Клинок Смерти. Осколки

– У вас товар, у нас купец. Может быть, и сойдёмся в цене, – помогал ему Фома.

Метсиев улыбнулся и поддержал разговор:

– Коли вы смотреть товар приехали, то проходите в дом, отведайте с дороги дальней хлеба с солью.

Анохин вышёл из экипажа со словами, под перебор гармони Фомы:

– Спасибо за приглашение, не откажемся. Ты Григорий Фадеевич, определи кучеру моему, Гордею, куда пару ставить.

Метсиев окликнул младшего сына:

– Дениска, определи место экипажу, а мы с Егором Кузьмичом в дом пройдём!

Метсиев с гостями пошли в дом, Никола, наказав брату: – Ты лясы не точи попусту и тоже давай приходи с Гордеем, – вошёл в сени дома.

***

Анна смотрела из окна мансарды на гостей и слёзы горести бежали по её усталому на вид лицу. Она встала на колени перед иконой и плача душой своей просила Бога, творя крест на своей груди:

– Господи, помилуй меня от ненасытных желаний людских.

Эпизод 3

1920 год. Лето.

Хоть и жаден был Метсиев, но стол накрыл отменный. На блюде курица поджаркой кожи грела взгляд, яйца горкой на тарелке лоснились очищенные, картошка отварная намазанная топлёным маслом ещё дымилась, соленья разные и поросёнок молочный запеченный, с весёлым пятачком хитрого носа ждал своей участи.

Самогонка в бутыли двухлитровой из погреба холодная испариной изошла. Ну, короче хотел Метсиев, и породниться с богатым человеком, и поиметь с него, что-нибудь за дочку свою. Он тоже понимал, что Красная власть всё накроет когда-нибудь своей мозолистой рукой и поэтому деньги копил в червонцах золотых.

Самогонка лилась, закуска трещала за ушами у гостей и Метсиев, в очередной раз, подняв стакан гранёный с самогоном, произнёс пьяным голосом:

– Дочери я положу приданое; сундук с её постельным бельём и женской одеждой, ну и козу отдам. Коза окат должна скоро понести.

Анохин, много не пил, так для приличия, не хотел, чтобы глаз замылился, чтоб трезво невесту оценить, ответил равнодушно:

– Это дело второе для меня, ты мне Анну позови, дай хотя бы взглянуть на неё.

Метсиев нахмурил бровь и строго сказал младшему сыну:

– Денис покличь Анну, скажи, отец зовёт. Пущай к гостям выйдет.

– Это мы мигом батя, – отреагировал парень молниеносно, отложив на тарелку кусок поросёнка и встав, быстрой, пьяной походкой вышел в сени, через которые вход был на второй этаж, в мансарду.

Лазарь, тоже охмелевший, щепоткой взял капусту, положил себе в рот и с хрустом прожёвывая пищу рассудительно предположил:

– Козы одной маловато будет. Дочь-то отдаёшь в руки хорошие.

Метсиев утёр полотенцем руки, чихнул и возразил:

– А, коли руки хорошие так и меня одарят, – потом, юродствуя, скривил лицо своё и слёзно произнёс: – Я не просто дочь отдаю, кровиночку мою, хозяйкой в дом чужой.

***

Анна вошла в залу, остановилась у двери. Денис встал за её спиной, подпёр плечом косяк двери. Анна потупила взгляд в пол и тихим голосом спросила:

– Звали батюшка?

– Звал доченька, звал, – лилейным голосом проговорил Метсиев, – поди, ко мне ближе, зорька моя ясная.

Анна подошла к отцу и тот бережно, обняв дочь за талию, подвёл черту её девичеству:

– Вот Аннушка, приехали сваты к тебе с женихом. Познакомься, Егор Кузьмич Анохин. Я про него тебе сказывал. У него хозяйство большое в Березниках. Мельница, скотный двор. Он лесными угодьями занимается. Хозяйка ему в дом нужна.

Анна вытерла набежавшую слезу, а Денис, проходя мимо нее, ткнул её в спину и плюхнулся на скамью за стол. Анохин спросил Анну, стараясь говорить по возможности нежно:

– Почто слёзы роняешь красавица?

– Это она от счастья своего плачет, от того, что в дом пойдёт жить новый и хозяйкой при нём станет. Дитя растёт без ласки материнской, – жалостно пояснил Метсиев и пустил с горьким видом слезу, смахивая её рукой.

Лазарь скорчил сочувственно лицо, постучал ложкой по пустой бутыли из-под самогона и попросил хозяина дома:

– Григорий Фадеевич, может, добавите?

Метсиев икнул, посмотрел осоловелыми глазами на пустую, бутыль и заплетающимся языком, войдя в роль доброго родителя, сказал Анне:

– Сходи доченька в амбар. Наполни бутыль, чтобы гостям отрадно было.

Анна стояла, молча, не шелохнулась даже. Гости заулыбались кривыми маслеными губами. Улыбка на лице Метсиева натянулась, и он повторил дочери напористо:

– Ты что стоишь, от счастья окаменела? Кому велено? Принеси горькой.

Анна вздрогнула и как никогда воспротивилась отцу:

– Не пойду я батюшка. Не пристало мне за самогоном бегать. Вон братья есть. Им пить, пусть и бегают.

Никола уже совсем захмелел и со смехом подковырнул сестру:

– Это у сестры от радости, что гости приехали, ретивое играет.

Метсиев шлёпнул Анну по ягодицам ладонью и приказал:

– Отцу родному перечить? Давай, одна нога здесь, другая там.

– Вам надобно вы и бегайте, – дерзко ответила Анна и выбежала из залы в сени, захлопнув дверь.

***

Анна плакала в сенях, уткнувшись лицом в ладони, стоя в углу под лестницей входа в мансарду, когда Метсиев вывалился из залы с пустой бутылью из-под самогона в руках. Он подошёл к дочери и властно проговорил:

– Ты что это взбеленилась у меня? Перед людьми меня позоришь? Ну-ка иди, возьми бутыль и принеси самогона. Быстро, кому говорю?

Анна захлёбывалась слезами, уж так она не хотела замуж идти за борова старого, что жуть её брала. Мечтала она о жизни церковной, в храм хотела пойти служить, посвятить себя Богу, но никак не хотела, чтобы касались тела её жирные пальцы барина Анохина, и она с укором ответила отцу:

– Ты меня за деда замуж отдаёшь. Я кто тебе, дочь родная или падчерица? Не хочу я замуж, я в церковь хочу пойти служить.

– Ты, что Нюрка артачишься?

– Глаза мои не смотрят на ваш самогон. Не пойду я, – взбеленилась Анна.

Метсиев ухватил Анну за ухо, провернул его резко, прикрикнув злобно:

– Отцу перечить собралась? Сказал, пойдёшь.

Метсиев продолжал крутить Анне ухо, пока девушка не присела от боли с возгласом отчаяния:

– Ой, мамочки мои, больно-то как!

– Я тебе покажу, как отца не слушать, – кричал Метсиев.

Анна вырвалась из его крепкой хватки и отбежала в противоположный угол сеней. Пьяный отец подошёл к ней вплотную и со всего маха дал ей оплеуху, да так, что дочь его на пол упала и потеряла сознания.

Эпизод 4

1920 год. Лето.

Через неделю Метсиев с младшим сыном Денисом и оглохшей от удара отца своего на одно ухо дочерью Анной продавали картошку на привозе около станции. Закончив дела, подсчитав барыши, Метсиев остался довольным своей прибылью, сел в телегу за вожжи. Денис прыгнул на задок телеги, а Анна, укутанная в шаль села в середину, открыла книгу божественную и принялась читать.

Народа было много торгового. Станция Усолье так и кишела и покупателями, и продавцами, которые создавали муравейником движение на рынке. Станция была под властью Советов и красноармейцев на ней, всего, наверное, десятка два было со старшим, но патруль ходил исправно.

Кулаков много было там. Приехал на рынок и Анохин со своими холопами, масло продавали, муку, яйца. Голодно было на ту пору. Рассчитывались кто чем, или менялись. Кто-то ценности отдавал за провиант. Короче яма провальная там была.

Как узнал Анохин, что Анна оглохла на ухо, так и отказался от бракованного подарка. Анна и рада была радёшенька. Легче ей даже стало после того, как оглохла, слова бранные слышать меньше стала.

***

Паровоз на станции в Усолье стоял под разгрузкой. Тимофей Аркадьев в форменном кители путейца стоял у переезда с машинистом Гаврилой и трепался, так от скуки ради, глядя на человеческий муравейник. Тимофей находился с оказией на станции, груз сопровождал и, передав его начальнику станции, ждал отправки состава обратно, чтобы вернуться восвояси. Сам он жил в городе Боровске, Калужской области и работал на железной дороге сопровождающим грузов. Груз пока дошёл до назначения много раз перекладывался с одних составов на другие и за ним « Глаз да глаз нужен был». Тимофей был коммунистом со стажем, верным партии и революции.

Оставил Тимофей за спиной у себя уже сорок пять лет. Нажил себе дом с хозяйством и жил одинокой жизнью, не мечтая даже семьёй обзавестись. Ходил он с костылём, на деревянном протезе левой ноги, но это ему не мешало в работе. Характером обладал твёрдым, страха не перед кем не испытывал и все поручения начальства выполнял строго, по правилам исправно, как наказывали.

Рядом с переездом стояли трое патрульных Красноармейцев, так для порядка, показывая, что есть и власть народная, и спорить с этим было бесполезно.

***

Метсиев после рынка переезд проезжал, и колесо телеги переднее накатило в яму между рельсом и настилом гнилым, застряло. Метсиев плюнул в сердцах, слез с телеги, посмотрел под колесо и сказал Денису:

– Сынок, давай подтолкнём телегу.

Денис спрыгнул с телеги, а Метсиев покосился на дочь и добавил в её адрес:

– Нюрка, слазь с телеги.

Анна уткнулась в книгу, молчала. Денис не любил сестру. Она его частенько, то коромыслом огреет, то ведром с помоями обольёт, за то, что он её иногда втихаря лапал, так, как к самогонке пристрастился, а с женским полом ещё дел не имел. Сестра конечно вроде, но по пьяному делу отец как-то сболтнул при братьях, что мать их убралась, потому, что грех за собой имела с мельником и, мол, Анна им сестра только единоутробная, а ему вообще может подстилкой быть.

С тех пор Денис и тренировался на ней, чтобы чувствовать себя увереннее с женским полом. Анна плакала, но отцу ничего не говорила, боялась его.

Денис, со злорадством в голосе, проговорил отцу:

– Батя, ты, как ей ухо крутанул, она и слышать перестала. Ей теперь орать на ухо надо.

Метсиев толкнул Анну в плечо кнутом и она, соскользнув с телеги, упала на землю, при этом охнув:

– Ох, Господи.

***

Патруль с тремя Красноармейцами дежурили у переезда, а Тимофей стоял с Гаврилой напротив, лузгал семечки и, отсыпая часть в ладонь Гавриле, рассказывал:

– Груз сдал, как положено, теперь поеду обратно к дому в Боровск. Дорога не близкая.

В этот момент Тимофей увидел, как Метсиев глумился над Анной, столкнул её с телеги со словами:

– Нюрка, тебе говорю глухомань лесная.

Анна сидела на земле, держалась рукой за ногу и беззвучно плакала, а Метсиев говорил сыну:

– Что она там расселась? Подними её.

Тимофей шустро проковылял к телеге Метсиева, подошёл к Анне, опередив Дениса, помог ей подняться на ноги, отряхнул её одежду от грязи. Анна с благодарностью посмотрела на доброе выражение лица Тимофея и промолвила:

– Спаси Господи тебя мил человек за доброту твою.

Метсиев обошёл телегу, оттолкнул Тимофея от Анны, бросив скупо словом:

– Помог и иди с Богом.

Он повернулся к Анне и, вытаращив на неё глаза, прошипел змеёю: – Что рот раззявила, иди, толкай телегу с Денисом, – при этом толкнул её в спину, так, что она на телегу-то и повалилась.

Тимофей на это действие оттолкнул Метсиева в сторону, обнял нежно Анну за плечи и также добро продолжал с ней говорить:

– Ушиблась, поди? Как зовут-то тебя милая?

Анна смутилась, но ответила:

– Нюра Метсиева.

Какое-то непонятное чувство сыграло в ней, подумала она, что этот мужчина, на протезе с клюкой в руках послан ей самой Судьбою.

Денис подошёл со спины к Тимофею, развернул его к себе лицом, взял за «грудки» и, дыша ему в лицо перегаром, грубо сказал:

– Тебе что надо, колченогий? Ковыляй отсюда по добру по здорова.

Народ начал собираться у телеги, так зеваки, чтобы посудачить и тут Анохин появился со своими холопами.

Тимофей без страха, спокойно ответил Денису:

– Ты почто обижаешь человека?

– Она дочь моя, что хочу с ней то и делаю, – встрял Метсиев и продолжил Анне:

– Что встала? Толкай телегу.

– Не отец ты, упырь болотный, – откровенно заявил Тимофей кулаку Метсиеву.

– Что, – возмутился Метсиев, – это я-то упырь? Ах, ты, вша на гребешке. Голодранец колченогий. Да я тебя сейчас плёткой промеж ушей твоих полосну, – и замахнулся кнутом на него.

Тимофей клюкой ткнул в грудь Метсиеву и тот, присев на полусогнутых ногах, заголосил Белугой:

– Миряне, да где это видано, чтобы отца дочери всякие уродцы палкой в грудь тыкали!?

Анохин с Гордеем и Фомой протиснулись сквозь толпу к Тимофею и Фома подстрекать начал людей:

– Красноармейцев тут всего-то на станции ничего, давай им бока намнём, чтоб знали наших.

Фома ударил кулаком Тимофея по лицу со словами:

– Получи по соплям заступник.

Хотя протез, конечно, мешал быстро двигаться Тимофею, но он устоял на ногах.

Гаврила выскочил из толпы народа и с криком:– Ах, ты рыло свиное, – ударил Фому наотмашь по уху кулаком, да так, что тот с ног свалился.

Анохин почувствовал волком кровь и сыграл на публику криком:

– Бей их мужики, голодранцев Питерских. Всё по отбирали! Работать не хотят, а нас обирают. Креста нет на них и бабы у них общие! Бей красно-пузых!

Толпа из местных кулаков и их работников набросилась на Тимофея и Гаврилу и не столько били их из-за тесноты, сколько мутузили.

***

Старший патруля у переезда, завидев «бучу», вскинул винтовку и скомандовал своим:

– Примкнуть штыки.

Два солдата тут же выполнили приказ и, примкнув штыки к дулам винтовок, передёрнули затворы и пошли к ревущей толпе.

Старший патруля закричал:

– А, ну, прекратить драку!

Крик его слился с ругательствами кулаков и не дал никакого результата и тогда Старший патруля скомандовал своим бойцам:

– Поверх голов, огонь.

Три ствола трещоткой выстрелов возымели действие над толпой. Все остановили свои движения, замерли. Старший патруля, продолжал:

– Это что за контрреволюционные выпады? Разговаривать долго не будем, шлёпнем на месте, даже к стенке не поведём. Следующий залп на поражение. Понятно излагаю?

Толпа понятливая была, разошлась. Лучше гроши в кармане, чем пуля в голове. Время такое было, как говорил поэт Маяковский «ваше слово товарищ маузер». Старший патруля подошёл к Метсиеву и строгим голосом спросил:

– Ты чего тут глотку дерёшь? Путейца обидел, инвалида. Что молчишь, морда кулацкая?

Метсиев овцой прикинулся, приложил руки к своей груди, лепетал:

– Что ж мне теперь смотреть, как к дочери моей пристают? Тепереча при Советской власти, я, значит, заступиться права не имею за дитя своё родное?

Денис стоял, испугавшись патрульных, утирал рукой свой разбитый нос. Анна зашла за спину Тимофея, ухватилась рукой за его пальто. Один из патрульных кивнул головой в сторону Анны, спросил у Метсиева:

– Эта, что ли дочь твоя?

Метсиев играл хорошо роль заботливого отца, змеюка был ещё тот и, кивая головой, плакался: – Она самая, что ни есть родная, – затем он, пустив слезу и промямлил дочери: – Анечка, доченька моя, подойди родненькая к батюшке своему.

Анна с дрожью в голосе ответила:

– Спасите меня. Упаси Господи от отца такого. Не пойду я к извергу этому.

Тимофей, понимая положение дела, жёстко и уверенно произнёс, подводя ситуацию к финалу, врал, не моргнув глазом:

– Нюра она, Аркадьева, жена моя и никуда она, без ведома моего, не пойдёт, а это отец её кулак недобитый, хотел жену мою назад к себе забрать.

Тимофей, ковыляя, пошел, рука об руку с Анной в сторону паровоза, за ним пошёл машинист Гаврила.

Остатки любопытных зевак, разбрелись по сторонам, а Метсиев стоял с сыном своим Денисом и, глядя в след Анне и Тимофею с лютым злорадством произнёс:

– Нашли друг друга, хромой и глухая.

Глава 3

Эпизод 1

1920 год. Лето.

Солнце пряталось за лес, устало склоняло голову на пушистые лапы елей, смотрело на белянки домов перед сном, пряталось на ночь на отдых, раздувая свои щёки, отдававшиеся красным закатом по небу, ещё не ночным, но уже с блеском первых звёзд. Сумерки окутывали дома, в которых зажигались, тусклыми огоньками печали керосиновые лампы.

Купол церкви возвышался над селом Студёное, сиротливо, без креста, с надписью на воротах храма «Сельский клуб», где, напротив, над крыльцом Сельского совета смеясь, играло кумачом крови знамя свободного Пролетариата.

В третьем доме от леса света было много, в доме играли свадьбу. Во дворе кухарили три женщины у летней кухни под навесом, где на печке голландке докипал в чугунах картофель и на двух сковородах шелестели жиром гуси.

В самом доме, за длинным столом сидели селяне на двух лавках, поставленных вдоль стола с обеих сторон. За торцом стола на двух старых стульях сидели жених и невеста.

Свадьба была простая. Народу на ней было ровно столько, насколько было угощения. Народ на ту пору ещё в разброде жил. То красные, то зелёные, ну, в общем, полная цветовая палитра по лесам и дорогам растекалась. Не было толкового единства во мнениях относительно с кем продолжать своё существование этому народу.

Советская власть приняла кумач красным цветом своей победы и цеплялась своими мозолистыми руками за всё, что можно было удержать при себе. Вот и свадьбу справляли все одного цвета, Красные. Народ не жировал, но вот гусей экспроприированных у зажиточных мирян из зареченской деревни приобщили к празднеству с большой радостью. И самогон из той же кубышки относившийся к вещественным доказательствам незаконного варения спиртного лился без остановки, без зазрения совести. Народа было тринадцать человек, все свои и по духу и по социальному положению.

Жених Аким, сока лет отроду, претендовал на должность председателя колхоза только организованного, при помощи Советов в селе. Фигура для всех на ту пору была значимая. Сам он был худощавого телосложения, по натуре добрый, но самое главное его качество, хозяйственный.

Невеста его Марфа, молодая, сдобная телом, краснощёкая, по характеру стерва, моложе Акима на двадцать годков, вовремя поняла, откуда ветер дует и к какому двору прибиться. Марфе было всё равно, что Аким только иногда, по состоянию своего здоровья, забрасывал на неё своё усталое от забот житейских тело.

Марфу это не печалило. Охотников до её пышных форм было много. Марфу, втихаря охаживал Тимоша, выступавший на их свадьбе гармонистом, но бескорыстно отдавший свою полюбовницу бывшему Красному командиру.

Три кухарки внесли в дом на блюдах картофель и гусей, растерзанных на куски рачительными женщинами. А по центру избы скромно обставленной, плясали Андрон со Степанидой под гармонь Тимохи.

Андрон, тучный сорокалетний дружок закадычный Акима выделывал ногами кренделя, царапая деревянный пол подковками, набитыми на сапогах. Котом смотрел на Степаниду, раскрасневшуюся от пляски. Степанида плясала с задором, тряся своей грудью ещё, пуще, приметя масленый взгляд Андрона на своей груди.

Гармонист Тимоша, сидел на краю лавки со стороны невесты, слегка накренившись на бок, наяривал на гармошке, растягивая меха, втягивая дым махорки самокрутки, прилипшей в углу его рта, одетый в красного цвета рубаху, с картузом на голове, с приколотым красным бантом к козырьку, из-под которого торчал соломенный чуб. Рядом с ним сидел Косарь, мужик сельский, та ещё тварь завистливая и вашим и нашим, лишь бы живот набить.

Степанида уже, как с четверть часа топотала ногами, и уморила Андрона с Тимохой. Частушки так и лились из неё, как из родника природного вода, нескончаемым потоком:

– Про любовь мне пел Тимошка до восхода зарева. Сердце теребил гармошкой, рвал меха, наяривал.

Аким втягивал носом запах гуся, предвкушая хорошую закуску. По его сторону рядом сидел с женой своей Лукерьей дед Матвей. По возрасту, он с женихом был одногодка, но носил бороду длиннющую, за это и прозвали его в селе дедом. Сам он был из крестьян, по натуре своей любил выявлять в людях недостатки жизненные, подмечал всё и высмеивал. Ядовитая натура была у него, но Советскую власть он любил. Он при дружке своём Акиме, будущем председателе уже завхозом пристроился в правлении.

Справа от деда Матвея сидела вдоль окна сорокалетняя вдова, тётя Глаша и рядом с ней на скамье у открытого окна улыбался Силантий, потомственный лесоруб. Медведеву Силантию только исполнилось двадцать лет, а он уже успел поучаствовать в штурме Зимнего дворца в Питере, повоевать и, вернувшись в своё родное село, претендовал на должность бригадира лесорубов.

Силантий был обаятельный, высокого роста, «Косая сажень в плечах», силы необыкновенной парень. Отец его, лесоруб научил Силантия сызмальства валить деревья так, что равных ему в этом деле не было во всей округе. Характером отличался он спокойным. Курить он не курил, и пить особо самогон себя не заставлял. С девчатами был робок и думал только о работе. Хотелось ему из нужды тягучей вылезти. А тут на тебе, Советская власть и флаг в руки. Силантий расстегнул пуговицы на гимнастёрке.

Степанида всё не унималась и уже с хрипом пела частушку:

– Кавалер мне целый вечер всё о звёздах говорил. А потом задрал мне юбку, выйти замуж упросил.

Андрон прижался щекой к груди Степаниды и хмельной от самогонки тёрся носом в вырез её кофты. Тридцатилетняя кровь с молоком запрокинула голову и хохотала, топая под гармонь каблуками сапожек по полу.

Лето далось жаркое, окна в доме были открыты и на подоконнике повисли дети соседей по селу. Дети глазели на угощение и самая бойкая их них, Прасковья, отроду десяти лет, попросила у тёти Глаши, сидевшей возле окна рядом с Силантием Медведевым, пирогов:

– Тётя Глаша, пирожком угостите?

С добрым выражением лица, с улыбкой тётя Глаша подала детям пироги.

Прасковья, блестела голубыми глазами, по-детски счастливая уплетала пирог за обе щеки. Сама она была чернявою, лицом смуглая, как уголёк, цыганских кровей. Отец её отбился от табора, осел в селе и женился на сельской татарке и через неё они дочку нарадили.

Дед Матвей не смог устоять от слабости, чтобы не подковырнуть своего дружка Акима, натура такая была, и он с деланным восхищением в голосе сказал ему:

– Повезло Аким твоей Марфе. Ты мужик хозяйственный. Вона, стол накрыл какой, ломится. Всё-таки согласись по совести, есть польза от продразвёрстки.

На что Аким смутился и ответил, разводя руками в стороны:

– Излишки у кулаков Зареченских забрали.

Аким повернулся к пляшущим и громко, но по-доброму, сказал:

– Степанида, Андрон заканчивайте плясать, садитесь за стол.

Гармонист Тимоша, как по приказу свернул меха гармони. Степанида, громко дыша, пошла за стол, по ходу играя плечами, виляя бёдрами перед Андроном и оттопыривая вырез кофты, дуя губами на два «бидона молока» позвала Андрона:

– Пойдём Дроня, Аким с Марфой за стол приглашают. Грех отказываться.

Они с Андроном сели на лавку рядом с Косарем, лицом к окну напротив Силантия и Степанида сразу начала стрелять в него глазами, а Силантий смутившись, опустил глаза, как девица красная.

Гости того и ждали, что бы наполнить жгущей самогонкой пересохшие стаканы под гуся. Журчал самогон, разносились по тарелкам куски гусятины тремя хлопотливыми кухарками. Лукерья толкнула своего мужа Матвея в бок и наказав ему:

– Матвей, что расселся? Скажи слово молодым.

– Ты Лукерья не торопи мужа своего. Ведь напутствие, оно, как название у корабля, как скажешь, так и поплывёшь, – ответил важно дед Матвей и, взяв в руки стакан с самогоном, встал во весь свой средний рост, откашлялся в кулак.

Гости замолкли и дед Матвей по-деревенски, но употребляя витиеватые слова, произнёс:

– Дорогие Аким и Марфа. Когда чёрная гидра Антанты душит молодую шею Красной Революции и враги Пролетариата опустошают закрома нашей Родины многострадальной, мы крестьяне ответим контре прибавлением молодого поколения, для пополнения наших рабочих и крестьянских рядов по борьбе с врагами Мирового Пролетариата.

Подвыпивший Косарь и Андрон с восхищением смотрели на оратора. Тимоха, аж икнул от великих слов, а дед Матвей воодушевлённый своей значимостью дружка жениха продолжил:

– Выпьем товарищи за молодую, Революционную семью. Как говориться плодитесь и размножайтесь, чтобы враги Советской власти от зависти своей померли. Ура товарищи.

Гости звонко чокнулись переполненными стаканами, махнули самогонки и хором закричали молодожёнам горько.

Аким скромно поцеловал Марфу и, улыбнувшись присутствующим, предложил:

– Прошу вас отпотчевать хлеб да соль гости дорогие.

Гости не заставили себя просить дважды и приступили уничтожать с голодухи всё, что послала им экспроприация.

Степанида махнула стакан самогонки, закусила пирожком и бросила жгучий взгляд на Силантия, но он не обращал никакого внимания на её кипучие после самогонки знаки внимания. Степанида, между тем впала в хмель и начала приставать разговором к Силантию: