Тарзан и Сашка

Андрей Кров

Тарзан и Сашка

Историю о поселковой королеве мало кто помнит. Даже свидетели тех событий порой спрашивают меня: «А разве так всё было?». И мне становится грустно. Я чувствую себя обманутым, брошенным, забытым в том времени, когда и земля, и деревья, и небо, и облака были другими.

Говорят, что одержимость прошлым – это болезнь, и её надо лечить. А для этого лучше всего обратиться к психиатру. Он уж точно поможет: объяснит, вправит мозги, выпишет волшебную пилюлю. Но в моем медвежьем углу никаких психиатров нет, и все душевные и физические раны народ лечит старым проверенным способом: «ханюшкой», «стервяткой», «слезинкой», «божьей росой» или, проще говоря, самогонкой.

Какой-то мудрец сказал, что все пройдет. Может быть, когда-нибудь пройдет и моя болезнь. Но я не хочу выздоравливать, не хочу ничего забывать и меняться. Пусть этот мир катится, куда ему надо! Я остаюсь. Мне милее мои бестелесные призраки – они не предадут и не обманут.

Я закрываю глаза и будто вновь вижу свой четвертый «А» класс и слышу звучный голос Галины Васильевны. А на календаре тысяча девятьсот девяносто четвертый год.

1

Они бежали из бывшей союзной республики, где русских объявили лишними в новом национальном проекте.

– Представляешь, еще бы чуть-чуть и п!.. Нас бы просто порезали к е…м!..

Вера Матвеевна пересыпала речь отборнейшим матом. Ее не смущало присутствие десятилетней дочери, завязывавшей бантик на голове взъерошенной кошки, которая жалобно мяукала, шипела, выгибала спину, протестуя против бесцеремонного обращения, и норовила улизнуть. Но девочка цепко держала ее тоненькими пальчиками, не боясь острых когтей.

Вера Матвеевна, красивая, полногрудая, с длинными рельефными ногами, нервно металась взад-вперед по выцветшему половичку, роняя пепел с сигареты.

– Да чтоб они, падлы! Пришлось бросить работу, квартиру, мебель, телевизор… Нет, ну ты представляешь?..

Матвей Николаевич – сгорбленный старик, с красным обветренным лицом, сидел на табурете и понуро кивал.

– Вот оно что деется на свете… Вот оно как…

Дед Матвей жил в низеньком деревянном домике, с резным подзором. Его подслеповатые окошки выходили на улицу, весной утопающую в вишневом цвете, а осенью – в жирном раскисшем черноземе. Рано овдовев, старик больше не женился. Держал хозяйство – уток, кур, собаку, кошку. Когда с годами силы поубавились, птицу разводить перестал. Собака сдохла. Осталась кошка – старая ласковая Дуська, согревавшая ему больные ноги. Раз в месяц, получив пенсию, старик напивался, колотил в окна соседей и на чем свет стоит крыл продажную московскую власть.

Было у него трое детей. Младшенький, Санечка, умер во младенчестве; старший, Иван, сидел в тюрьме – так давно, что старик едва бы теперь узнал сына; и ещё дочь – "егоза и стрекоза", "шило в жопе" – неугомонная Верка. К тридцати пяти годам она трижды побывала замужем, родила непонятно от кого ребенка, угодила в сто одну переделку, но не утратила неиссякаемый оптимизм и бодрость духа. На чужбине она жила с каким-то инженером. Сумела при разводе оттяпать у него квартиру. Когда бежала на родину, прихватив два баула с вещами, в пути познакомилась с состоятельным нацменом и уже имела четкий план на будущее жизнеустройство.

"Вот непутевая! Вечно куда-нибудь вляпается!" – сокрушался старик, но дочь любил безоглядно, считал невезучей и жалел. Вера Матвеевна при кажущейся норовистости и грубости отца никогда не обижала, из каждого очередного романтического вояжа – с новым мужем или любовником – привозила гостинцы, особенно уважаемую стариком водочку.

Домой она возвращалась шумно и весело с целым ворохом новостей, слухов и сплетен. С утра до вечера трещала как сорока, разбрасывала вещи, гремела посудой, роняла тарелки, ложки, кружки, ругалась, смеялась, смолила одну сигарету за другой. В общем, дым коромыслом. Продолжалось это недолго. Через пару недель Вера Матвеевна исчезала. Исчезла она и на этот раз – «укатила на юга», оставив десятилетнюю дочь.

– На заработки подалась, – объяснял дед Матвей соседям. Но люди не верили, зло судачили, что зарабатывала она исключительно «передком», а укатила с очередным хахалем не то в Сочи, не то в Анталию.

– Ну что мне с тобой делать? – вздохнул дед Матвей, глядя мутными глазами на внучку и скребя пятерней в затылке. – Верка, лярва, вот отчубучила, зараза.

Девочка хмыкнула и деловито, чуть скривив рот, сказала:

– Не бзди, старик. Со мной не пропадешь.

* * *

Сашка появилась в классе в середине сентября. Маленькая, щуплая, с большими глазами цвета зеленой оливки, с кривой челкой, налезающей на тонкие брови. Одноклассникам она не понравилась – уж очень блёклая, незаметная и тихая, как мышь. Она ни с кем не разговаривала, не дружила, сидела нахохлившись на последнем ряду и смотрела в окно, за которым качалась на ветру облетевшая старая липа, горбатая, как вопросительный знак.

В то время в классе верховодила Лиза Лебедева, круглая отличница и первая красавица. Чернобровая, курносая, с порхающими ямочками на миндальных щечках, с длинными локонами. Ее отец, бывший служащий заготконторы, в начале девяностых преуспел в бизнесе, разбогател, перебрался в город и завел новую семью. Но дочь не бросил: одаривал подарками, возил на море, на курорты, за границу. Девочка часто щеголяла по поселку в модных платьицах и костюмчиках, с видом знатока рассуждая о тенденциях в современной моде.

Лизе нравилась роль лидера. Она была честолюбива, умна, начитана. Обожала глянцевые журналы с цветными фотографиями, изображавшими успешных, свободных, богатых людей. Она мечтала, чтобы такая же красивая, изящная жизнь окружала и ее, чтобы не только природа, предметы, вещи, дома, машины, но и люди, их мысли и поступки, несли на себе печать утонченности, элегантности и стиля. Как этого добиться, она не знала, но старалась вести себя так, словно мир вокруг нее уже изменился, уже каким-то образом чудо произошло. Оставалось только раскрыть на это глаза окружающим, объяснить им, как надо жить по-новому! Этим Лиза и занималась.

Она рассказывала девочкам о своих заграничных вояжах, о популярных курортах, о новых трендах в моде и была уверенна, что выполняет важную просветительскую миссию. Ей жадно внимали. Как же она умна и наблюдательна! Как тонко чувствует и умело разбирается в современных тенденциях! У особенно восприимчивых от эмоционального перевозбуждения кружились головы. Девочки смотрели на Лизу как на существо неземное, недосягаемое, волшебное.

Она же старалась произвести впечатление: умела неожиданно вставить в разговор имя какого-нибудь знаменитого писателя, художника или режиссера. Она могла сказать так: «Я читала у автора (тут шло заковыристое иностранное имя), что растительный опад поздней осени имеет особенный, мистический колорит». Или что у режиссера такого-то «своя неподражаемая пластическая парадигма». И все делали умный вид, будто понимают, о чем речь.

Правда, кое-кто за глаза называл Лизу пустышкой, кривлякой и липовой отличницей. Ну конечно, ей ставят пятерки только потому, что она дочь учительницы Галины Васильевны! Надо полагать, что Лиза, ради своего авторитета, могла кое-что и присочинить. Но поскольку делала она это мастерски, никто на вранье ее не ловил.

Как правило, все самое интересное происходило на переменах. Вокруг Лизы сбивались кучкой преданные слушательницы, ожидающие очередную порцию ярких впечатлений.

Сашка несколько раз проходила мимо, навострив уши. Ее разбирало любопытство: чего они там собрались? О чем секретничают? Но подойти близко не решалась. На переменах она обычно висла на подоконнике в коридоре и смотрела на школьный двор-колодец. Моросил дождь, на выщербленной кирпичной стене уныло мокли намалеванные мелом человечки, цветы, буквы, геометрические фигуры. За спиной гудела перемена, иногда шипела и мерно стучала, как речной перекат. Но Сашка не обращала ни на что внимания, фантазия уносила ее в неведомые дали.

Однажды ее место оказалось занятым – одноклассницы обступили Лизу Лебедеву. Стараясь никого не потревожить, Сашка тихонечко придвинулась к краю подоконника, втиснула локотки и подперла кулачками голову. Ее не заметили. Через пару минут она, разинув рот, уже стояла в толпе девочек.

В первый же день появления новенькой в классе Лебедева назвала ее «дурнушкой» и вычеркнула из списка тех, с кем ей можно общаться – таким убогоньким там нет места. Теперь, описывая роскошь интерьеров дворца в Никосии, она несколько раз споткнулась глазом обо что-то постороннее, мешающее. Чья-то взъерошенная голова, с выпученными лягушачьими глазами, торчала из-под локтя дылды Степановой и слушала то, что ей не полагалось. Это дурнушка! Лиза фыркнула, недовольно повела вздернутым носиком и, не глядя на новенькую, но всем видом давая понять, кого имеет в виду, сказала:

– Ой, девочки, что-то деревенским навозом потянуло.

Девочки прыснули. Сашка не поняла, что происходит, но, заражаясь общим весельем, тоже растянула рот в простодушной улыбке. А когда почуяла неладное, улыбку спрятала и густо покраснела. Минуту глядела исподлобья, не понимая, кто здесь враг, а кто друг – друзей явно не было. Тогда, не проронив ни слова, она развернулась и убежала.

– Господи! Вот уж несчастное создание! Откуда такие берутся! – всплеснула руками Лиза и жеманно закатила блестящие агатовые глазки.

* * *

Училась Сашка плохо. У доски чаще всего угрюмо молчала, а если пыталась что-то сказать, то говорила сбивчиво, неуверенно, невпопад. Класс взрывался смехом, и Сашка еще больше замыкалась в себе.

Галина Васильевна хмурила брови: «Ну, уж, дорогая, это никуда не годится» – и ставила в журнал очередной неуд.

За три недели никто из школьников не обмолвился с новенькой ни словом, никто не поздоровался с ней, не спросил, как дела, словно ее не существовало на свете.

Однажды на перемене Сашка разглядывала свой школьный дневник. Ядовито-красные чернила, как сабельные шрамы на теле бойца, кромсали его страницу вдоль и поперек, двойки налезали одна на другую, а внизу размашисто и требовательно пылало: «Прошу родителей зайти в школу!» Сашка соображала: переправить двойку на тройку с помощью лезвия бритвы не составляло труда, но убрать колючую, зловещую запись училки было непросто.

Впереди, в правом ряду, сидел круглый как мяч мальчик, с пушистыми ресницами и короткой шеей. На переменах он всегда жевал бутерброды с таким сосредоточенным видом, будто решал сложную математическую задачу. Это был Сева Лазарев – тихий, вялый, вечно дремавший ученик. Он просыпался только когда, распространяя волны аппетитных запахов, доставал из портфеля пакетики с едой. Казалось, что и в школу он ходит ради этого важного момента. Высвободив из целлофана большой многоярусный бутерброд, Сева, как всегда, оживился, причмокнул от удовольствия и собрался подкрепиться. Но не тут-то было. Его уже заметили и назначили жертвой: рыжий мальчишка, с острой лисьей мордочкой, давно следил за ним и, как только Сева открыл рот, громко, на весь класс, обозвал его «жирным пельменем», «пузатым боровом» и «раздутой задницей».

Коля Сивушкин считал себя остроумным мальчиком. Ему нравилась роль шута, нравилось быть смешным, забавным, резким, оригинальным. Когда шутки удавались, Коля смеялся и радовался вместе со всеми. В такие минуты он представлял себя известным артистом – Владимиром Винокуром, Евгением Петросяном или Юрием Никулиным. Самое главное в комическом жанре, полагал Коля – выбрать предмет для насмешек, который бы давал свободу для импровизации и фантазии. Сева Лазарев идеально подходил для этого: его безбоязненно можно было дразнить, обзывать, щипать и шлепать по затылку, в ответ он только хлопал мохнатыми ресницами и глядел с безропотным, коровьим смирением.

– У, паразит! Задницу наел, так что на парте не умещается! А все лопает и лопает, – зло подшучивал Коля.

Его раздражала Севина невозмутимость (тот продолжал преспокойно жевать) и слабая реакция класса. Пробить толстокожего товарища не получалось. Тогда Коля подкрался к нему сзади и, размахнувшись, влепил увесистую затрещину, потом отпрыгнул на безопасное расстояние и стал ждать результата.

Сева испугался – ведь бутерброд мог выскользнуть из руки и упасть на пол верхней, самой вкусной стороной. Слава богу, обошлось, бутерброд был цел и невредим. Только убедившись, что с ним все в порядке, Сева успокоился и кисло протянул в ответ мучителю: «Ну чего ты дере-ешься? А-а?»

Это был успех, пусть незначительный, но все же! И класс, в благодарность за усердие шута, даже немного всколыхнулся и пошумел. Теперь главное не останавливаться на достигнутом. Обрадовавшись, Коля собрался одарить Севу новой порцией веселых тумаков, но ему не позволили:

– Эй ты! – раздался чей-то резкий, звонкий окрик. – Отстань от него!

Сивушкин оторопел и невольно втянул голову в плечи. Что такое? Кто это может быть? Будучи человеком осмотрительным, он знал, что шутки иногда оборачиваются совсем не шуточными последствиями, и нужно уметь просчитывать их результаты вперед. Окинув взглядом класс, Коля убедился, что опасности нет, никто из присутствующих не выражает неудовольствия, и только новенькая сидит, поджав губы, и таращит на него свои огромные зеленые глазищи. Какая же она все-таки некрасивая! Никогда прежде он не разглядывал ее так внимательно. Замухрышка, обитавшая на задворках класса, того не стоила. Но если это она, то как посмела!

От возмущения перехватило дыхание. Обиднее всего было, что одноклассники только сейчас по-настоящему проснулись и ждали в напряженном внимании – что же теперь произойдет, словно прежние старания ничего не стоили. Зря они так. И новенькая напрасно все затеяла, не знает, с кем связалась. Пожалеет!

В запаснике Колиной памяти хранилось много крепких слов и выражений – в этом ему не было равных. Но слово, произнесенное им, никто не запомнил, потому что новенькая неожиданно вскочила и в прыжке, прочертив в воздухе параболическую дугу, въехала Сивушкину кулаком в глаз. А потом принялась дубасить его так залихватски и сноровисто, точно боксер спортивную грушу. Застигнутый врасплох, Коля не сопротивлялся и только в ужасе прикрывал голову руками.

В полнейшей тишине несколько секунд отчетливо раздавались шлепки плотных ударов. После чего новенькая отпрянула и так же стремительно вернулась на прежнее место, погрозив напоследок кулаком. Коля хлюпал разбитым носом и растирал слезы, он был похож на мокрого воробья с торчащими во все стороны перьями.

Никто в классе не заметил, когда вошла Галина Васильевна. Она появилась в дверях – высокая, статная, суровая, в серой узкой юбке и бежевой сорочке, выразительно облегающей мощный бюст. В толстых линзах очков глаза, увеличенные диоптрией, казались неживыми, оловянными.

– Коровина! – прогремела учительница металлическим голосом. – Чтобы завтра же родители были в школе!

* * *

Утром Сашка проснулась как обычно, встала, приготовила завтрак – любимые гренки с золотистой хрустящей корочкой. Поела, сложила учебники в портфель. Но в школу не пошла, а, выйдя из дома, двинулась мимо огородов, плетней, сараев, деревянных изб с заколоченными крестообразно окнами, через луг к опушке леса, раскинувшегося на склонах широкой балки.

В лесу, возле болотистого пруда, с родниковой целебной – как уверяли местные жители – водой, Сашка любила проводить время. Когда-то в этом сказочно красивом месте, похожем на маленькую горную Швейцарию (балка, сплошь покрытая густой растительностью, растянулась на многие километры), был разбит парк культуры и отдыха. Работали аттракционы, детские площадки, концертная эстрада, продавали мороженое и сладкую вату. Это было давно. Теперь парк запустел, лес оккупировал все, что благоустраивали люди.

Сашка бродила по заглохшим аллеям и представляла, что идет по заколдованному городу. Из кустов полыни вставали ржавые фермы, скелеты каруселей, остовы киосков, похожие на изъеденные огнем домики. В них жили добрые гномы. Но пришел злой волшебник и предал все огню. Жители убежали, город опустел, все, что уцелело после пожаров, истлевало, превращаясь в прах.

Сашка мечтала вернуть городу жизнь, чтобы над крышами вились голубые дымки, а в окнах горел свет, чтобы заработали детские аттракционы. Но для этого надо сразиться с колдуном и победить его. Вооружившись палкой, она искала злодея в зарослях тальника на берегу пруда, в гуще колючих кустарников, спускалась на дно оврагов, по склонам которых змеились оголенные мохнатые корни. Она так увлеклась, что позабыла о времени. Спохватилась, лишь когда на кущах лохмотьями повисли сумерки. Домой вернулась в седьмом часу – небо над поселком потускнело и стало лиловым.

Дед Матвей встретил на крыльце:

– Где тебя черти носят? Учеба, когда уж кончилась?

– Я с подружкой гуляла, – не моргнув глазом, соврала Сашка и прошмыгнула в комнату.

– Вот и картоха таперича холодная. И чай простыл…

Сашка гремела посудой на кухне, разжигала плиту.

"А все-таки здорово, что я вмазала этому рыжему злыдню, – думала она. – Не будет больше слабеньких обижать"

2

Вор-рецидивист Иван Солохин вернулся в родной поселок поздней осенью. Улицы с кривыми заборами и просевшими домиками встретили его тоскливой тишиной, реликтовой грязью и колючей изморосью. Возле низенькой избенки с проржавевшей крышей, Солохин остановился, докурил папиросу, пряча тлеющий огонек в шершавой ладони, отворил калитку и вразвалку зашагал к крыльцу…

– Ну, здравствуй, батя. Не признал?

– Иван, ты что ль? – ахнул старик.

Узнать в немолодом уставшем человеке сына было нелегко. Исчезли развесистые кудри, сметенные седым ежиком, выцвели глаза. На лице выделялись скулы, придавая ему неукротимо злое выражение, и мощный подбородок.

Дед Матвей долго кряхтел, будто тащил на плечах полный мешок картошки, отстраненно поглядывая на сына. Было непонятно – рад он ему или нет?

В детстве Ваня Солохин мог легко без подручных средств взобраться по стене многоэтажки и, не потревожив соседей, не разбив стекла, пролезть в узкий проем форточки. За эту неслыханную ловкость его прозвали Тарзаном – в честь популярного киногероя. Если бы Ваня нашел применение своему таланту, скажем, в цирке или в спорте, судьба сложилась бы иначе. Но первыми его способности оценили блатные. Получив от них благословение, Иван попал сначала в детскую колонию, потом во взрослую тюрьму. За решеткой, чередуя годы заключения с короткими отлучками на волю, Тарзан провел большую часть жизни. В пятьдесят лет он серьезно заболел: мочился кровью, корчился в спазмах и, глядя в тюремное окно, отсчитывал свои последние дни. Но случилось невероятное: недуг отступил, может, затаился, решив понаблюдать за тем, что его подопечный будет делать, получив отсрочку. В том, что болезнь рано или поздно вернется, прямо говорил тюремный врач – а лгать-то ему какой резон?

Через месяц Тарзан вышел на свободу, но возвращаться к прежней жизни не спешил. Ему не давало покоя его чудесное выздоровление. Это неспроста, рассуждал он, это, по-видимому, знак свыше. Тарзан верил в Бога только в такие моменты, когда судьба поворачивалась к нему спиной и ему жестко перепадало. Но стоило ей проявить благосклонность, смилостивиться, и он забывал о вере. Сейчас было другое дело: ему подарили жизнь! Вот только зачем, для какой надобности, а главное, что потребуют взамен? К бескорыстным дарам он относился с подозрением.

Оглядевшись в городе, Тарзан обнаружил большие перемены. Пока он сидел в тюрьме, в стране, как в чужой квартире, умело поработали домушники. На свалке выпотрошенного государственного имущества мелкая по разряду, но многочисленная по составу гвардия жуликов растаскивала то, что еще уцелело и бесхозно валялось под ногами. Наблюдать за происходящим было скучно. Что-то ушло от Тарзана вместе с болезнью – пропал не то чтобы азарт, а, вообще, желание что-либо делать. Он мог часами сидеть и смотреть в окно, не шевелиться и ничего не чувствовать.

Мысль о родном доме пришла внезапно. Он вдруг вспомнил и удивился, что у него – оказывается! – есть дом, семья. Неприятная, как зудящая боль, тоска овладела им, и он решил поехать на родину. Правда, не знал, жив его отец или уже лежит в могиле.

На привокзальной площади встретил Штыря, давнего приятеля, очень возбужденного – то ли от алкоголя, то ли от наркоты. Тот все время озирался и похохатывал без всякого повода, и смех его был похож на туберкулезный кашель.

– Что-то, Тарзанчик, ты раскис. Глянь, какие дела проворачивают умные люди. Наше время пришло! Золотое! Ха!..

Штырь был вором, сумевшим приспособиться к новым экономическим условиям, и этим гордился. Он рассказывал о своих успехах, красиво привирая, а Тарзан слушал и думал, что все это неправильно: вор не должен становиться торгашом, не должен лезть во власть. Западло нарушать воровские законы. Кто это делает, больше потеряет, чем приобретет.

Родной поселок показался ему тесным, скукоженным и очень бедным. Отец изменился, постарел, у него согнулись плечи и заострился нос. Встреча вышла невеселой, и Тарзан пожалел, что приехал. Но когда отец выставил бутыль первача, миску соленых огурцов, шинкованной капусты, шваркнул на стол шмат сала, когда они выпили, и старик, смачно крякнув, забалаболил о политике, о ценах, о больных ногах, о соседях, о сестре Верке, Тарзану стало хорошо и покойно. Он уже ни о чем не жалел.

* * *

Первый раз увидев Сашку, Тарзан подумал: «Странно, зачем тут ребенок? Должно быть, соседский. Отцу одиноко, вот он и приваживает чужих скуки ради.» О том, что у сестры дочь, он не знал. Когда понял, что эта кнопка, с тонкими как спички ручками и ножками, его племянница, удивился. Но ничего больше не почувствовал.

Сашка без устали носилась по комнатам и без умолку болтала. В школе замкнутая и угрюмая, дома преображалась. Дед Матвей не поверил бы, что стрекоза (так он называл внучку) может несколько часов кряду сидеть, не раскрывая рта. Сашка выговаривалась в судорожном нетерпении – как бы чего не упустить! Сыпала все, что знала, без разбора: кошка Дуська приволокла мышку и таскала ее по дому; соседская девочка Аленка разбила коленки и ревела ревмя, так что пришлось утирать ей сопли; в магазинах вновь подскочили цены, и тетя Нина, соседка, грозя в пустоту кулаком, срываясь, кричала: "Чтобы они, суки, пожили на одну нашу зарплату!". Но кто эти суки, не уточняла.

Взахлеб делясь новостями, Сашка смотрела на деда, не выпуская из поля зрения Тарзана, который ей ужасно не нравился. Ну не может этот плешивый, некультяпистый мужик быть родным братом ее красавицы мамы! Ну не может!

На другой день Сашка повела новоиспеченного родственника дальним переулком на пустырь, где часто и подолгу ошивалась местная шпана.

– Да кудыть она тебя прёт! – гудел старик. – Не слухай ты эту стрекозу, голову она морочит!

Но Тарзан ухмыльнулся и пошел.

Сашка собачонкой бежала впереди, показывая дорогу и оборачиваясь через шаг – не передумал ли дядька?

Пришли. Возле ржавых гаражей, сбившись в кучу, галдели, курили, плевались и матерились подростки. Увидев взрослого мужика, примолкли, напряглись.

– Вон тому, лопоухому, врежь как следует, – сказала Сашка, тыча пальцем в долговязого паренька, с сизым, то ли от холода, то ли от курева, лицом. – Уж больно задается, сволочь!

Тарзан развеселился – что будет дальше?

Сизый пацан быстро смекнул: зрачки вцепились в коренастую фигуру незнакомого мужика, оценивая шансы, решил не рисковать. Также рассудили и его товарищи. Тарзан не успел и пальцем шевельнуть, как компанию сдуло ветром. Мальчишки улепетывали, а вслед им летел трескучий, разухабистый мат. Сашка ругалась с такой изощренной виртуозностью, что Тарзан только руками развел.

– Тебе сколько лет, кнопка?

– Десять, а что?..

– Выпороть бы ее, стерву, как следует, да не могу, – жаловался старик, сидя на кухне и шумно прихлебывая из блюдца крутой кипяток. Чай он пил всегда вприкуску. – Ты бы, Иван, взялся за нее, а то растет как сорная трава.

– Выпороть? Ну ты скажешь, батя. Ты нас с Веркой сроду не бил.

– Вот и плохо, что не бил. Вот и плохо…

* * *

Погода испортилась, зарядили дожди. Гулять в парке стало невозможно, и Сашка собралась в школу. О драке, рассудила она, уж все, конечно, позабыли. Да и учительница – ей что, делать больше нечего? Пошла.

В школе было все по-старому: сутолока в коридорах, гомон, похожий на птичий крик. Уборщица Варвара Макаровна, со вздернутой губой, приоткрывающей редкие гнилые зубы, придирчиво ощупывала взглядом каждого входящего – взял сменку али нет?

Школьники встретили Сашку настороженным молчанием. Сивушкин скорчил плаксивую гримасу и отвернулся. Галина Васильевна вошла за минуту до звонка, просканировала класс большими роговыми очками – все увидела, ничего не пропустила.

– А вот и Коровина объявилась. Где же ты, милочка, пропадала? Болела? Справка от врача есть?