Я усмехнулся. В другое время воспринял бы это как положительную реакцию, мол, значит, любит, но сейчас ревность была не к месту.
– Да… с красивой и эффектной женщиной по имени Лилит… Она, как призналась, финансировала наш проект.
– А почему встреча, по-твоему, была странной?
– Потому что… – тут я запнулся. – Она возникла словно из ниоткуда…
– Как это понимать?
– Ну, просто её не было рядом со мной, а потом – бац! – сидит и смотрит на меня. Словно колдовство какое-то. И исчезла также неожиданно, что я подумал – у меня галлюцинации. Второе, она знает обо мне многое, даже о службе на флоте и работе в Москве, а я о ней – ничего. Третье, говорила тоже на какие-то религиозные темы, на что в последнее время наводил меня и Бекзод Хисамиевич – это более, чем подозрительно. Четвёртое, она предложила мне десять миллионов долларов, если я восстановлю изделие, что разрушил профессор…
Моя супруга измленно вздернула брови:
– Десять миллионов? Не многовато ли?..
– Вот-вот, и я подумал об этом. Нобелевская премия тянет на миллион баксов, а тут мне предлагают в десять раз больше! Значит, наше открытие того стоит…
– И ты думаешь, что следователь обвинит тебя в убийстве, поскольку ты не хотел делиться с профессором такой суммой?
– Не знаю, как обвинит меня капитан Абдуллаев, – огрызнулся я. – Но эту сумму денег Лилит мне предложила после того, как я имел беседу с сотрудниками РУВД и районной прокуратуры. А сумма гранта мне вообще неизвестна, может, она была тоже не маленькой!..
– А что было потом?
– Когда потом? – не понял я.
– Ну, когда разговор закончился?
– С кем? Со следователями?
Моё недоумение стало бесить супругу:
– С этой женщиной?
– Я же сказал, она исчезла… Потом меня пытался сбить на дороге какой-то сумасшедший негр на «Волге»…
– Негр? – лицо у Индиры вытянулось. – Ты, наверное, перегрелся на солнце. Исчезающие женщины, безумные деньги, негр-киллер… Точно, ты перегрелся. Или переволновался из-за убийства профессора и домработницы…
Супруга встала и с каменным лицом вышла в другую комнату. На этом разговор закончился. Но успокоения он мне не дал. Я был весь на нервах, вздрагивал от любого звука, что слышался с улицы и двора. В телевизоре в этот час шла шпионская мелодрама «Предателям всё зачтётся» по роману Гульбахор Мухитдиновой, моей бывшей взболамошенной и неадекватной соседки, которая состояла в Союзе писателей и строчила всякие пошлые романы криминального характера.
Герой фильма – узбекский дипломат, третий секретарь посольства Узбекистана в России, которого играл абсолютно бестолковый актёр Баходир Хусанов, худой и низкорослый, с плоским лицом и узкими глазами. Его лицо было словно вылеплено из глины: скуластое, с низким лбом и мелкими, прищуренными глазами, которые никогда не сверкали умом или харизмой. Он выглядел неуместно в роли дипломата, скорее напоминая уличного хулигана, чем делового человека, и его постоянные попытки выглядеть серьёзно лишь подчеркивали его неумение.
Ночью он копировал секретные документы о расположении узбекских воинских частей в Ташкенте, чтобы передать их на Лубянку. В этот момент к нему заглянула растолстевшая супруга Гелия, оказавшаяся внедренным агентом СНБ. Она выпятила живот, который словно поразительно вырос за короткое время, и заколебала двойным подбородком, вскричав:
– Ахмок, нима килаяпсан?37
Хусанов схватил пистолет и, ткнув ствол ко лбу женщины, тихо и злобно прошипел:
– Увозини учер38.
Та с ненавистью ответила:
– Соткин39.
Я плюнул и выключил этот бред, что сочинила Мухитдинова явно в пьяном угаре. Её романы всегда отличались безумными сюжетами и нелепыми персонажами, словно написанными в состоянии опьянения, когда самые глупые идеи казались вдохновением. Каждое слово звучало так, будто автор торопился, чтобы поскорее забыть, что сама сочиняла. Словно бы она взяла несколько популярных клише и, не задумываясь, свалила их в одну кучу, рассчитывая, что читатели будут в восторге.
Так прошел день, и наступил вечер. Было семь часов, солнце уже пряталось за горизонт, а его последние лучи, окрашивавшие небо в оранжево-розовые оттенки, создавали ощущение, что весь мир затих. Хотя вечер был ещё светлым, воздух наполнялся тихим шёпотом, предвещая ночь. Лёгкий ветерок начал охлаждать воздух, но от крыши всё ещё исходило тепло, заставляя кондиционер работать без перерыва. Он не выключался, и я чувствовал, как тепло проникает в помещение, создавая легкую духоту, которая была особенно утомительной в такие моменты.
Не хотелось есть, хотя супруга заставила всех нас проглотить по сендвичу и выпить по пиалушке чая. В холодильнике было вчерашнее блюдо «машкичири»40, но к нему никто не притронулся. Напряжение не покидало нас. Дети сидели в своих комнатах и о чем-то размышляли, возможно, пытались понять происходящее или просто отвлекались от забот. Я подходил к окну и видел внизу «Тико» и милиционеров, которые расхаживались рядом и беседовали с нашими соседями. К ним один раз подошёл наш домком, и представители закона что-то говорили ему, указывая на моё окно, но Халмурад Шерзодович недовольно отмахивался и крутил головой, словно не хотел ни с кем говорить.
Зато сидевшие на скамейке старушки потянули новые истории, наверное, обо мне и заодно о смертельном случае на проезжей части квартала. Возможно, они могли бы рассказать много подробностей, поскольку старушки всегда были внимательны к мелочам и незаметным на первый взгляд фактам. Но всё же слушать их желание не появилось; я был переполнен всем, что произошло за сегодня.
Однако сидеть спокойно не мог. Я был уверен, что профессор Каюмов может раскрыть многое в этой истории, и мне следовало с ним поскорее встретиться. Просто так сидеть дома и ждать у моря погоды – не в моих правилах, да и нервов не хватит. «Мне нужно к нему, причем срочно», – коротко сказал я супруге, указывая на конверт. Та кивнула в знак согласия, поскольку тоже считала бессмысленным ничего не делать, когда вокруг шеи стягивается петля. Нам нужна была ясность.
– Как? – только спросила она.
– Отвлеки их, – я ткнул пальцем вниз, имея в виду милиционеров. Индира всё поняла. Она подумала, потом пошла на кухню. Там быстро взяла медный поднос, положила туда чайник зелёного чая и две пиалы, вазочку с печеньем и вазочку с абрикосовым вареньем, фисташки, солёные косточки, тарелку с виноградом «дамские пальчики», свежую лепёшку и пять самсы, что напекла ещё вчера, правда, предварительно подогрев в микроволновке «Самсунг».
– Я закрою собой им вид на подъезд, ты же постарайся быстро пройти огородами к дороге, а оттуда – к метрополитену, – сказала Индира, завязывая косынку на голове41. – Постарайся также не привлекать внимание старушек – они могут настучать сидящим в «Тико».
– Мы их берём на себя, мама, – в этот момент вступили в разговор наши дети. Они выглядели полными решимости помочь мне, хотя, казалось, были ещё совсем малыми. Сын с гордостью расправил плечи, а дочь, сжимая кулачки, готовилась к делу, как будто собиралась на бой. Их уверенность и готовность действовать вселяли надежду.
Я с благодарностью посмотрел на них и взъерошил чуб сыну, заставив его рассмеяться.
– Ладно, мы пошли, ты – чуть позже, – произнесла супруга и, держа поднос, стала спускаться вниз. Дочь и сын последовали за ней, а я вышел на лоджию и сквозь занавес стал смотреть во двор.
Кроны деревьев слегка прикрывали малолитражку с патрульными огнями. Милиционеры сидели в салоне, курили и слушали музыку, которая долетала до меня. Звучала песня группы «Дадо», популярная среди молодёжи, но абсолютно непонятная для меня. Пацаны пели что-то бессмысленное на русском и иностранных языках:
«Лето, ты расскажи мне по секрету,
Откуда знаешь песню эту.
С родной ли стороны пришла,
Если да – танцуем до утра…»42
Танцевать сотрудники милиции не хотели – а вообще была бы комичная картина, когда два строгих мужика в зелёных мундирах отплясывали джигу. Они говорили о своём, продолжая смотреть на наш этаж – о цели визита сюда не забывали. В этот момент из подъезда вышла моя супруга в хан-атласном халате, держа на руке поднос с явствами. Милиционеры умолкли и с интересом стали наблюдать, как она прошла мимо соседок, на минуту замолкнувших и настороженно глядящих, и подошла к ним.
– Салом алейкум, холажон43, – сказали они.
– Поужинать не желаете? – проворковала она, ставя поднос прямо на капот. – А то охраняете нас от беды, так что нельзя вас оставлять голодными…
Из тарелок поднимался аромат самсы и лепешки, согревающие воздух вокруг. Самса выглядела золотисто-коричневой, с хрустящей корочкой, а лепешки – круглыми и плоскими, с румяной поверхностью, которая испещрялась узорами. Сочные мясные начинки придавали им аппетитный вид, а аромат свежей выпечки был настолько манящим, что противостоять им у рядовых милиционеров сил просто не хватило.
– Вы правы, холажон, работы много, времени на пищу не остается, – вздохнул сидевший у руля, а второй энергично закивал. Они вышли из салона и спиной развернулись к подъезду. Индира налила им чаю в пиалы, подвинула самсу. Милиционеры, гогоча, схватили их и стали жевать, нахваливая хозяйку за кулинарные способности.
Тем временем Севара и Махмуд вышли к старушкам и стали распрашивать о случившемся дорожно-транспортном происшествии на перекрестке, а те, обрадованные новыми слушателями, стали рассказывать различные версии, в которых даже появление нечистой силы следовало считать самой безвредной историей.
Я подождал три минуты и тоже бесшумно спустился на первый этаж, потом проскользнул за зеленой изгородью по придомовому огороду, практически спиной задевая стену, свернул за угол и, никем не замеченный, побежал между деревьями, перепрыгивая через кустарники с малиной и смородиной. Затем выскочил на тротуар, перебежал проезжую часть и очутился на другой стороне улицы. Там на меня никто внимания не обращал. Перешёл на шаг и двинулся в сторону станции метро «Хамид Алимджан». Надо мной пропорхнула птица и скрылась в листве деревьев. Я успел увидеть, что это была сова.
«Блин, тебя еще не хватало», – сердито подумал я и стал спускаться в подземный переход, откуда начинался вход в метрополитен.
Центр Ташкента прекрасен в любое время года, но летом он особенно преображается. Улицы утопают в зелени, светлые фасады зданий отражают солнечные лучи, и даже плотные тенистые аллеи будто дышат теплом. В этот сезон всё вокруг – от парков с буйной растительностью до аккуратных скверов и площадей – приобретает яркость, как будто город сияет изнутри. Воздух наполнен ароматом цветущих деревьев и трав, а свет становится мягче, окрашивая все в тёплые оттенки.
Огляделся я. По другую сторону дороги раскинулась площадь имени поэта Хамида Алимджана. Его памятник возвышался в центре – величественная фигура из бронзы, отлитая в полуобороте, в позе замершего мыслителя. Алимджан был изображен с книгой в руках, устремив взгляд вдаль, будто читая невидимые строки; его выражение спокойное, но глубокомысленное, как будто он размышляет о вечных вопросах.
Возле памятника стояли люди с плакатами. На них было написано: «Гульнара Каримова невиновна!», «Долой предателей!», «Мы не отдадим нашу независимость!». Среди митингующих я узнал нескольких лиц. Один из них – Марат Захидов, худой и седовласый, с жёсткими чертами лица, пронзительным, как у хищника, взглядом. Когда-то он был партийным организатором в Ташкентском государственном университете, но теперь стал приверженцем проправительственных идей, называя себя правозащитником, хотя в основном поддерживал только официальные линии власти.
Рядом стоял Рустамжон Абдуллаев – человек примечательный, с папилломами на лице, золотыми зубами, которые блестели в лучах закатного солнца, и нелепым колпаком клоуна. Он был известен как неудачливый предприниматель и самопровозглашённый академик Московского предприятия «Горсправка», прославился бездумной поддержкой властей и резкими выпадами в адрес оппозиции.
Захидов орал в микрофон, стараясь привлечь внимание прохожих:
– …нельзя поддаваться провокации подонкам из Интернета! Они хотят свернуть нас с истинного пути, сломить колени нашему народу, сделать зависимым от Запада!..
– Да-да, мы против продукции «массовой культуры»! – поддакивал Абдуллаев, тряся колпаком. – Во всем виноваты евреи и таджики! Наша нация – самая древняя в Центральной Азии!
Никто из прохожих не останавливался возле них, не проявляя ни интереса, ни поддержки. Ещё одного человека я узнал – Баходир Мусаев, бывший социолог, теперь бренчал на дутаре44 и пел какую-то заунывную песню. Известно было, что Мусаев примыкал к любой идеологии, за которую ему заплатят, – типичный пример псевдополитической фигуры нашего времени.
Политические реалии Узбекистана были суровы. Я не занимался политикой, но этих людей знал, так как когда-то все они вращались в научной среде. Но теперь они променяли науку на жалкие попытки угодить властям. Я презрительно сплюнул и отвернулся, двинулся дальше. У центрального входа в метро я остановился, поковырялся в портмоне, бросил жетон в турникет и прошёл внутрь.
Метрополитен Ташкента – инженерное чудо, сплетение архитектурной грации и инженерной точности. Каждая станция здесь была как музейный зал, оформленный в особом стиле: своды, украшенные национальными орнаментами, мраморные колонны, витражи и мозаики. Светлые тона станций отражали архитектурные традиции страны, делая пространство лёгким и воздушным, несмотря на его глубину.
На станции было не многолюдно. Поезд на «Буюк Ипак Йули»45 уже ушел, и платформа с той стороны оказалась пустой. В моём же направлении – до станции «Пахтакор» – стояли человек десять. Два милиционера, охранявших станцию, проверяли документы у какого-то старичка, наверное, из сельской местности; сержант тыкал пальцем в его бороду и громко спрашивал:
– Сиз ким, аммаки, – ваххабит ми? Нимага соколиз узун?46
Я невольно усмехнулся: местные милиционеры порой определяли степень принадлежности человека к радикальным организациям по длине бороды. Такие были стереотипы: исламские радикалы носили бороды, а значит, их следовало проверить и, возможно, получить откуп, если нечто компрометирующее все же обнаружат. Этот подход давно казался неуместным, но, видимо, оставался удобным для органов правопорядка.
Пока милиционеры проверяли бороду сельчанина, в метро спустился человек в соломенной шляпе. Я заметил его сразу – у него было лицо, явно выделяющееся среди типичных узбекских черт, напоминающее скорее латиноамериканца: кожа чуть красноватого оттенка, широкие скулы, узкие глаза и крупные губы. Это был явный мексиканец.
Он бросил взгляд на меня, острый, как вспышка лазера, и отвернулся. Меня пробрала странная тревога. Нет, это не был страх – скорее беспокойство, как будто я предчувствовал, что эта встреча будет иметь последствия.
Тут подъехал электропоезд, и двери вагона плавно раскрылись. Внутри вагона царила тишина, лишь мерно звучали стуки колёс и гул вентиляции. Полусиденья вдоль стен покрывала светлая обивка, слегка выцветшая и потрепанная. На стенах висела реклама, вызывавшая двоякие ощущения: «Бдительность – веление времени!», «Внимательно следи за всеми, кто рядом. Может, это террорист!» Я вздохнул: экстремисты действительно не дремали, но повсюду ощущалась паранойя. Она пропитывала нашу жизнь, превращая даже обычную поездку в метро в сеанс настороженного наблюдения за каждым пассажиром.
Вагон, слегка покачиваясь, тронулся, колёса начали размеренно отбивать ритм. Взгляд упал на окна соседнего вагона, и я заметил того самого мексиканца. Он встал так, чтобы видеть меня, и, похоже, следил. «Слежка?» – мелькнула мысль, но я тут же отмахнулся от неё. В конце концов, если бы кто-то хотел меня задержать, то этим занялась бы милиция, а не странный иностранец.
На станции «Пахтакор» я пересел на другую линию и продолжил путь до станции «Проспект космонавтов». Не заметив мексиканца «на хвосте», я ещё раз убедился, что слежки нет – просто подозрения начали охватывать всех вокруг. Впрочем, в этом районе города стоило оставаться настороже. Здесь, на территории, где располагались здания МВД, Интерпола и президентская резиденция «Ок Сарай»47, часто можно было встретить сотрудников госбезопасности, милиции или посбоновцев48. Прогуливающиеся люди, даже случайные прохожие, мгновенно вызывали пристальный интерес и ненужное внимание со стороны правоохранителей.
К счастью, я беспрепятственно вышел из метро и двинулся вдоль улицы, направляясь к домам. Когда-то здесь жила партийная и научная элита, а теперь роскошные особняки занимали состоятельные люди – бизнесмены, прокуроры, иные «хозяева жизни». Улица утопала в зелени, но по обочинам стояли и более скромные дома советской постройки. Здесь и там мерцали уличные фонари, хотя день ещё не сменился на ночь.
Здание МВД, угрожающе возвышавшееся рядом, в народе прозвали «Гестапо». У местной милиции была мрачная репутация – они часто действовали грубо, пренебрегая законом, и прославились своими методами допросов. Подозрения и обвинения здесь часто звучали внезапно, как приговор, и если кого-то считали врагом государства, то могли выбить из него признание любыми способами. Стремление нажиться, выкуп, захват бизнеса – за этим могло скрываться что угодно, прикрываемое официальными интересами.
Я поспешил обойти это зловещее место, когда вдруг услышал хлопанье крыльев. Подняв голову, увидел на ветке чинары сову. Птица смотрела на меня с холодным, немигающим взглядом. Я потряс головой, зажмурился, а когда открыл глаза, совы уже не было. «Чудится мне что-то, жена, пожалуй, права», – подумал я и, перепрыгнув арык, двинулся дальше.
Через несколько минут я нашёл нужный дом – старую кирпичную пятиэтажку с облупившейся краской и покосившимися балконами. Здесь явно жили люди со скромным достатком, пенсионеры, те, кому уже не до богатства. В подъезде слабо горел плафон, освещая лестницу тусклым светом. Лампа была едва живая, видно, жильцы поставили самую дешёвую из возможных. Поднявшись на второй этаж, я нажал на кнопку звонка в квартиру номер четыре. За дверью послышались шаги, и старческий голос спросил:
– Кто там?
– Я от профессора Ибрагимова, – ответил я. – Меня зовут Тимур Ходжаев, я был его ассистентом. Вы меня знаете?
Дверь тихонько открылась, и передо мной предстал пожилой мужчина. Он был среднего роста, седой, с пронзительным и печальным взглядом, будто вглядывался в самую суть человеческой природы. Одет он был в простой, лёгкий костюм, словно готовился выйти во двор для неторопливого разговора с соседом, или просто проводил время дома, вдали от городской суеты.
– Я – Махмуд Анварович Каюмов, доктор философии, – мягко представился он, протягивая мне руку. – Профессор в области теологии и истории религий, когда-то преподавал в Институте народного хозяйства, был заведующим сектором в Академии наук. Проходите, Тимуржан49, у меня для вас есть важный разговор.
Я вошел в коридор и осмотрелся. Квартира была трехкомнатной, почти каждый угол заполнен стеллажами с книгами, массивными, древними, со старыми кожаными корешками, потемневшими от времени. Многие тома выглядели настолько старинными, что могли бы составить гордость любой библиотеки академического института. Повсюду виднелись фотографии в рамочках, выцветшие, но бережно хранимые, а также артефакты: статуэтки и сувениры за стеклом, экспонаты в коробках, атласы и карты на стенах. Здесь ощущалось присутствие истории – словно сама атмосфера этой квартиры принадлежала другой эпохе. Казалось, что в таком окружении легко мог бы жить человек, увлеченный философией, историей и религией. Но было очевидно, что Каюмов живет здесь один. Женской руки в доме не чувствовалось давно, хотя в целом в квартире был порядок и чистота, поддерживаемые с деликатной аккуратностью.
Профессор пригласил меня сесть за небольшой гостевой стол, заваленный книгами. Он осторожно собрал их в стопку и перенес на письменный стол, а сам сел напротив, разглядывая меня с лёгким интересом. Я внимательно изучал его. Лет семидесяти пяти, немного полноватый, лысый, но с густыми, темными бровями, под которыми скрывался проницательный взгляд. У него был крупный нос, массивный и характерный, подчёркивающий аскетичные, но выразительные черты лица. По одному его виду было ясно – передо мной человек интеллектуального труда, привыкший размышлять и анализировать.
– Я рад знакомству, Тимуржан, – произнёс он мягким, но уверенным тоном. – И рад, что вы, наконец, пришли… Я хорошо знал вашего отца, Касыма Арслановича Ходжаева, светлая ему память. Он был человеком замечательной души и разума…
Слова профессора пробудили во мне воспоминания. Теперь я вспомнил, где слышал это имя. Каюмов был соавтором одной из книг моего отца по социальной философии. Сам я не читал её, но помнил, как отец восхищался коллегой – интеллигентным, принципиальным человеком. Это было давно, ещё когда я учился в школе.
– Наконец-то вы здесь… – повторил профессор, с особым нажимом на слово «наконец». – Мне нужно очень серьёзно поговорить с вами.
– Наконец? – я непроизвольно обратил внимание на это слово и слегка нахмурился. Почему он выбрал именно это выражение?
– Ну, Бекзод Хисамиевич всегда говорил, что вы заняты и у вас нет времени для встречи со мной…
– Странно, – нахмурился я. – Бекзод-ака ни слова не говорил мне о вас.
Профессор явно удивился и смутился, на его лице отразилось лёгкое недоумение.
– Не говорил? – пробормотал он. – Гм… Не понимаю… Возможно, мне стоит обсудить это с ним… зачем он скрывал меня от вас…
В этот момент я понял, что передо мной человек, не подозревающий о трагедии, и решил, что не стоит тянуть с известием.
– Вынужден вас огорчить, – сказал я серьёзным голосом. – Сегодня ночью Ибрагимов был убит.
– Убит? – прошептал Махмуд Анварович, и его лицо побледнело. Он вскинулся, отшатнулся, наткнулся на край дивана и медленно сел, как будто подкашиваясь от невидимого удара. Его глаза, обычно проницательные и спокойные, стали влажными и наполненными слезами, отражающими неподдельное горе и шок.
– Как это случилось? – еле слышно спросил он.
– Его зарезали шпагой, – ответил я, ощущая, как тяжесть моих слов опускается на него. – Но перед смертью он разбил всю аппаратуру и сжёг наши бумаги. Он уничтожил проект! Сейчас идёт следствие, но мне кажется, что оно заведёт нас в опасное место… и я испытываю смутное беспокойство.
Каюмов поднял на меня взгляд. Его лицо исказилось в гримасе боли, но в глазах сверкнул отблеск гнева, смешанный с чем-то неистовым, словно с отголосками скрытой силы. Сжав губы, он вытер глаза салфеткой и, тяжело вздохнув, произнёс:
– Он это сделал… всё-таки сделал.
– Сделал? – переспросил я, ещё не понимая, о чём он. – Что он сделал?
Профессор взглянул на меня, его лицо стало суровым и твёрдым.
– Он уничтожил то, что могло стать оружием Сатаны, – тихо, но чётко ответил он, как будто каждый звук его слов был пропитан чем-то неизведанным и пугающим.
Я замер, ошарашенно вслушиваясь в слова профессора.
– Сатане? – повторил я, словно споткнулся. – О чем вы, Махмуд Анварович? Я пришел сюда, потому что получил от него письмо с записью, что всё мне разъясните вы. А вы тут о каком-то Сатане! Вы издеваетесь? Хватит с меня и того, что я каждый день слышал подобные разговоры от Бекзода Хисамиевича! И что?.. Сатана его убил, что ли?
Я не сдержал раздражения. Профессор заметил, что я начинаю закипать, и попытался успокоить меня:
– Нет-нет, друг мой, не делайте поспешных выводов, пока не выслушаете меня спокойно, – сказал он, суетливо вскинув руки, как будто отводя меня от опасной черты. – Вы должны понять меня… Вы сами понимаете, что враги теперь могут добраться до вас. Вы нужны им, раз Ибрагимов отказался им служить. Теперь они будут рассчитывать на вас.
Я нахмурился, и в душе все всплыло сумбуром. Мысль мелькнула холодная и жгучая: «Неужели следователи правы, и мы с Бекзодом Хисамиевичем работали на террористическую организацию, создавали для них оружие?» В отчаянии я поднялся, намереваясь покинуть квартиру, но профессор жестом остановил меня, вновь указав на кресло:
– Подождите. Раз уж вы здесь, выслушайте меня. Иначе уйдёте, так и не узнав, почему Ибрагимов оставил вам записку. Я действительно могу помочь. Потому что знаю правду… Она неприятна и неожиданна, но такова, какая есть.
Я фыркнул, недовольно пробурчав:
– Эту правду лучше бы рассказать следователям Мирабадского РУВД и прокуратуры.
– Есть вещи, которые неподвластны земному правосудию, – ответил он со странной уверенностью.
– Вы опять про своё? – саркастически уточнил я.
– Не опять, а снова, – невозмутимо поправил он. – Чтобы вы поняли, о чем я буду рассказывать.
Я вздохнул и, отбросив сомнения, решил выслушать его, чтобы понять, что за странная игра здесь ведётся.
