сказала Наташа, несообразно с прошлым коротким разговором, но она никогда не заботилась о том, что с чем сообразно. – Невинные.

– Спасибо, – поблагодарила я. – Насчёт невинности: ты знаешь, я ведь не очень… православный человек.

Наташа прыснула со смеху:

– Больно нужно! Тебе помочь донести сумку?

От помощи я отказалась: было в этом что-то немного обидное, будто меня признавали несамостоятельной. Обидное, но и… лестное. Вот Игорь бы мне не предложил донести сумку…

Кровати в спальне мы выбрали рядышком, рядом сели в столовой, да и вообще, подружились с первого часа. В этой дружбе был с Наташиной стороны оттенок покровительственности, но не снисходительной покровительственности, а такой… защитной, что ли. Наташа Яковлева, эта кавалерист-девица, эта современная Надежда Дурова, всем своим видом обещала защищать своих подруг. Правда, у неё так и не появилось других подруг… И да, не только видом: она мне в самый первый день пообещала меня защищать. Я обиделась: я себя вовсе не считала размазнёй, и, кроме того, услышала в этом предложении намёк на её превосходство. Наташа крайне сухо заявила, что если так, она со мной и разговаривать не собирается. Подумав часа два, я сменила гнев на милость и передала ей на уроке записку с лаконичной благодарностью. Наташа в ответ принялась писать и написала мне целое маленькое письмо, немного бессвязное, о том, что, мол, не хотела меня обидеть, что я очень умненькая девочка, которая наверняка сумеет за себя постоять, что один ум хорошо, а два лучше, что её предложение было от чистого сердца, потому что ей кажется, будто я не такая, как все, особая… Я читала и только что не мурлыкала от удовольствия: Наташа знала, на какие пружинки нажать. Мир был восстановлен. Мария Глебовна сделала нам замечание за нашу активную переписку, а ко мне обратилась совершенно по-учительски:

– Встань, пожалуйста. Может быть, ты нам прочитаешь вслух то, что там так интересно?

Я встала. Наташа тоже поднялась с места:

– Мария Глебовна, это писала я. Может быть, мне прочитать это вслух?

В её голосе было так много бесшабашности, такое восхитительное nonchalance37 (не знаю, как ёмко перевести это слово), что Мария Глебовна, почувствовав в воздухе запах скандала, только рукой махнула:

– Садитесь обе… Минус один балл обеим за этот урок.

Как будто нам это было важно! Вот Наташа уже и принялась меня защищать, при том с первого дня без всякого труда заработав репутацию «скандалистки». Мне сложно сопротивляться, когда кто-то сильный и уверенный начинает обо мне заботиться, я сразу таю, так вот я глупо устроена…

(Кстати, своей принадлежностью к «левому крылу» Наташа гордилась и всячески его подчёркивала всеми возможными способами: то соорудит какую-нибудь невозможную причёску, то прицепит на платье какой-нибудь невероятный значок, причём с вывертом значок, например, «Православие или смерть» – и череп со скрещёнными костями, или «Христос – моя защита», стилизованное под арабскую вязь, так что каждому ясно, что откровенная дикость, но при этом не придерёшься. Учителя кривились, но помалкивали.)

Ночью, уже за полночь, Наташа меня разбудила:

– Вставай, соня! Не хочешь посплетничать?

Мы обе забрались на широкий подоконник с ногами, предварительно постелив одеяло, и принялись шёпотом сплетничать, то есть, на самом деле, делиться своими жизненными историями. Я всё время ловила на себе её взгляд: глубокий, проникающий, почти волнующий. Было мне и лестно, и тревожно: смутно я уже догадывалась, чем это всё может закончиться, хотя внешне всё пока оставалось в рамках приличий.

– Ты… ты так странно на меня смотришь! – призналась я наконец.

– Я тебе говорила уже: потому что ты особенная.

– Тася, перестань! Это всё лесть, а я не совсем дурочка. Это в Лютово у себя я была особенная, а здесь за первый день поняла, что не такая уж я и особенная.

– «Тася» – это хорошо, это мне нравится, – одобрила она. – Но только не при всех, а наедине, ладно? При всех «Наташа». Потому что какая же я Тася?

Я подавилась смешком:

– Действительно, никакая…

– Ты здесь поняла, что не такая уж и особенная – и тебе обидно, да? – продолжала Наташа. – Это тоже хорошо. Нет, я не про таланты, а вот… ты неиспорченная. Даже в плане мальчиков: то, что у тебя было – это вообще детский сад. И не было, считай, ничего.

– Неиспорченная, значит… Мне так не кажется.

– А мне кажется.

– Надеюсь, ты… не хочешь меня никак… испортить? – спросила я, замирая.

Наташа довольно рассмеялась и, наклонившись ко мне, легко чмокнула меня в щёку. А после, как можно догадаться…

~ ~

– We have arrived, madam!38

Вот так вот: расвспоминаешься – а тебе на самом интересном месте: ‘We have arrived, madam!’ Спасибо, что уж там…

Поблагодарив кэбмена через интерком, я вышла и направилась прямиком в Aku Sasa Japanese Restaurant39 в пяти метрах от входа в A&B Groups. На прямо уж настоящий ресторан этот restaurant по московским меркам не тянул, но тем и лучше.

Заказав суши, мисо-суп, креветок, цыплёнка терияки на шампуре и жасминовый чай (и куда мне столько? – ем как не в себя! – ладно, на ужине сэкономлю), я достала телефон и принялась набрасывать в «блокноте» письмо для Наташи: захотелось ей рассказать о моей здешней жизни. Остановилась, лишь когда поняла, что сейчас действительно напишу такое письмо, да и отправлю, чего доброго. Ну не глупость ли, скажите? Зачем ей знать о моей здешней жизни, кому моя жизнь интересна? Мне самой-то она не очень интересна…

Телефон между тем подключился к домашнему соединению, благо сигнал долетал и сюда (гостиничный маршрутизатор был за стенкой). Письмецо? Ну-ка: не от Эрика ли, часом? Не образумился ли мой недомуженёк?

Недомуженёк не образумился: письмо пришло из Ливерпульской галереи современного искусства, где выставлялись две мои работы. Dear Ms Florensky, we are pleased to inform you…40 – ага, так… Директор вежливо уточняла, когда и как мне удобно получить деньги за мою работу «Дерево» (холст, масло, 20 Х 20 дюймов), которую они сегодня продали лицу, пожелавшему остаться неизвестным и одновременно пожелавшему заплатить больше объявленной стоимости, а именно… сколько?!

Пять тысяч фунтов.

Я рассмеялась грудным смехом. Ну сэр Гилберт, ну чародей, ну предсказатель! Да полно: не он ли и купил? Нет, жизнь определённо налаживается…

Допивая чай, я приняла решение. Единственный мой покровитель здесь – сэр Гилберт. Не будь его, не видать мне ни этих пяти тысяч фунтов, ни работы в колледже как своих ушей. Сэр Гилберт во мне заинтересован, пусть и совершенно безобидным образом (какое счастье! – настоящего ухажёра я бы не вынесла): по сентиментальным соображениям, кроме того, как в художнице (неужели? – тут он мне явно льстит), как в лекторе (а это и правда лестно; спасибо!), наконец, как в мистике (ну-ну…). Сама-то я себя никаким мистиком не считаю, но просто из чувства благодарности поступлю сейчас именно так, как он и советовал. Вернусь домой. Дождусь темноты. Начитаю на диктофон свою лекцию. Растоплю камин. Поставлю кресло под тем же углом к зеркалу, что и позавчера. Вставлю в уши наушники. Нажму на кнопку play. И буду готова к новому путешествию. Если ничего не случится – не огорчусь: значит, опыт был единичным и невоспроизводимым (тем и лучше, пожалуй: нет?). А если окажусь в незнакомом мире – не испугаюсь: я ведь вовсе не наивная девочка, а уже опытный дайвер в духовные глубины и психонавт, правда?

○ ○

Я всё же испугалась: в этот раз провал совершился совсем неожиданно. Или просто минуты засыпания выпали из памяти?

Я оказалась там, где, собственно, и ожидала: в поле, поросшем короткой травой, к счастью, сухом, без всякой грязи. И на том спасибо… Оглядеться как следует по сторонам я не могла: вокруг меня сгущалось молоко тумана – тоже ожидаемо. Зеркальце отразило меня семнадцати- или, возможно, восемнадцатилетнюю, в простом чёрном пальто со старомодным меховым воротником, рыжим. (Пальто пришлось кстати: воздух был холодным, хотя в целом материальность и вес тела здесь чувствовались несколько меньше, чем в Нижних Грязищах.) Ярко-рыжими в этом мире оказались и мои волосы, которые я всегда считала auburn41, хотя насчёт точного цвета я бы не поручилась: света не хватало. Свет в этом мире был таким, какой на Земле бывает летом очень рано, часа в три утра. Правда, туман сам по себе слабо светился. Ни звуков, ни движения вокруг… Едва успев подумать «ни звуков», звуки я сразу и услышала: кваканье лягушек, шорохи, шелест деревьев, поскрипывания, лязг далёких и неожиданных здесь составов… Стоило сосредоточиться на одном, как он сразу пропадал, оставляя неприятное ощущение галлюцинации. (Имеет ли смысл во сне спрашивать, чтó галлюцинация, а что нет? Имеет ли смысл всё это называть именно сном?) Жутковатое место… Сейчас, видимо, выйдет старик?

Впереди почувствовалось движение, туман прямо передо мной слегка прояснел. Да, ко мне и в самом деле шла фигура. Только вроде бы не старик…

Старуха. Не сгорбленная, как русские бабушки, а с прямой осанкой, в непонятной хламиде, а ещё – бесконечно древняя, с седыми волосами до плеч, с глубокими морщинами, с задубевшей, коричневой кожей; шла она широкими свободными шагами. Откуда я её знаю?

Между нами оставалось шага три, когда я закричала от ужаса. Ко мне шла, конечно, я сама – лет через пятьдесят.

От моего крика, только будто его и ожидая, старуха стала стремительно распадаться на части, и вот уже вся рассыпалась в кости и прах. К моим ногам подкатился череп. Поднять его? И что делать дальше: читать монолог Гамлета, задумчиво глядя в пустые глазницы? Читала ведь уже сегодня, после чего приключилась какая-то неприятная история…

– How dare you know more than I do?!42 – Я вздрогнула. Слева на меня быстро надвигалась ещё одна тень. Патриша! Такая же, как в жизни. Нет, не такая же: лет на сорок старше, но в той же одежде, и узнаваемая в каждой чёрточке. – Is it legal?! Give her the sack!43

Внезапно она выхватила из-за спины и бросила в мою сторону холщовый мешок – я, не успев подумать, его поймала. Поставила неожиданно тяжёлый мешок на землю, с опасением потянула за ослабшие завязки… (Патриша пропала, едва я перестала о ней думать.)

Из мешка вылез и принялся облизываться дородный полосатый кот, чем-то неуловимо напоминающий сэра Гилберта.

– How do you do, sir?44 – произнесла я, чувствуя себя крайне глупо. Кот перестал вылизываться, посмотрел на меня с суровой укоризной, встал и, не говоря ни слова, удалился в туман, держа хвост трубой.

– Что ж вы здесь все какие обидчивые, – пробормотала я, ни к кому не обращаясь, и присела на траву: от встречи с Патришей ноги до сих пор подрагивали. – Зачем он вылизывался? От блох, наверное… Любопытно, а в траве здесь тоже водятся… всякие мурашки? Ай!

По моей руке уже ползла одна мурашка: восьминогая, ярко-зелёная, продолговатая, дюйма три в длину. Я вскочила на ноги, поскорей стряхивая её с себя. Что же это за мир, в котором, о чём ни подумаешь, всё сразу сбывается?!

– Тётя Алиса, не бойтесь, – раздался рядом тихий голос, и, прежде чем я успела испугаться, мою левую руку взяла прохладная шершавая ручка. Я медленно повернула голову налево: да уж, понятно, почему та, другая я, здесь так быстро поседела!

Рядом стоял и, подняв ко мне мордочку, глядел мне в глаза Ёжик.

Очень крупный Ёжик, и скажем честно, не вполне настоящий по земным меркам: земные ёжики не ходят на задних лапках, не имеют коротких пальчиков на передних, не вырастают до вашего плеча. А по здешним меркам – вполне заурядный: рядом с ним это я чувствовала себя посторонней. Иголки Ёжика тускло поблескивали, изо рта шёл пар, на чёрном подвижном носу дрожала капля воды. Я протянула правую руку и коснулась его иголок, уколовшись об одну – он слегка попятился, выпустив мою руку.

– Ты кто? – спросила я очевидную глупость. Ёжик даже обиделся:

– А то не видите?

– Извини, пожалуйста, у меня просто… у меня мало опыта общения с ежами.

– Я, вообще-то, ваш проводник.

– Как мило! – восхитилась я. – Ты мой Вергилий, значит?

– Именно, – серьёзно кивнул Ёж. – Вергилий и есть. И это… пойдёмте уже, тётя Алиса. Не надо тут стоять на одном месте.

Ёжик был прав, конечно. Я кивнула. Ни теряя ни секунды, Ёжик опустился на все четыре и понюхал землю. Затем вытянулся на цыпочках и потянул носом воздух. Замер на миг. Коротко сказал, показав направление лапкой:

– Нам туда.

И, недолго рассуждая, вновь встал на лапы, засеменил вперёд (сзади он умилительно напоминал броненосца или кабанчика средних размеров). Я поспешила за ним, идти приходилось быстрым шагом.

– Отвечая на ваш первый вопрос, тётя Алиса, – заговорил Ёжик, не сбавляя темпа (я вздрогнула, хоть и готова была к тому, что он заговорит: просто его голос не вязался с его передвижением на четвереньках), – это Пустошь, или Поле Страхов, или ещё Уровень Ноль, правда, так называют редко.

– Почему «Ноль»?

– Потому что это место, куда большинство попадает сразу после смерти на Земле. Это предбанник, зал ожидания, отсюда можно пойти куда угодно. И да, большинство здесь видят свои страхи. «Каждый в себе носит свой ад», как сказал Вергилий – не я, другой, вы его сегодня вспоминали.

– Когда это я его вспоминала, малыш? – весело изумилась я Ежу, знакомому с классическим наследием.

– На лекции, на Земле.

– А ты знаешь, что происходит на Земле?

Ёжик фыркнул, что могло означать целую гамму чувств и мыслей: «Конечно, знаю!», «Глупости какие!», «Тоска у вас там зелёная!». А могло и ничего не значить: просто чихнул.

– Тебе не холодно бегать по траве босиком? – вдруг обеспокоилась я.

– Нет, спасибо, тётя Алиса. Тут, видите, немного иначе всё.

– Почему ты меня называешь тётей Алисой?

– Потому что я сказочный персонаж, а вы взрослая женщина, мне так положено. А вам не нравится? Странно: Льву Николаевичу, например, нравилось, когда я его называл «дядя Лёва»…

– Толстому?

– Мышкину. При чём здесь Толстой? Толстой про нас написал «Уж и ёж»: совершенно безобразный пасквиль на наше племя, хочу вам сказать.

– Какая ты прелесть! – рассмеялась я. Между тем идти становилось всё трудней: мой вергилий не сбавлял темпа, а трава оказывалась гуще и гуще, выше и выше… Я взмолилась:

– Послушай, Ёжик, а не можем мы перейти в какое-нибудь более приятное место? Своих страхов я уже нагляделась, больше не хочется…

– Я ждал этого вопроса, – отозвался мой провожатый и тут же поднялся на задние лапы-ноги. Принюхался. Спросил:

– Вы слышите воду?

Я прислушалась. Неподалёку действительно плескалась вода.

Ёжик взял меня за руку, и вместе мы осторожно спустились к реке – или озеру, может быть. Мой вергилий вошёл в воду по колено, снова опустился на четвереньки и, повернув ко мне голову, предложил:

– Присаживайтесь, пожалуйста, тётя Алиса. Я прижал колючки, как мог, но вы там осторожнее…

Я не без опаски присела на его жёсткую спинку (ощущалось это как сиденье на мешке с хворостом: неудобно, но потерпеть можно), ухватилась за иголки. Ёж оттолкнулся от земли, и мы поплыли.

Спокойная вода вокруг нас полностью отражала цвет матового тумана над ней, так что мне на какой-то миг показалось, будто мы парим в воздухе. Жаль, не видно горизонта, но даже и так – очень красиво!

– Это ведь… Лета? – вдруг догадалась я.

– Да, это Река Народной Памяти, – подтвердил мой спутник. Слово «спутник» к ситуации подходило не совсем, но пренебрежём деталями…

– А не забвения?

– А лекарство относится к болезни или к здоровью? Это риторический вопрос.

– Какой ты умный ёж… Никогда не думала, что Лету можно переплыть на еже. Слушай-ка, если ты перевозишь через Реку Памяти, может, ты и сам того… древняя хтоническая сущность? – развеселилась я вдруг.

– Может быть, – подтвердил Ёжик серьёзно. – Меня вообще в виде ежа видят только милые люди.

– Спасибо, это лестно – а другие?

– По-разному…

Другой берег между тем уже показался.

– А что здесь, на этом берегу? Ой! – это Ёжик уже вступил лапами на берег, и я чуть не свалилась в воду. Неловко спрыгнула с него, зачерпнув, конечно, полные туфельки воды. Подумала – и сняла их совсем. Мой вергилий одобрительно кивнул, отряхиваясь неподалёку.

– Это Роща Полузабвения, – пояснил он и попросил: – Дайте мне вашу косметичку на секунду. – Не без опаски я протянула Ёжику зеркальце. Тот коротко оглядел себя, оскалил зубы, поковырял в них подобранной с земли веточкой («Какие у него большие и острые зубы!» – мысленно ахнула я). Вернул мне зеркальце (у меня отлегло от сердца). – Ну что, вы идёте?

Мы двинулись вверх по склону холма, поросшего то ли кустарником, то ли карликовыми деревцами, которые всё время цеплялись за моё платье, пока провожатый не догадался выйти на нормальную человеческую тропинку. Туман лежал и здесь, хотя не такой густой, а молочное небо было лишь чуть светлей, чем на Пустоши, будто невидимое солнце передвинулось с трёх на четыре часа утра.

– А ведь та, другая, тоже здесь проходила! – вдруг вспомнила я.

– Не совсем, тётя Алиса: она проходила Рощей Безымянных Вещей, – возразил Ёжик. – Тут есть разница, хотя и похоже. Даже с точки зрения насеко… а! – он ударил себя лапкой по шее, прихлопывая комара, и выругался:

– Бляха-муха!

Едва он это произнёс, в воздухе перед нами, неприятно жужжа, пронеслась стайка огромных мух с гуся величиной. У каждого из этих кошмарных насекомых было одинаковое карикатурное лицо сельского алкоголика с синим носом картохой. Полосатые тельняшки делали этих мух немного похожими на ос-мутантов. Я вся обмерла. Ёжик меж тем продолжал шуровать вперёд, будто встреча с эскадрильей блях-мух была для него самым повседневным делом, и буднично буркнул под нос, когда я его нагнала:

– Ну, чего вы испугались, эка невидаль? Это вы ещё Ёкарного Мамая не видели…

Я вся сжалась. Было от чего: совсем близко от нас раздался густой рёв, будто принадлежащий древнему динозавру.

А вот показался и сам динозавр, верней, Ящер: ростом в холке с двухэтажный дом, а длиной с три-четыре вагона товарного поезда. Неудивительно: с каждой стороны Ящера помещалось по восемь или десять ног. Я устала их считать, пока он шёл мимо нас, напролом через чащу (жалобно потрескивали молоденькие деревца), а шёл он не быстрей черепахи, правда, гигантской. В песочной коже ящера кое-где торчали короткие монгольские стрелы, а кое-где темнели пятна старых полустёртых надписей и граффити, самых разных, от легкомысленных сердечек до коротких буддийских мантр – на длинные у рисовальщика, видимо, не хватило мужества.

Ящер заканчивался карикатурно длинным и всё утончающимся хвостом, охвостье которого представляло собой корабельный якорь. Якорь погружался в землю одной из своих лап и, словно плуг, оставлял в земле широкую и глубокую борозду.

– Это, тётя Алиса, Одинокая Межа, – пояснил Ежик в ответ на мой немой вопрос. – Ёкарный Мамай её завсегда распахивает.

– Зачем?

– Да кто ж знает? Как вы его на Земле призовёте – так он выползает – и пашет, и пашет… Как выражение collectivum inconscium45, – отозвался Ёж, переходя с русского на латынь и одновременно с двух ног на четыре: на всех четырёх он переставал выглядеть как трогательный малыш и виделся как серьёзный зверь. – Проводит границу между русским и нерусским, наверное.

– Тут… много ещё таких… забавных зверушек? – уточнила я.