Руки Орлака

– Скверные исходные данные! – недовольно поморщившись, проворчал после прочтения текста господин де Крошан.

– Вижу, вы меня понимаете, мсье, – заметил Серраль.

Шевалье продолжил, обращаясь к Розине:

– В этих условиях настоящее чудо, что Стефен может пользоваться руками так, как он это делает сейчас. Однако нельзя…

– Можно попытаться, – заявил хирург. – Можно помочь природе и даже нацелить ее на выполнение нужной задачи. Я счел необходимым указать вам на трудность лечения; теперь же, сколь бы маловероятным ни казался успех, я хотел бы предоставить вам методы лечения. Даже если эти методы не позволят достичь искомого физического результата, они уж точно произведут самый целительный моральный эффект. Главное, как вы уже поняли, мадам, – добиться того, чтобы в мозгу мсье Стефена Орлака возродилась надежда. Надежда, занятость делом, беспрестанное стремление к страстно желаемой цели – это и есть здоровье, это и есть жизнь.

– Ничего другого мне и не нужно! – воскликнула Розина, просияв.

Серраль взял чистый бланк и принялся составлять предписание:

– Так, пусть будет… Три процедуры: массаж, лечебная физкультура, электротерапия. Японская массажистка – мадемуазель Яманчи. Шведская гимнастика – учебник Фридьофа. Электротерапия… У вас же, разумеется, есть электричество? Прекрасно. Я закажу все, что вам требуется, у Бальдена.

Он писал, обдумывая каждую строчку.

Мсье де Крошан тихим голосом – из уважения к работе профессора – сказал на ухо Розине:

– Вы не говорили ему о том кошмаре, который наблюдали собственными глазами?

Розина резко повела головой из стороны в сторону, что означало «нет».

«Зря я ей об этом напомнил», – подумал шевалье.

Еще до возвращения на улицу Гинемера Розина пообещала себе во всех подробностях описать этот зримый кошмар профессору Серралю. Пока нож, помеченный знаком «X», появлялся только в кошмаре, она полагала его лишь плодом возбужденного воображения спящего человека. Но происшествие с кремового цвета филенчатой дверью в значительной степени изменило ее намерения. Этот нож, помеченный знаком «X», появлявшийся и в мире снов, и в мире фактов, похоже, был связан с какой-то известной Стефену тайной; и теперь Розина считала неблагоразумным давать посторонним людям понять, что существует некая загадка, одна мысль о которой повергает ее мужа в трепет. Быть может, Стефен, будучи человеком впечатлительным от природы и еще более – после катастрофы, слишком тревожился. Быть может, это его помешательство усиливалось из-за… чего?.. Какого-то совершенного проступка?.. Нависшей над ним угрозы?.. Возможно, для нее в сотню раз лучше было бы все рассказать, чем молчать! Она хотела этого всем сердцем! Но пока она не могла быть ни в чем уверена – молчание было единственным правилом поведения, молчание обо всем, что могло быть следствием случившегося в вагоне поезда PLM в ночь с 16 на 17 декабря. От людей порой не знаешь, чего и ждать. Возможно, ей не следовало рассказывать о кошмаре даже мсье де Крошану…

Серраль закончил перечитывать свои предписания.

– Вот, – сказал он. – И думаю, вы и без меня понимаете: главное – никаких огорчений! Покой, развлечения, милочка, упражнения, при удобном случае путешествия – словом, вся уже известная программа.

Да, Розина ее знала – программу Серраля. Знала и то, насколько эта программа разорительная: и от слов хирурга, напомнивших об этом, у нее больно кольнуло сердце. Подобно многим другим артистам, Стефен доверил распоряжаться финансами жене. И как выкручиваться Розине теперь, когда не стало поступлений от концертов и жить приходится на весьма незначительный доход?

Она скрыла свое замешательство за очаровательной улыбкой и покинула спасителя Стефена с тысячами благодарностей.

– А он великолепен, этот тип! – признал шевалье. – Но почему вы не рассказали ему о кошмаре?

– Потому что полагаю, вы были правы, мой друг. Это было виде́ние не Стефена, а Розины.

Вместо ответа мсье де Крошан принялся тенором напевать «La donna è mobile…»[33], сперва сыграв на «фаготе», которым в данном случае выступил его нос, ритурнель[34] к этой арии.

– Спасибо за итальянский, очаровательный бигофон![35]

Отмахнувшись театральным жестом от ее сарказма, шевалье пропел длинную последовательность «пом-пом-пуди-падила» из «Брабансоны»[36].

Розина улыбнулась:

– Теперь еще и бельгийский?[37] Так вы полиглот?

Крошан рассмеялся и предложил ей руку по обычаю почти забытой, к его глубочайшему сожалению, эпохи Луи Наполеона, героя которой он пытался разыгрывать.

На улице Гинемера Розина покинула своего «кавалера». Спирит извинился за то, что не мог подняться в квартиру. Он был бы и рад поздороваться со Стефеном, но его ждали на улице Асса для спиритического сеанса.

Он уже удалялся, когда Розина бросила вдогонку:

– Передавайте от меня привет Гийому и Оскару!

То было не очень-то любезно по отношению к ее свекру, но она сделала это не специально. Она была счастлива и даже успела забыть о своих финансовых тревогах. Ей казалось, что предписание Серраля, сложенное вчетверо и лежавшее в ее кошельке, вернет в дом благополучие.

Едва она поднялась на лестничную площадку третьего этажа, как застыла на месте от изумления.

Это был сон, аберрация слуха! Или же случилось чудо?.. Неужели Стефен излечился?

Из квартиры доносились звуки «Венгерской фантазии» Листа в исполнении Стефена. Розина не могла ошибиться. То и правда была решительность его выпадов, филигранность и тонкость его фразировки!

Не веря своим ушам, Розина подошла к двери и через все еще не заделанную дырочку принялась слушать.

Она, эта дырочка, сейчас была крошечным «окошком», выходившим в мир тайн и загадок. Это отверстие, несколько секунд бывшее пронзенным ножом сердцем призрака, казалось, соединяло этот мир с миром иным.

Действительно ли в этом мире звучала «Фантазия»? Ее окутывала дымка тайны. Казалось, рояль находится где-то далеко-далеко, в глубине какой-то немыслимой пещеры. И… Но что это? Ах, должно быть, это и в самом деле был сон! Оркестр! Вступление оркестра! Аккомпанемент струнных инструментов!.. Но до чего же гнусавые звуки!

Какое жестокое разочарование! Розина все поняла. Это был граммофон!

Она бесшумно вошла.

Стефен был в спальне, стоял у установленного на комоде аппарата.

Из разверзшегося рупора, из огромного вьюнка, откуда вместо аромата исходили звуки, беспрестанно возникал шумный призрак умершего времени. Стефен прежний заставлял слушать себя Стефена нынешнего, словно мертвец, который открыто досаждает человеку живому.

Ох! Эти «замерзшие слова», как выражался Франсуа Рабле, повергли Розину в невыразимую печаль! Надо ж было такому случиться, чтобы, едва родившись, самое пленительное открытие – открытие, удерживающее в своих эфемерных голосах жизнь, – поступило на службу смерти!

Даже если бы этот гигантский черный цветок, этот звонкий цветок врос своими таинственными корнями в могилу, это не произвело бы на Розину более гнетущего впечатления.

– Я купил эту штуку, – несколько смущенно пояснил Стефен. – Тебя это удивляет, не так ли? Мне никогда особо не нравилась… таким образом воспроизведенная музыка. Если помнишь, с полгода тому назад я исполнил у братьев Тапе четыре или пять композиций. Вот они, на этих дисках… Эти диски со спиральными бороздками – все, что от меня осталось. Мне они напоминают погребальные плиты японцев…

– Стефен, Стефен, не говори так! Мы должны продолжать надеяться! При должном уходе и неизменном терпении твои руки обязательно станут такими же, как и раньше. Нужно лишь захотеть. Вот, посмотри!

Она развернула предписание.

– Тебе его выдал Серраль? – спросил он.

По губам его пробежала загадочная улыбка.

– Ты несправедлив, Стефен!

Он на минуту задумался.

– Что ж… Да, так и есть, ты права: я несправедлив. Ты права и в другом: нужно браться за дело и извлечь отсюда, – он продемонстрировал свои руки, – все, что только возможно.

Давно он не выказывал подобной решимости. Голос был твердым, подчеркнутым страстной мимикой – словно звуковой призрак прежнего Стефена оживил Стефена нового, и из контакта со своей ушедшей силой выздоравливающий почерпнул силу, необходимую для сражения с судьбой. На лице его отражалось отчаянное желание победить… Стефеном овладела навязчивая идея.

Ибо он был далек от того состояния холодной уравновешенности, которая предшествует тщательно продуманным предприятиям, от начала до конца осуществленным с глубокой прозорливостью. Его воля действовала импульсивными рывками. Дремавшая несколько месяцев, она внезапно пробудилась под воздействием мощного возбуждающего средства, но все еще была способна функционировать лишь в одной своей точке, как электромашина, покрытый грязью распределитель которой, вместо того чтобы распределять ток между несколькими контактами, направляет весь поток лишь к одному из них.

Как бы то ни было, Стефен ожил. Розина и граммофон придали ему нужный импульс. Любовь и музыка, его боги, спасали Орлака от него самого.

Не теряя ни секунды, он с неистовством приступил к выполнению поставленной перед ним задачи.

В тот же вечер торговец струнными инструментами доставил бесшумную клавиатуру, аптекарь прислал мази и линименты, парфюмер – кремы, бандажист – массажное оборудование и гигиенические варежки, ножовщик – наборы щипцов, ножниц, стержней из самшита и слоновой кости. В магазине спорттоваров был приобретен резиновый эспандер, ортопед изготовил свинцовые напальчники для игры на рояле, парикмахер продал по весьма высокой цене специальные накладки для ногтей; наконец, уже затемно служащие Бальдена занесли два ящика, в каждом из которых находилось по аппарату для электротерапии, и к Стефену явилась мадемуазель Яманчи, японская массажистка.

В чемоданчике с множеством отделений японка принесла с собой, помимо кимоно, в которое она облачилась для работы, десятки изящных и вычурных предметов и целый набор полированных шаров всех размеров, изготовленных из самых разнообразных материалов, – эти шары мадемуазель Яманчи умела искусно и ловко катать вдоль мышц пациента. Усевшись на корточках, похожая на средних размеров обезьянку, она поставила перед собой небольшую скамеечку, похожую на сандалии на деревянной подошве, какие носят на ее родине, но покрытую бархатной подушечкой сливового цвета. Руки, точнее, кисти рук Орлака поочередно ложились на эту подушечку обеими сторонами, и на протяжении довольно долгого времени она втирала в них разные масла легким касаниям пальцев, утюжила горячим железом, постукивала, похлопывала, поглаживала, щекотала и пощелкивала, используя инструменты столь замысловатые и столь искусные в руках массажистки, что Стефен не находил что сказать от изумления.

На следующий день, по совету одной арфистки, славившейся красотой рук, бывший виртуоз сделал маникюр. Мадам Плосс была не из тех привлекательных созданий, которые видят в маникюре лишь способ привлечь к себе внимание и делают его лишь для обольщения мужчин. Почтенного возраста, некрасивая, но имевшая медицинское образование и наверняка являвшаяся дипломированным специалистом, эта дама вытащила из саквояжа небьющиеся пиалы и набор инструментов. Положив руки на полотенце, Стефен прочувствовал покалывание эпиляции, благовонную теплоту ванночек, боль от удаления кутикулы. Его искусно подрезанные ногти («Только не делайте их остроконечными, мадам; если можно – округлыми… Мне ведь играть на рояле!») стали под ее пилочкой безупречными. Он ощутил, как они сначала нагрелись от натирания специальной подушечкой для полировки, а затем охладились под слоем лака. Наконец, он получил на кончике каждого пальца нечто сверкающее и розовое, словно коралл.

Потрясенный, почти оробевший, Стефен сунул руки в карманы.

Мадемуазель Яманчи являлась каждый день, мадам Плосс – раз в неделю. Но не проходило ни минуты без того, чтобы руки Стефена не были окружены заботой и вниманием.

В квартире на улице Гинемера имелась небольшая комната, которую пианист превратил в студию. До катастрофы именно там он любил предаваться своим увлечениям, позволявшим ему отвлечься от музыки. Теперь студия стала комнатой рук. Он установил там обе электромашины и бесшумную клавиатуру, перенес туда все физические и химические принадлежности, которыми обзавелся. У стен высились кипы специальной литературы. Вскоре этот рабочий кабинет стал походить на лабораторию доктора Фауста.

Когда он выходил оттуда, постукивая пальцами по всему, что попадалось ему под руку, вытягивая эти пальцы либо же беспрестанно шевеля ими, словно боясь, как бы даже секундная передышка их не парализовала, хлопая в ладоши или же дергая руками, будто марионетка, – в общем, когда он выходил оттуда, то делал это лишь для того, чтобы разобрать почту, наполовину состоявшую из рекламных проспектов, расхваливавших чудодейственные свойства того или иного косметического средства, волшебство новой пасты, силу магнитных колец, эффективность только что изобретенного электризатора, умения врача-иатралипта (неизменно женского пола), таланты массажиста, специализирующегося в сухом растирании, или же невероятный дар предсказания какой-нибудь хиромантки, – среди торговцев подобного рода товарами и профессиональных целителей слава о таких мономанах[38], как он, распространяется быстро.

Если он и выбирался в центр города, то лишь затем, чтобы лично купить себе перчатки у лучшего производителя, пополнить свой запас лечебных средств или же ради соблюдения режима, и тогда его видели идущим, размахивающим руками, как солдат на параде, – это благоприятствовало циркуляции крови в кончиках пальцев.

По возращении домой Стефен тотчас же запирался в комнате рук, ключ от которой всегда был при нем. Гудели машины, из-за двери доносились самые странные шумы, среди которых – да простит меня Господь! – можно было различить звуки бесшумной клавиатуры. Стефен теперь соблюдал строжайший режим питания, а спать ложился лишь в надетых на смазанные гелем руки тонких бодрюшных[39] перчатках.

Руки Орлака стали двумя богинями-близнецами, требовательными и стерильными.

На первых порах этого терапевтического азарта характер Стефена немного улучшился. Такая кипучая деятельность его развлекала; достигнутый прогресс, пусть и весьма скромный, – воодушевлял; наконец, по мере того как время шло без появления новых знаков и повторения кошмарных виде́ний, он успокаивался все больше и больше.

Тот факт, что после катастрофы значительно изменился его общественный статус, похоже, мало заботил Стефена. Он притворялся, что совершенно уверен в скором возобновлении своей артистической карьеры.

Но людей обмануть не так-то просто. Соседи удивлялись непривычной тишине в его квартире. Сам он, ссылаясь на здоровье, отвергал предложения концертных директоров и импресарио; со временем этих предложений, естественно, становилось все меньше и меньше, затем они и вовсе прекратились. Стефен отклонял любые приглашения и никого не принимал у себя – из страха, что придется отказываться сесть за рояль. Его друзья и коллеги осознали истину. «Всё, он свое отыграл», – поговаривали они между собой. Визиты почти прекратились. Высший парижский свет практически перестал интересоваться своим недавним кумиром. Вскоре настал день, когда с почтой пришли лишь каталоги и проспекты.

Стефену, казалось, не было до этого дела. Страстно желая вернуть свой талант, он в каждом публичном унижении видел лишь повод удвоить усилия. Как Рафаэль[40] Бальзака, «он возводил себе гробницу, чтобы возродиться в блеске и славе».

Порой, когда он полагал, что никто его не видит, он входил в гостиную, ощупывал клавиатуру большого рояля, брал аккорд, пытался проиграть трель и убегал, сжав зубы, с мрачным взглядом.

Розина была не прочь покинуть Париж, чтобы за счет обдуманного отсутствия избежать прискорбного эффекта болезненного присутствия. К тому же и Серраль рекомендовал смену обстановки. Но Стефен при мысли о том, что ему придется оставить свой арсенал, отказаться от массажа, маникюра и прочих маленьких удовольствий, воспротивился такому плану. «Не досаждайте ему». Розина не стала настаивать; она была слишком счастлива активностью мужа, пусть даже и такой болезненно-суматошной, слишком рада избавлению от кошмаров, виде́ний и драматических эпизодов. И все же она сожалела о таком решении Стефена, вредном как для его репутации, так и для его денежных интересов.

Действительно, будучи министром семейных финансов, Розина рассчитывала на пребывание в деревне, которое могло бы замедлить взятый больным темп. Она уже не знала, как сократить расходы. Руки Орлака, которые не зарабатывали больше и сантима, обходились в безумные суммы, и несчастная хранительница казны с ужасом взирала на то, как тают его сбережения. Операция, клиника, дом отдыха и так уже съели целое состояние; теперь же чуть ли не каждый день приносил новые непомерные траты.

Сказать ему об этом? Попросить замедлить штурм Судьбы? Или дать ему это понять посредством экономии на всем, на чем только возможно? Это могло бы снова повергнуть его в депрессию, свести на нет все потраченные усилия и убить всяческую надежду на его возрождение как пианиста.

И однако же, когда-нибудь ему придется узнать правду! Ибо долго ли, коротко ли, но конец наступит!

Да. Но к тому дню его руки, возможно, уже снова станут быстрыми, умелыми, плодотворными!

Нужно было лишь продержаться до этого дня.

И Розина, славная девушка, держалась!

Но во мраке таился враг, который без какого-либо предупреждения нанес удар столь жестокий, что буквально в одну секунду надежды ее рухнули, а ужасы возродились.

Глава 9

Банда «инфракрасных»

Захлопнув бухгалтерскую книгу, Розина сказала себе:

– Денег у нас лишь на неделю. Если повезет, максимум на две. Затем придется продать их.

Их – это ее украшения.

У нее оставалось три тысячи франков наличными, кое-какие акции, представляющие капитал тысяч в пятьдесят франков, – и ее драгоценности.

Живых денег должно было хватить на покрытие расходов в течение одной или двух недель; в ближайшие дней пятнадцать вносить сколь-либо серьезные платежи Розине не предстояло.

Какого-то дохода от ценных бумаг можно было ожидать не ранее чем через месяц. Об их продаже не могло быть и речи. Это был для Розины священный фонд, неприкосновенный запас. Одержимая тем духом суеверия, который самые энергичные женщины привносят в наименее сентиментальные дела, она бы скорее рассталась с жизнью, чем продала даже один вексель, даже одну акцию. Она видела в них ядро супружеского достояния, сердце экономической жизни, своего рода талисман. Да и потом, для их продажи требовалась подпись Стефена.

В общем, оставались украшения, ибо теперь это было единственное богатство, которым Розина могла распорядиться самостоятельно.

Разумеется, предметы искусства, которыми был обставлен дом, также являли собой греющий душу резерв. Но тот день, когда бы с ними пришлось расстаться, стал бы для пианиста еще и днем крушения всех его надежд!

Розина оберегала мужа даже от вида накладных или счетов. Закончив вычисления, она положила бухгалтерскую книгу на ее обычное место, в сейф для ценных бумаг.

Этот сейф располагался рядом с другим – для драгоценностей, – в стенном шкафу спальни.

Закрыв первый, Розина открыла второй.

Извлеченные из него украшения были отнюдь не королевскими. Помимо заколки для галстука, кольца и перстня с печаткой Стефена – в которых он пока не нуждался, – она нашла там несколько женских брошек, не слишком изящные часы (подарок крестного по случаю первого причастия), свое обручальное кольцо, простое и дешевое (его она намеревалась сохранить), жемчужное колье, серьги с бриллиантами, два браслета, доставшихся ей от матери, с десяток безделушек – фибул[41], аграфов[42], застежек и тому подобного – все это, завернутое в носовой платок, могло потянуть, благодаря бриллиантам и жемчугу, тысяч на шестьдесят – шестьдесят пять франков.

Розина была из тех женщин, которые столь ослепительны, что в украшениях не нуждаются, и столь проницательны, что сами это чувствуют. Несмотря на всю настойчивость Стефена, она всегда отказывалась принимать от него в подарок даже самые скромные украшения, и лишь случайно ему удалось навязать ей эти серьги и колье, которые она никогда не носила и которые теперь представляли для нее такую ценность.

Шестьдесят пять тысяч франков. Не больше. Год спокойствия, при условии, что Стефен не будет допускать чрезмерных расходов. Максимум год, который начнется самое позднее через две недели. Сейчас 5 июня, значит к 20 июня следующего года нужно, чтобы руки Орлака снова стали виртуозными… В противном случае ее и Стефена ждет падение в бездну.

Она была знакома с ювелиром, который мог бы купить жемчуг и бриллианты по справедливой цене. Стефен ничего не узнает: он никогда даже не открывает эти сейфы. Однако, возможно, будет благоразумно купить поддельные камни, чтобы заменить настоящие…

И все же было печально, что до этого вообще дошло! «Продать украшения» – сколько боли и горести в этих словах!

Но почему не сейчас же? Зачем тянуть?

Кто знает? За две недели многое может случиться!

Действительно. Многое. Как, например, пишущая машинка за тысячу триста франков, доставленная вместе с накладной на оплату. И гораздо раньше, чем через две недели. Уже на следующее утро.

Стефена крайне раздражало то, что его почерк оставался ужасно неуклюжим. Как он ни старался, какие упражнения ни делал, в выписываемых им буквах никак не хотела возникать былая элегантность. Не в силах справиться с этой неловкостью, повсюду разносившей весть о его физическом недуге, пусть, возможно, и временном, он решил обзавестись пишущей машинкой.

Мадам Орлак дрогнула под этим ударом, который оказался тяжелым вдвойне: во-первых, Стефен признавал себя в чем-то побежденным – дурное предзнаменование! – а во-вторых, из остававшихся у нее на руках трех тысяч франков сразу же пришлось выплатить столь существенную сумму, а значит, украшения нужно было продавать незамедлительно. Пятнадцать дней свелись к нескольким часам. Пятьдесят две недели, на которые она рассчитывала, при таком темпе тоже вполне могли свестись к нескольким дням.

Когда Стефен заперся со своим новым приобретением в комнате рук, Розина оделась для выхода и открыла сейф с драгоценностями.

Запустив в него руку, она побледнела…

Сейф располагался довольно высоко. Она не могла видеть его содержимое. Но и одного прикосновения было достаточно. Украшения исчезли.

То была непоправимая беда.

Дрожащая и похолодевшая, словно вдруг вернулась и покрыла ее изморозью зима, Розина удрученно смотрела на залитое солнцем окно, на котором, похожая на какой-то осевший темный пар, почти рассеялась жуткая тень. Силуэт Спектрофелеса, по-прежнему окаймленный ярким гало, казалось, пробивался за стекло и, пробившись, испарялся снаружи…

Снова овладев собой, Розина подбежала к окну. С балкона она осмотрела фасад: совершенно гладкая стена. Она бросила быстрые взгляды во все стороны, вверх-вниз, оглядела улицу, парк, небо, с трудом признавая тот факт, что пытается увидеть бегство невидимого призрака, уносящего сделавшиеся невидимыми украшения… Она разглядела лишь несколько прохожих и ласточек.

И тогда она вдруг почувствовала себя тесно связанной со Стефеном. Словно новая лампа, это поразившее их обоих несчастье показало Розине всю силу ее любви. Она осознала свой долг и, даже преисполненная раздражения, вновь обрела хладнокровие.

– Бедный Стефен! – пробормотала она.

То было единственное выражение ее горя.

Украдены! У них украли их скромное сокровище! У Стефена украли право спокойно восстановиться, шанс на излечение, быть может, даже на… Но ведь были еще ценные бумаги, акции!..

Она схватила ключи, лихорадочно отперла замок второго сейфа… (Но неужели сейф с украшениями оставался открытым? Разве он не был тоже заперт на три секрета, как и этот?)

Бумаги были на месте. Все до единой. Она дважды пересчитала их все еще дрожащей рукой. Неужели вор не успел довершить свое дело? Или же хотел взять одни лишь драгоценности?.. Надо бы взглянуть: вдруг в спешке он какие-то из них оставил?..

Она пошарила рукой в сейфе для украшений.

Ага! На дне что-то было… Карточка.

Да, визитная карточка, с загнутым уголком, и на ней алыми буквами были написаны такие немыслимые слова:

БАНДА «ИНФРАКРАСНЫХ»

Банда «инфракрасных»! Сообщество бандитов… Но что это за бандиты? Они вообще – земляне, люди?.. И что значит – «инфракрасных»? Инфракрасный, ультрафиолетовый, невидимый свет, Х-лучи… (Ах! Х-лучи! «Х», как на ножах!) В общем, не означают ли эти слова – банда «инфракрасных» – следующее: бандиты, проходящие сквозь твердые, непроницаемые или прозрачные материи? Бандиты, пронизанные неизвестными лучами, главным образом – Х-лучами? Милый розыгрыш!.. Но призрак… она же его видела! Видела собственными глазами, несмотря на все взбунтовавшиеся силы рассудка!