Королевская тайна

Эббот резко остановился и так широко махнул рукой, что едва не стукнул меня.

– Этот. Вот, глядите.

Он разразился хохотом, а потом отвернулся, и его вырвало в третий раз.

Наконец я заметил знак над домом, мимо которого мы проходили. Действительно, там висел грубо вырезанный из дерева арапчонок с трубкой во рту. В окне рядом с дверью я увидел горящие свечи. Внутри находилась лавка, где торговали курительным и нюхательным табаком.

Снова погрузившись в меланхолию, Эббот со вздохом сообщил:

– Вот. Здесь я и живу.

Параллельно лавке тянулся коридор. Втащив меня внутрь, Эббот зашагал быстрее, совсем как усталая лошадь, завидевшая конюшню. Пришла моя очередь спотыкаться: не зная дороги, я брел в темноте наугад, к тому же под ногами было скользко. Наконец мы остановились возле двери слева. Эббот забарабанил в нее обеими руками.

– Служанка – ленивая потаскуха, – ругался он. – Давно подумываю ее выгнать.

Через некоторое время Эббот устал молотить в дверь и бессильно прислонился к косяку.

– Выпьем винца, – снова взбодрился он. Как пес возвращается на блевотину свою[3], так и пьяный снова и снова возвращается к теме, интересующей его больше всего. – Сейчас пошлю в таверну. Отпразднуем наше прибытие.

– Хватит на сегодня вина, – возразил я.

– Марвуд, вы верите в прощение?

– Что вы сказали?

– Если человек ракса… рас-ка-и-ва-ет-ся в том, что совершил, искренне рас… раскаивается, разве он не заслуживает прощения? Конечно заслуживает, так ведь? Это и ребенку известно.

Послышался скрип отодвигаемых задвижек. Затем по ту сторону двери сняли засов.

– В Молитвослове сказано: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Так-то, Марвуд. – Эббот принялся теребить меня за рукав. – Мне надо с вами поговорить, – с неожиданным пылом объявил он. – Мне нужен совет. Умоляю, обещайте, что поможете.

Тут дверь приоткрылась. Из передней на нас глядела служанка крупного телосложения и необычайно высокого роста. В полумраке трудно было как следует разглядеть ее лицо, однако что-то в нем показалось мне знакомым, хотя раньше я эту женщину определенно не встречал. На ней был длинный затрапезный передник.

– Будь добра, не смотри на меня так сурово, – выговорил Эббот, протягивая к ней руку. – Я этого не потерплю, ясно тебе? Я тебя высеку, женщина, если и дальше будешь ходить с такой унылой миной.

Она резким рывком распахнула дверь во всю ширь. Эббот рухнул в переднюю и распластался на полу. Снаружи торчали только ноги в туфлях.

– Ваш хозяин малость перебрал, – обратился я к служанке. – Возьмите его за одну руку, а я за другую. Отнесем его в постель.

– Ну уж нет, – ответила женщина. – Еще чего не хватало.

Не поднимая головы, Эббот встал на четвереньки самостоятельно. Служанка схватила хозяина за ворот камзола и резким, мощным рывком втащила в переднюю. Он оглянулся на меня и невнятно выговорил:

– Простите.

Я не знал, к кому обращается Эббот: ко мне или же к кому-то другому.

А женщина захлопнула дверь прямо у меня перед носом.

Глава 8

Чтобы втащить Эббота вверх по лестнице, а потом по коридору доволочь его до спальни, которую он делил с женой, понадобились усилия всех троих – и Ханны, и Марии, и ее матери. По пути у Эббота упали сначала шляпа, затем плащ и, наконец, парик. На верхней ступеньке лестницы у него начались болезненные рвотные потуги, но его желудок был уже пуст.

– Значит, в основном все уже вышло, – бесстрастно сделала вывод супруга Эббот. – Слава богу.

Когда он в конце концов растянулся лицом вниз на кровати, Ханна с госпожой Эббот сняли с него сапоги. Придя к молчаливому согласию, они не стали даже пытаться его раздеть. За окном уже темнело, и женщины оставили его храпеть и время от времени выпускать газы.

Глава семейства проспал почти пять часов. А когда пробудился, сразу принялся стучать об пол спальни каблуком сапога. Госпожа Эббот отправила наверх Ханну со свечой. Когда служанка вошла, хозяин сидел на краю постели.

– Голова раскалывается, – морщась, сообщил он. – Подай горшок.

Эббот велел, чтобы Ханна держала посудину, пока он туда мочился. Потом хозяин снова растянулся на кровати.

– Принеси кувшин слабого пива. И пусть для меня смешают поссет, а то желудок что-то расстроился.

Оставив свечу Эбботу, Ханна на ощупь дошла по коридору до гостиной, где Мария и ее мать сидели у стола с шитьем и рукодельничали при свете двух свечей. Ханна передала им распоряжение хозяина.

Госпожа Эббот со вздохом отложила рубашку и иглу.

– Расчисти кухонный стол и разожги огонь, – велела она. – Сейчас приду и приготовлю мужу питье. А пиво отнесешь, когда растопишь очаг.

– Можно, я вам помогу, матушка? – спросила Мария.

– Ты еще не закончила подрубать край сорочки.

– Вы же хотели научить меня смешивать поссет. Тогда я смогу готовить его сама. А то вдруг он потребует поссет, когда вас не окажется дома?

Госпожа Эббот пожала плечами:

– Убери шитье. Оставишь его на столе – запачкается через пять минут.

Мария восприняла ответ матери как согласие. Девочка последовала за госпожой Эббот на кухню. Ханна уже вытирала тряпкой стол. На кухонном шкафу чадили масляные лампы, наполняя воздух неприятным запахом жира и давая лишь тусклый неровный свет. Очаг занимал почти всю кухню. Внутри помещалась металлическая жаровня. В золе лежали всего несколько слабо тлеющих угольев.

Госпожа Эббот опустилась на табурет.

– Поставь разогреваться полпинты молока, – велела она Марии. – Ханна, не стой столбом, принеси молоко. Отмерь полпинты.

Ханна протянула Марии металлический котелок и отправилась в кладовку за молоком: его держали в накрытом ведре у порога.

– И поживее! – прикрикнула на служанку госпожа Эббот. – Чего ты там копаешься?

– Простите, госпожа. Я не сразу увидела кувшин. Но теперь я его нашла. – Когда Ханна вернулась, она дышала так тяжело, будто мчалась сломя голову. – Простите, – повторила она. – Простите.

Мария налила содержимое кувшина в котелок. Служанка стояла так близко, что девочка щекой чувствовала тепло ее учащенного дыхания.

– Смотри не пролей, – предупредила госпожа Эббот, перебирая ключи на кольце, висевшем у нее на поясе.

– И размешай как следует, – тихо прибавила Ханна.

– Повесь котелок над огнем и отопри шкаф. – Мать отдала Марии один из ключей. – Возьми полдюжины зубчиков гвоздики и насыпь их в молоко. Он говорит, от гвоздики у него зубы меньше болят. А еще тебе понадобятся бутылка хереса и сахар. Ханна, подай яйца и миску. Потом отнесешь хозяину эля.

Мария достала гвоздику, херес и сахар. Затем мать велела ей взбить в миске три яйца и отправила Ханну разжигать камин в гостиной.

Сверху раздался стук.

Госпожа Эббот вздохнула:

– Сходи узнай, чего он хочет. А я пригляжу за молоком.

Мария испуганно взглянула на мать:

– Я?..

– Делай что велю, дерзкая девчонка, – сердито бросила госпожа Эббот.

Прихватив из гостиной одну из двух свечей, Мария стала медленно подниматься наверх. Девочка еле переставляла ноги. Когда она вошла, отчим лежал на боку и храпел. Его ноги свешивались с края кровати. Посветив вокруг, Мария бесстрастно отметила, что Эббот каким-то образом умудрился опрокинуть ночной горшок. Тут отчим зашевелился и открыл глаза.

– А-а, это ты. – (Мария сделала книксен.) – Где поссет?

– Почти готов, сэр.

Девочка отправилась обратно на кухню. Ханна уже вернулась.

– Он хочет поссет, – сообщила Мария. – А еще он разлил мочу по всей комнате.

– Ханна, сейчас же вымой пол, – приказала служанке госпожа Эббот. – Не хватало еще, чтобы в спальне всю ночь воняло, как в нужнике. Добавь в воду немного уксуса. А ты, Мария, мешай молоко.

Ханна сходила в судомойню за тряпками и ведром и снова ушла. А госпожа Эббот достала из шкафа фарфоровую миску для поссета. Она налила туда хереса и смешала его с яйцами. Мария тем временем добросовестно размешивала молоко. Когда Ханна вернулась, хозяйка велела ей насыпать в напиток сахара. Он хранился в бумажном кульке. Служанка отвернулась, чтобы высморкаться, а потом бросила в миску три кусочка. Над миской их с Марией взгляды встретились.

– Трех, пожалуй, хватит, – пробормотала Ханна.

– Размешивай, пока сахар не растворится полностью, – распорядилась госпожа Эббот.

Мария взяла ложку и принялась за дело.

– Готово, – через несколько секунд объявила мать. Она в кои-то веки одарила дочь улыбкой. – Отнеси поссет господину Эбботу. Ханна пойдет с тобой и избавится от вони в комнате. Смотри, чтобы он выпил поссет при тебе. Не желаю, чтобы наши труды пропадали даром.

Две девочки вышли из кухни: Ханна с ведром и свечой, Мария с миской. У двери спальни обе не сговариваясь остановились и поглядели друг на друга.

– Заходи первая, – прошептала Ханна, сморщив нос. – Ты как-никак леди.

Мария плюнула в миску и протянула ее Ханне. Та сделала то же самое. Девочки улыбнулись друг другу. Затем Ханна локтем подняла щеколду и шагнула в сторону, пропуская юную госпожу вперед.

– Ваш поссет, сэр, – произнесла Мария, направляясь к кровати.

Глава 9

Утро субботы я провел в Скотленд-Ярде за своим столом. Остальные клерки тоже были заняты работой и даже почти не разговаривали. Приближалось время обеда. Мне было поручено составить отчет о кораблестроении во Франции на основе недавних сведений, полученных нашей разведкой. Но вместо этого я в поте лица трудился над письмом. Я предпринял уже четвертую попытку сочинить краткое послание, которое звучало бы небрежно, как будто строки начеркали в спешке, и одновременно тепло.

Мадам, в следующий понедельник вечером в Королевском театре будет петь новый итальянский кастрат. Не желаете ли его послушать? Если да, то, пожалуйста, напишите…

Тут дверь кабинета господина Уильямсона распахнулась, и я был вынужден прерваться. Показался сам начальник. В комнате воцарилась тишина, только перья поскрипывали. Уильямсон замер, обводя взглядом всех нас.

– Его светлость известил меня, что бедняга Эббот скончался, – произнес он. – Упокой Господь его душу.

Лицо патрона, как всегда, оставалось бесстрастным. С точно таким же видом он мог бы говорить о погоде или объяснять, что отныне мы должны надписывать папки с документами по новому образцу.

Как оказалось, продолжил Уильямсон, Эббот преставился вчера, после непродолжительной, но жестокой болезни, во время которой страдал от приступов острой боли. Утром того дня, когда несчастный умер, к нему приходил врач, однако облегчить страдания пациента не смог. Госпоже Эббот доктор сказал, что ее мужа, по всей видимости, сгубила дизентерия, вероятно спровоцированная чрезмерным употреблением непривычного для больного количества спиртного. Также возможно, что господин Эббот съел что-нибудь испорченное: к сожалению, подобные случаи нередки даже зимой. Нельзя исключать и холеру. Или же в утробе Эббота образовалась язва, внезапно обострившаяся из-за холодной сырой погоды.

– Но что бы с ним ни стряслось, история весьма печальная, – завершил рассказ Уильямсон. – Однако смерть Эббота, разумеется, не повлияет на нашу работу. Он ведь у нас уже не служил.

Вернувшись в свой личный кабинет, Уильямсон закрыл за собой дверь. Остальные принялись украдкой переглядываться.

Когда Эббот был нашим сотрудником, его не особо любили, и большинство полагало, что он не заслуживал ни повышения, благодаря которому стал секретарем самого лорда Арлингтона, ни соответствующей прибавки к жалованью. Никто не произносил ни слова. Но я понимал, что у всех возникла одна и та же мысль. Место Эббота теперь вакантно, и может быть, в этот раз его светлость возьмет на эту должность кого-нибудь более подходящего. К примеру, другого клерка господина Уильямсона.

Мы молча вернулись к работе. Или, в моем случае, к пятому наброску письма.

* * *

В следующий понедельник Уильямсон дотронулся до моего плеча.

– Марвуд, сегодня утром вас желает видеть лорд Арлингтон. Он ждет вас у себя в покоях в Собственной галерее.

Я поклонился, взял шляпу с плащом и вышел. Уильямсон не сказал, зачем милорд вызывает меня, однако, судя по его манере, патрон не расположен был отвечать на вопросы. Свои мысли я оставил при себе. Я вовсе не претендовал на место Эббота и не хотел становиться личным секретарем его светлости, а потому надеялся, что речь пойдет о чем-нибудь другом.

Пройдя под аркой, я оказался на территории Уайтхолла и зашагал ко дворцу. Кабинет Арлингтона располагался на первом этаже Собственной галереи, его окна выходили на Собственный сад. Первым, кого я увидел в помещении, где трудились клерки, был Дадли Горвин. Примерно раз в неделю мы с ним вместе обедали и иногда ходили в театр.

– Не знаете, зачем его светлость за мной послал? – спросил я.

– Знаю. Но сейчас лорд Арлингтон вас принять не сможет, он покинул Уайтхолл. Однако он велел передать вам свои распоряжения. Полагаю, Марвуд, вам известно, что случилось с несчастным Эбботом? – Горвин фыркнул, и выражение лица лучше всяких слов выразило его мнение о покойном сослуживце. – По правде говоря, его светлость взял этого человека на службу лишь для того, чтобы угодить супруге.

– Леди Арлингтон? – удивился я. – Не знал, что она была знакома с Эбботом.

– Не с ним самим, а с его женой. Вы разве не слышали? Госпожа Эббот голландка, хотя уже много лет живет здесь, а ее светлость ведь тоже родом из тех краев. Кажется, их связывает давнее знакомство: вдова Эббота служила камеристкой то ли у самой леди Арлингтон, то ли у кого-то из ее родственников, и ее светлость до сих пор относится к этой женщине с теплотой.

– Что ж, это многое объясняет.

Горвин искоса взглянул на меня.

– К примеру, с чего вдруг супругу госпожи Эббот оказали такую честь? – сухо уточнил он. – Да, верно. И кстати, вас сюда вызвали именно из-за Эббота.

– В каком смысле?

– За пару дней до своей внезапной смерти он забрал из кабинета две папки. Полагаю, хотел поработать с документами дома. Нам необходимо вернуть эти бумаги.

– Зачем же отправлять за ними меня? Почему не послать мальчишку?

Горвин поглядел на меня с насмешливой улыбкой:

– Документы строго конфиденциальные, а значит, их должен забрать надежный человек, а не какой-нибудь сопляк на побегушках, который окажется легкой добычей для коварного французского шпиона.

– Стало быть, лорд Арлингтон рассудил, что его подчиненных от работы отрывать нельзя, а клерков господина Уильямсона – можно.

– Его светлость назвал ваше имя, Марвуд. Больше мне ничего не известно. Похоже, вы произвели на него впечатление. Добрый это знак или дурной, судить не берусь. Вы в последнее время попадались лорду Арлингтону на глаза?

– Около недели тому назад я приходил в Горинг-хаус. Его светлость видел, как я разговаривал с Эбботом. Полагаю, ему известно, что мы знакомы, ведь прежде покойный был моим сослуживцем.

– Все сходится. – Горвин сдержал усмешку. – Возможно, лорд Арлингтон решил, что Эббот ваш приятель.

– Я старался иметь с ним дело как можно реже.

– Вы знаете, где находится его квартира?

– На Флит-стрит. В доме под знаком арапчонка, возле Темпл-Бар.

– То есть вы были настолько дружны, что бывали у него в гостях?

– Нет, просто на днях я случайно встретил Эббота на Стрэнде. Он изрядно набрался, и я помог ему дойти до дома.

– Эббот набрался? – удивленно переспросил Горвин. – На него это не похоже. Пороков у Эббота хватало, но пьянство не из их числа.

– Что верно, то верно, – согласился я.

– Ох и азартный был человек. За хороший куш он бы побился об заклад, что солнце завтра не взойдет.

– Что ж, пойду за папками. – Я решил завершить беседу. Подумать только, бедняга Эббот умудрился наскучить мне даже после смерти. Мне отчасти стало его жаль. – Полагаю, вдова пока живет на той же квартире?

– Насколько мне известно, да. Если не ошибаюсь, вместе с ребенком.

– С ребенком? – переспросил я. – Когда же они успели обзавестись потомством? Они ведь были женаты самое большее месяцев семь или восемь. Неужто супруги позволили себе лишнее до свадьбы?

– Отец не Эббот, это дочь его супруги от первого брака.

– Может, хоть намекнете, что за документы хранятся в этих двух папках?

– Ничего особенного, но вы же знаете его светлость. – Горвин стал перекладывать лежавшие перед ним бумаги. – У нас любые документы конфиденциальные, и все как один государственной важности. Каждая бумажка должна лежать на своем месте. Погодите, сейчас выдам вам ордер.

Я попрощался и оставил Горвина корпеть над документами. День выдался погожий, хотя и пронизывающе холодный. Я решил пройтись пешком. Если растянуть данное мне поручение на достаточно длительное время, я смогу пообедать в городе, и тогда безрадостная обязанность принесет мне хоть какое-то удовольствие. Можно зайти в «Барашек», старую таверну на Уич-стрит, к северу от Стрэнда. Покойный муж Кэт, престарелый господин Хэксби, был там завсегдатаем, и после того как он умер, мы с ней время от времени обедали или ужинали там.

По дороге я зашел в свой дом в Савое, чтобы захватить плащ потеплее и кожаную сумку для документов.

Дверь открыл мой слуга Сэм. Он поклонился настолько изящно, насколько мог: пять лет назад голландское ядро оторвало ему правую ногу ниже колена.

– Вам письмо, хозяин, – сообщил Сэм. – Оно ждет вас в гостиной, сэр. – Однако в образе идеального слуги Сэм продержался недолго: он испортил все впечатление, многозначительно подмигнув мне и добавив: – Стивен говорит, адрес написан рукой госпожи Хэксби.

Эта подробность привлекла мое внимание, хотя я надеялся, что Сэм не заметит, как я оживился. Шестой вариант письма для Кэт я отправил в субботу вечером.

– Я сейчас снова ухожу. Позови Стивена и передай ему, что он будет меня сопровождать.

Я прошел в гостиную и захлопнул дверь у Сэма перед носом. Огонь в камине не разводили, и в комнате царил холод. Я стянул перчатки. Письмо лежало на комоде. Сломав печать, я развернул его.

Генриетта-стрит, 28 февраля

Увы, сэр, в этот вечер я не смогу составить Вам компанию.

К. Х.

Я скомкал лист бумаги. Кэтрин не любит тратить слова понапрасну, однако в этот раз она превзошла саму себя. Похоже, просто-напросто не желает меня видеть. Я поднес ей оливковую ветвь, но эта женщина швырнула ее мне в лицо. А впрочем, что мне до госпожи Хэксби? Вокруг предостаточно других особ прекрасного пола.

Глава 10

Мой лакей Стивен шел по Стрэнду в двух шагах позади меня. Со дня нашей первой встречи миновало больше двух лет, и сейчас никто бы не узнал в нем пугливого ребенка, обезображенного золотухой. Теперь Стивену уже лет двенадцать, и по росту он почти догнал меня. Это стройный мальчик-африканец с прямой осанкой, тонкими чертами лица и внимательными глазами.

Маргарет рассказывала, что иногда Стивену по ночам снятся кошмары, и они с мужем просыпаются от его криков. Маргарет – жена Сэма. О мальчике она заботится, будто о родном сыне.

Со мной Стивен немногословен, он лишь отвечает на заданные вопросы. По словам Маргарет, на кухне с другими слугами мальчик более разговорчив. В моем доме он научился читать и писать. Стивен оказался таким способным учеником, что теперь я обращаюсь к нему за помощью, когда нужно проверить гранки «Газетт».

Формально Стивен является моим рабом. Согласно строгой букве закона, мальчик этот такая же часть моего имущества, как и камзол, в который я одет, или серебряное блюдо с позолотой, хранящееся под замком в большом сундуке для ценностей (таких сундуков у меня два: один большой, второй поменьше). В первом также лежат бумаги, благодаря которым я в любом суде могу подтвердить свое право собственности на Стивена. Мальчик принадлежит мне душой и телом.

При дневном свете переулок возле табачной лавки выглядел еще более невзрачным, чем во время моего прошлого визита. Когда Стивен постучал в дверь Эббота, никто не открыл. Мы зашли в лавку. Там мне сообщили, что после похорон госпожа Эббот съехала вместе с дочерью и служанкой.

Я показал лавочнику ордер от Арлингтона.

– Где они теперь живут?

– Кажется, у друзей, сэр. У меня где-то записан адрес… Несчастный господин Эббот, почти два дня промучился! Он и раньше хворал, но так сильно его скрутило в первый раз. Как же он кричал, сэр, даже у Темпл-Бар было слышно! И понос без остановки: ему собственная утроба не подчинялась. А служанка еще говорила, что беднягу несколько часов подряд рвало черной желчью. Даже не верилось, что у человека может быть столько всего внутри. Да, сэр, жизнь – штука жестокая…

Почувствовав, что мой собеседник способен философствовать до бесконечности, я перебил его:

– У вас есть ключ от квартиры господина Эббота?

Лавочник достал требуемое из-под прилавка. Мы со Стивеном вернулись в переулок и отперли дверь.

В нос мне сразу ударили многочисленные запахи. Сладкие и кислые, навязчивые и приторные: так пахнет распад. Коридор справа вел в дальнюю часть дома. Прямо перед нами была лестница наверх. На нижней ступеньке я заметил дохлую крысу. Она валялась в маленькой зловонной лужице с широко распахнутой пастью, полной острых белых зубов. Как и Эббот, перед смертью крыса полностью опорожнила свою утробу.

Прикрывая нос полой плаща, я добрел до окна, через которое в коридор проникал свет. Распахнув решетку, я оперся о подоконник и вдохнул знакомые запахи угольного дыма, нужников и готовки, к которым примешивались солоноватые нотки с реки.

Отойдя от окна, я выпрямился в полный рост. Оставалось лишь надеяться, что в воздухе не витают болезнетворные миазмы. Кухня находилась в конце коридора, за ней располагалась судомойня. Два окошка выходили в крошечный сад за высокими стенами, посреди которого медленно умирало чахлое фруктовое дерево. Еще здесь был чулан без окон – судя по соломенному тюфяку, в нем кто-то спал, по всей вероятности прислуга. Там лежала еще одна дохлая крыса.

В кухонном шкафу остались кое-какие объедки, включая заплесневевшую горбушку хлеба, а в судомойне я обнаружил почти пустую бочку пива. Вряд ли жильцы этого дома голодали, – скорее всего, госпожа Эббот забрала все с собой.

В судомойне я поднял крышку ведра для отходов. В нос мне тут же ударило зловоние. Вооружившись метлой, я просунул ручку внутрь и принялся ворошить содержимое. Зола, гнилые овощи, яичная скорлупа. Я полез глубже и обнаружил кусок грубой бумаги и короткую бечевку. В углу открытого свертка я разглядел символ: пестик и ступка, нарисованные от руки чернилами, а над ними – неровный полукруг. Без сомнения, передо мной знак аптекаря, однако по бумаге не понять, что именно было в нее завернуто.

Стивен следовал за мной из комнаты в комнату: сначала внизу, потом наверху. По моему распоряжению он распахивал окна и открывал ставни. Холодный воздух проник в дом, разгоняя тяжелые запахи, висевшие повсюду, будто невидимая завеса.

Самое просторное помещение, судя по меблировке, служило гостиной. У камина, где высилась горка остывшей золы, стоял стол, который был застлан мятой, покрытой пятнами скатертью. Наверху одна дверь вела в спальню и смежный с ней чулан, а другая – в маленькую квадратную комнату, где уместились только старый стол и табурет.

Самый нестерпимый смрад стоял в спальне, где, по всей видимости, и умер Эббот. Постельное белье с кровати сняли, оставив один лишь матрас. Полог отсутствовал. Циновка у кровати оказалась влажной, будто на нее выплеснули ведро-другое воды, но просушить коврик не потрудились. У прикроватного столика я заметил осколки бело-голубого фарфора.

Никто даже не пытался хоть немного здесь прибраться. Стараясь ступать осторожно, я обошел лужу рвоты, полный до краев горшок, который так и не вынесли, грязное постельное белье и ночные сорочки. Из-под разорванной ткани одной из них выглядывала третья дохлая крыса. Госпожа Эббот явно собиралась в спешке, взяв с собой лишь ценности и бросив все остальное. Возможно, горе этой женщины было столь велико, что она не могла больше оставаться в доме, где умер ее супруг.

Осмотрев спальню, я заглянул в чулан. Двери между ним и спальней не было; проем завесили, прибив гвоздями к притолоке старое одеяло. Чулан оказался просторнее, чем тот, где ночевала служанка. Там стояла низкая кровать на колесиках, на которой тоже оставили один лишь матрас. На полу лицом вниз валялась маленькая кукла. Эта грубо сделанная игрушка явно знавала лучшие времена, но даже тогда она вряд ли отличалась красотой. Стивен поднял куклу. К ее подолу прилипли волосы. Стряхнув их на пол, мальчик опустил куклу на кровать – у изголовья, на месте подушки.

– Зачем ты ее туда положил? – спросил я.

– Вдруг девочка за ней вернется, хозяин?

Когда я глядел на эту игрушку, меня вдруг охватила грусть. Я жалел не только самого Эббота, но и все его семейство. Похоронив второго мужа, госпожа Эббот к тому же лишилась средств к существованию – его жалованья. Девочка, наверное, скучает: и по отчиму, и по дому, и по своей кукле. Будущее маленькой семьи весьма туманно, и оно представляется в мрачном свете.