Вампиры и другие фантастические истории

По словам Алексея Владимировича Хомзе, эти произведения передают живые исторические картины, повседневную ткань той жизни и раскрывают стойкий характер писательницы, ее поучительное самообладание и стремление думать, а не действовать по эмоциональному порыву.

…

Помимо прозаических сочинений до наших дней дошли также гранки созданной Екатериной Николаевной злободневной песенки о благодушном китайском мандарине (напоминающем гоголевского Манилова), которую царская цензура запретила печатать «как заключающую в себе намек на злоупотребления административной власти в России»[47].

Считаем уместным познакомить читателей с полным текстом песенки, тем более что публикуется она впервые.

ЧУН-ЧИНЖил-был в Китае мандаринПо имени Чун-Чин.Он назначал секретарейНад областью своей,А сам ел пряники с виномИ спал на ложе золотом.Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!Он области своей не знал,Да знать и не желал;Не выходил он никогдаИз своего дворца;Весь день, раскинувшись, лежал.Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!К народу он не выходил:Он шуму не любил;Но знал обязанность своюИ два раза в годуК царю с подарками езжалИ пятки царские лобзал.Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!Так жил невинный мандарин,Ловя за чином чин,И мира сладкого егоНе нарушал никто.Сын Неба говорил: «Чун-Чин —Великолепный мандарин!»Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!Но не дремали уж затоСекретари его.Народ вздыхал, народ стоналПравитель не слыхал.Любя покой и тишину,Он не мешался в их возню.Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!Народ терпенье потерял,Народ забушевал.Валит народная волнаК палатам Чун-Чина.Царь о восстанье узнает,Царь Чун-Чина на суд зовет.Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!«О, милосердный властелин!Заговорил Чун-Чин. —Неблагодарная толпаКлевещет на меня.Я никого не обижал,Я никого не притеснял».Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!«Я мог их грабить и казнить,Мог резать и душить,А я по доброте душиНе поднял и руки:Все поручив секретарям,Я тихо спал по целым дням».Пой, лира, пой ему хвалу,Пой славу Чун-Чину!

Остается поведать о последних годах Екатерины Николаевны Хомзе. Обратимся для этого к воспоминаниям Алевтины Альбертовны Стругач:

«Впрочем, я забыла еще про лето 1913 г., которого забыть не могу[48]. В это лето Маргарита и Кэт поехали в Париж. Я потом поняла, что мама нарочно отправила их подальше, чтобы развязать себе руки. Я осталась с ней одна в Москве.

Уже много лет мама неподвижно сидела в кресле и очень страдала от обезображивающего артрита. Почти все суставы потеряли свою подвижность. Ноги не действовали совсем, плечевые суставы тоже. Держалась она только морфием. Иногда я целыми днями сидела около нее и раскладывала ей пасьянсы. Уходить из дому я избегала, так как видела, что мама что-то нервничает. Заметила также, что вместо сказок она пишет что-то другое. И хотя не знала что, все же почему-то беспокоилась. Однажды мама особенно сильно уговаривала меня пойти пройтись – нельзя же целое лето просидеть без воздуха. Очень мне не хотелось уходить, но, чтобы мама не нервничала из-за меня, я согласилась на полчаса сходить к моей троюродной сестре и приятельнице Нине Швецовой [Нина Васильевна Собенникова-Швецова, 1889 г. р., примеч. Д. К.]. Мы жили в Сущевском тупике[49], а она – на Малой Дмитриевке, у Страстного монастыря. Ходьбы было минут 15–20. Не успела я войти к Нине, как позвонил телефон. Эмилия Яковлевна зовет меня срочно домой. Я сразу поняла, что что-то с мамой.

Оказалось, мама приняла морфий. Несмотря на страшные боли, она в течение нескольких дней копила приносимые ей порошки и приняла их сразу, как только я ушла. Началась рвота. Услыхала Эмилия Яковлевна и вызвала меня. У меня было странное состояние: спасать ли маму или дать ей умереть? Она так давно и так страшно страдает, надежды не только на спасение, но и даже просто на облегчение никакой нет. Напротив, чем дальше, тем будет хуже. Решиться на самоубийство нелегко, еще труднее привести это решение в исполнение. Имею ли я право насиловать мамину волю и заставлять ее и дальше страдать? Может быть, если бы мы были с ней одни на свете, я оставила бы все как есть. Ну а тут решила посоветоваться с кем-либо. Первый, кто пришел на ум, был дядя Андрюша[50]. Позвонила ему. Он сказал, что я сошла с ума и что он немедленно приедет с врачом. (…) Через несколько минут они приехали. Началась очень тяжелая сцена. Мама не хотела никакой помощи, плакала и говорила, что мы пользуемся ее беспомощностью. И я знала, что она права: защищаться она не могла. Ее насильно раздели и делали ей впрыскивания в спину. Много дней после этого она плакала и горько упрекала меня, говоря, что именно на меня и на мою выдержку она и надеялась, что нарочно отправила сестер в Париж, написала завещание и отослала меня к Нине. Мне было жаль ее, и я дала слово, страшное слово. Я обещала ей, что если она когда-нибудь еще раз захочет покончить с собой, я не только не буду ей мешать, но сама дам более эффективный яд и что сделаю это даже сама, тайно от нее, если она не будет больше в состоянии переносить свои страдания. Мама мне поверила и успокоилась. Через два года она это мое обещание еще помнила, но отнеслась к нему совсем иначе. Мы были с Маргаритой в Евпатории, когда получили телеграмму от Кэт, что маме плохо. Маргарита выехала тотчас же, а я должна была задержаться на 1–2 дня, чтобы найти заместителя врача в Мойнакскую грязелечебницу, где я работала. Получаю телеграмму от Маргариты, чтобы я не торопилась с выездом, что все благополучно. Дней через десять новая телеграмма – о смерти мамы. Спрашиваю у Маргариты объяснений ее поступка. Оказывается, мама страшно мучилась, у нее началась гангрена мягких тканей, так что обнажились кости таза. Но еще больше она мучалась страхом, что ее отравят. И, помня мое обещание, боялась меня. Да и не только меня. Каждое лекарство, каждую ложку еды она заставляла при себе пробовать, прежде чем проглотить. В момент смерти проснулся сильнейший инстинкт жизни и боязнь смерти. (…) Конечно, Маргарита была права, что меня не вызвала. После смерти мамы мы исполнили ее желание – вызвали врача, и она проколола маме сердце длинной иглой. Мама страшно боялась летаргии».

Фобия Екатерины Николаевны нашла отражение и в романе «Вампиры», где летаргический сон явился предвестником зловещих событий – превращения Риты в кровожадного упыря.

На первой странице своих «Воспоминаний» Алевтина Альбертовна Стругач предупреждает читателя: «Я не обещаю точных хронологических дат – не помню их». Это объясняет несоответствие указанной ею даты смерти матери (1915 год) фактической.

Согласно записи в метрической книге[51], Екатерина Николаевна Хомзе, вдова потомственного почетного гражданина, скончалась 12/25 августа 1916 года от «воспаления суставов». Ее похоронили в Москве на Лазаревском кладбище. В 1916 году историк Москвы Алексей Тимофеевич Саладин (1876–1918) писал, что Лазаревское кладбище «далеко не ласкает взгляда… Спрятавшись от всякого шума за прочными стенами, кладбище покрылось буйной растительностью. Трава – выше пояса – скрывает даже высокие гробницы, и к некоторым могилам можно подойти только с трудом, обжигаясь о крапиву»[52]. В 1934 году кладбище было закрыто, а с 1937 года началась его ликвидация, закончившаяся уже в послевоенные годы. Тысячи не эксгумированных тел остались лежать под лужайками разбитого на этом месте парка и проезжей дорогой (участок Третьего транспортного кольца Москвы).

Камни сорной порастут травой,Прахом станет тело…И могила очутится под тропой,Где потомки зашагают смело![53]

Образным воплощением судьбы и творчества Екатерины Николаевны Хомзе может послужить случай, описанный ею на страницах воспоминаний «Давно прошедшее время».

При переезде всей семьи из Кяхты в Санкт-Петербург в 1889 году Екатерина Николаевна и трое детей помещались в большом крытом экипаже дормез, и однажды ночью ей, матери, приснилось, будто от стеариновой свечки, зажженной перед отходом ко сну для успокоения напуганного грозой ребенка, начался пожар и все сгорели… Екатерина Николаевна очнулась от сильной боли в пальцах руки и поняла, что сон превращается в действительность: перед ее глазами пылал яркий огонь – горело толстое меховое одеяло, в которое были завернуты дети. Посреди охватившего ее смятения Екатерина Николаевна осознала, что если поддастся порыву ужаса и закричит, то ямщики бросятся на помощь, быстро откинут фартук экипажа, от притока свежего воздуха пламя взметнется и огонь вспыхнет сильнее, напугав детей и причинив им страшные ожоги…

Воля нашей героини позволила разуму взять верх над чувствами: она молча своими руками потушила горевшее одеяло и только потом позвала на помощь. Дети не пострадали, сама же она, благодаря теплым толстым перчаткам, отделалась незначительными ожогами.

В последнее десятилетие своей жизни Екатерина Николаевна оказалась в еще более сложной ситуации, когда усилившаяся болезнь приковала ее к инвалидному креслу, а сердцу была нанесена неизлечимая рана безответной любви к бросившему ее мужу Альберту – ее «символу веры», усугубленная затем его кончиной.

В 1910 году эту «летопись несчастий» дополнило переживание вины за самоубийство любимой дочери Лариссы, которую Екатерина Николаевна сама отправила в Швейцарию к «бабушке русской революции» Екатерине Константиновне Брешко-Брешковской (1844–1934), думая, что так будет лучше и дочь, увлеченная революционной романтикой, окажется под присмотром. Вышло иначе. Наивная девушка только глубже погрузилась в грязную мясорубку подпольной деятельности, запуталась в сетях кровавой борьбы революционеров и провокаторов и не нашла выхода.

В чем теперь могла Екатерина Николаевна отыскать смысл жизни и мотивацию к ней? Литературное творчество сделалось для нее спасительным выражением воли к жизни, родом медитации. Она стала сочинять развлекательные и научно-сказочные тексты для младшей дочери и внука, не заботясь при этом об указании своего авторства в книгах, появившихся в печати. Объем рукописей, сохранившихся в литературном архиве Екатерины Николаевны, свидетельствует о том, что первую половину 1910-х годов она посвятила практически только их написанию.

Ее произведения увлекательны, наполнены фантазией, светом разума и добрым юмором. Это мир, созданный ею самой. Это сказочная реальность, сотворенная ею вопреки всему. Это пример реализации стоического убеждения в том, что мы, люди, не властны над внешними обстоятельствами своей жизни, но свободны в выборе того, что нам делать в этих обстоятельствах…

Такова удивительная история мудрой и талантливой женщины из далекого прошлого, по сути совершившей личный человеческий подвиг: несмотря на выпавшие ей испытания, она «играючи», для узкого круга близких людей, в числе прочих своих произведений сотворила одну из самых ярких литературных мистификаций XX века – роман «Вампиры», анонимно прославивший ее уже в наши дни.

Да, у всякого барона своя фантазия, а уж у купеческой жены, представившейся читающей публике бароном, – и подавно!

При подготовке предлагаемого сборника редактор неизменно стремился к тому, чтобы по возможности точнее передать все намерения писателя и тем самым очистить авторский текст романа «Вампиры» от накопившихся с годами опечаток и купюр. Взятая за основу оригинальная публикация 1912 года страдала типографскими, смысловыми и орфографическими погрешностями, неточной передачей иноязычных выражений. В связи с этим потребовалось проделать значительную работу по подготовке текста, куда были внесены обоснованные исправления, сделавшие его более удобочитаемым как в отношении разбивки на главы, так и в плане замены устаревших слов и выражений, представляющихся в наши дни нелитературными и разговорными (напр., лавенда, вдолге, способы отваживания, зало, понаблюди, вырешили).

Подобным же образом были подготовлены к печати и рукописи фантастических рассказов.

Орфография и пунктуация печатного и рукописных подлинников в настоящем издании приведены в соответствие с современными грамматическими нормами, однако в целом особенности языковой и литературной манеры автора тщательно сохранены.

Д. Р. Кобозев

Вампиры

Из семейной хроники графов Дракула-Карди

Фантастический роман барона Олшеври

Продолжение этого романа – перевод с английского «Граф Дракула (Вампир)»

Посвящается Е. А. Х.

Пролог

Не любо – не слушай, а врать не мешай[54].

Сегодня большая комната деревенской гостиницы ярко освещена и убрана по-праздничному.

Там собралось большое и богатое общество.

Вот уже неделя, как вся гостиница снята под приезд американского миллионера мистера Гарри Карди.

Его приезду предшествовали целые легенды. Говорили, что он несметно богат, что его хлопчатобумажные плантации – целое королевство. Что в его происхождении много таинственного, что он потомок мексиканского короля Монтесумы[55] и что он тайно поклоняется Вицли-Пуцли[56].

Вымысла в рассказах, конечно, было больше, чем правды. Одно оставалось неоспоримо: мистер Гарри богат, молод, страстный охотник и что страсть эта заставила его побывать и в Африке, и в Индии.

В Европу его привело дело и любопытство путешественника.

В деревне говорили, что приезд этого сказочного принца в Карпатские горы был сопряжен с вводом во владение древним замком графов Дракула.

Замок этот лет сорок, если не больше, стоял покинутым. Все владельцы вымерли, а последний, как говорят, бросил мир и отрекся от жизни, похоронив себя в монастыре, где и умер.

Одни уверяли, что мистер Гарри купил замок ради титула, другие – что замок перешел ему по наследству. Что один граф Дракула уехал в Индию и изучал там черную магию под наблюдением браминов[57] и что уже оттуда его наследники попали в Америку.

Мистера Гарри сопровождал целый штат служащих, друзей и прихлебателей. Самыми близкими людьми к миллионеру были: доктор Вейс – небольшого роста полный господин, весельчак и милый собеседник; капитан Райт – англичанин, доведший свое хладнокровие до апогея. Про него говорили, что, находясь в плену у тугов[58], в подземельях кровожадной Бовами, где его ожидала неминуемая смерть, он не изменил своему обычаю и не выпускал сигары изо рта, а при почти чудесном освобождении спросил стакан рому и выпил его так же спокойно, как и на дружеской пирушке. К этому неразлучному трио присоединялся еще Джемс Уат, также американец, но в жилы которого, несомненно, попала живая кровь француза. Он был подвижен и всегда желал до всего допытаться, ко всему, его занимающему, прикоснуться руками. За желание потрогать золотой лотос на груди какого-то индийского истукана он чуть не заплатил всей рукой. И посейчас красный шрам, как змея, обвивает его руку. Этот шрам – память от удара одного фанатика. За страсть Джемса к наблюдениям и выводам доктор называл его Шерлоком Холмсом.

Затем шли: управляющий Смит; личный камердинер Гарри – Сабо; слуга и помощник доктора Джо. Он же заведовал аптекой и всеми перевязочными средствами, так нужными при опасных охотах; повар и лакей.

Остальной штат нанимался из местных жителей и при отъезде распускался.

Общество друзей-прихлебателей тоже менялось по месту жительства.

Теперь Гарри сопровождала больше молодежь – любители охоты или же люди, любившие вообще пожить на чужой счет.

Надо отдать справедливость, Смит умел занять гостей хозяина. В настоящее время охота сменяла охоту, одна лучше другой, равно как и устраиваемые по вечерам обильные ужины с массою лучшего вина.

Вино развязывало языки. После ужина шли разговоры. Вначале говорили о скачках и женщинах, но чем дальше в горы забирались охотники, тем чаще прежние разговоры сменялись охотничьими рассказами и рассказами о приключениях в лесах Америки и джунглях Индии.

Сегодня хозяин изобрел новую забаву: чтение. Недавно он принял к себе на службу старика-библиотекаря, Карла Ивановича Шмидта, для разборки нужных бумаг, а главным образом для отыскания в местном церковном архиве документа о смерти или погребении одного из графов Дракула. Каждый вечер библиотекарь давал отчет, что им найдено за день, и вот сегодня он принес хозяину бумаги, вернее – дневники, или записки, взятые им из церковного архива. Записки эти показались Гарри интересными, и он попросил Карла Ивановича прочесть их вслух после ужина, для развлечения гостей.

Часть I

I

Дневник учителя

С этой ночи никто из жителей не видел его… Что это, случайность или новая жертва?

Я сказал «жертва», но жертва чего?..

Вот уже полгода, как я не брал в руки эту тетрадь. Все было спокойно. Мое подозрение, что между «случайностями» есть связь, что-то роковое, что заставило меня вести эту летопись несчастий, – улег лось. Мне даже было стыдно, что я поддался такому суеверию…

Вчера мои сомнения вспыхнули вновь. Пропал Генрих-охотник.

Генрих – это предмет тайных мечтаний всех деревенских невест.

Молод, красив, всегда весел. Первый танцор и первый храбрец. Про него говорили, что он не знает страха, черта не боится, а перед Божьей Матерью, покровительницей нашей деревни, склоняется почтительно и даже носит ее изображение и образок на груди, на зеленом шнурочке.

В пятницу утром Генрих ушел на охоту обещав вернуться ко времени службы в костеле.

Но ни в воскресенье, ни в понедельник его не было.

Сестра его, Мария, очень беспокоится: не случилось ли с ним несчастья. Она пришла к нам на кухню, плакала и просила совета.

Среда – Генриха нет. По деревне уже идет слух, что он погиб и искать его надо не иначе как в Долине ведьм…

Но зачем он туда попадет?

Если кузнец Михель и нашелся в Долине ведьм, то он был пьян…

Генрих не пьет, да и промысел его лежит не близ проезжей дороги, а по другую сторону, в горах…

– Здесь, видимо, вырвано несколько листов, – сказал библиотекарь, сдвигая очки на лоб.

– Вот и отлично, перерыв, мы можем выпить по стакану вина! Эй, Сабо… – вскричал веселый хозяин. – Кстати, господа, – продолжал Гарри, – по расписанию мы завтра после охоты ночуем в Охотничьем доме. Он как раз лежит на холме, при входе в Долину ведьм. Вот, капитан Райт, тебе случай показать свою храбрость.

– Пока я еще ничего не понимаю, – пробурчал Райт.

– Поймешь, когда ведьма завладеет тобой.

– Да объясни лучше, что это за знаменитая Долина ведьм?

– Долина ведьм – прескверное место, – вмешался один из гостей, местный уроженец. – Говорят, туда собирается нечистая сила и ведьмы справляют там свои мерзкие праздники. Кто дорожит спасением своей души, не должен на них смотреть.

– Видите ли, друзья мои, – вновь начал Гарри, – Долина ведьм – это небольшая прелестная долина, лежит она у подножия скалы, на которой стоит замок. Но скала настолько крута, что из долины подъема на нее нет. С другой же стороны лежит цепь лесистых гор. В одном конце долины стоит наш Охотничий дом, а недалеко от другого конца проходит проезжая дорога. На дне долины лежит небольшое озеро, сплошь заросшее мертвыми розами-ненюфарами[59]. Берега его болотисты, и на закате солнца на нем клубится туман.

– Вот этот-то туман, конечно, и подал, по моему мнению, мысль к созданию всех легенд о долине, – вставил свои слова доктор.

– Не слушайте его, у него нет ни капельки поэзии в душе, – перебил хозяин. – Туман, особенно при свете месяца, принимает образы прекрасных молодых женщин. На голове у них венок из мертвых роз, а по плечам вьется белое легкое покрывало… Глаза их горят, как звезды, а тело светится розоватым оттенком…

– Недурно, – промычал Райт.

– Да, но немного найдется желающих испытать эту любовь. Всякого, кто волей или неволей попадал в полнолуние в Долину ведьм, находили мертвым, а если он и приходил оттуда, то умирал через месяц – в следующее полнолуние. Женщины с озера вместе с поцелуями выпивают его жизнь. Он слабеет, бледнеет и умирает.

– Еще бы не умереть, когда вода в озере стоячая, гнилая и туман несет бог знает какие ядовитые испарения, – прибавил доктор.

– Смотри, доктор, поплатишься за свое неверие, – смеясь, сказал Гарри.

– Напротив, я вполне верю, что если пьяный зайдет на болото, то он или утонет, или, проспав на сырой земле, схватит лихорадку, а болотные лихорадки шутить не любят!

– А что ты скажешь о ранах, находимых на теле тех, кто умер в долине? Положим, ранки крошечны, едва заметны.

– Ну, это очень просто, укус змеи или пиявки. Ведь ты сам говоришь, что ранки едва заметны.

– Впрочем, что, господа, говорить о том, что было да прошло, – с печальной миной продолжал хозяин. – Вот уже больше тридцати лет никто не погибал в Долине ведьм, и храброму капитану Райту не придется отличиться. Нам остается только жалеть, что мы живем в век, когда нет ни спящих красавиц, ни драконов, ни даже самых простых упырей. И нам остается слушать только чужие подвиги. Еще по стакану вина и внимание! – закончил Гарри.

Библиотекарь надвинул очки и начал снова:

Только когда он пришел в себя, нам удалось разжать судорожно сведенные пальцы. В них оказался образок Божьей Матери, что он всегда носил на себе.

15-ое

Сегодня Генрих заговорил. Он говорит сбивчиво, неясно, но если хорошо обдумать, то, видимо, дело было так: он заблудился, что довольно странно для Генриха, и к ночи попал к озеру Долины ведьм. Чувствуя, как и все простолюдины, страх к озеру, он решил бежать и взобрался на высокую скалу, куда не достигает туман, и решил не спать. Сев на выступ скалы, недалеко от куста боярышника, он, как хороший католик, прочел «Ave Maria»[60] и задумался.

Луна ярко сияла. На озере клубился туман, воздух был прорезан серебристыми нитями, и цветы боярышника странно благоухали. «Точно вонзались мне в голову», – говорит Генрих. Было жарко. Небывалая, приятная истома напала на него… Вдруг порыв ветра качнул куст боярышника, и ветка ударила его в грудь, в ту же минуту он был осыпан белыми цветами боярышника. «Точно белое покрывало окружило меня», – говорит он. Луна померкла. Покрывало засветилось, и ясно было видно прекрасное женское лицо, бледное и чудное, с большими зеленоватыми глазами и розовыми губами. «Оно все приближалось – я не мог от него оторвать глаз, – говорит Генрих. – Хотел молиться, но слова путались в голове. Хотел схватить свой образок, но представьте себе мой ужас, – с дрожью прибавляет Генрих, – образка и шнурка не было на мне.

„Оно“ сорвало его покрывалом!

Наконец „оно“ прильнуло к моим губам… все зашаталось и пошло кругом… Я потерял сознание», – добавляет он.

Очнулся он от сильной боли в шее. Не успел открыть глаз, как в голову ударил пряный, одуряющий запах свежей крови…

«У меня вновь закружилась голова, и я упал, – говорит Генрих. – Падая, рукою я захватился за что-то…» – и дальше он не помнит ничего.

Генрих убежден, что сама Божья Матерь спустилась, чтобы спасти его от вампира. Он уверяет, что видел сияние вокруг ее лица и слышал злобный хохот побежденного дьявола. Ведь то, что, падая, он схватил рукою, – был его заветный образок!

16-ое

Мне, сельскому учителю, представителю просвещения, не подобает верить в вампиров.

Да, если спокойно разобрать историю Генриха, то все выйдет очень просто.

Он заблудился; ночь на воскресенье была очень темная. Увидав себя в Долине ведьм, он, как всякий крестьянин нашей деревни, испугался и, вместо того чтобы быстро пересечь долину и идти в деревню, бросился в горы.

Ведь, пересекая долину, надо пройти мимо озера, ну а это было выше его храбрости.

Усевшись на камень, он задремал и все остальное видел во сне. Со сна упал и ударился головой – отчего и потерял сознание: да, это так.

Почему только он слаб?

Фельдшер говорит, что такая слабость бывает от сильной потери крови.

Ран на теле у него нет, и фельдшер предполагает, что просто от жары и волнения у него пошла носом кровь, так как рубашка спереди была в кровавых пятнах. Фельдшера удивляет только то, что, судя по пятнам, крови вышло не очень много, а Генрих, такой молодой и здоровый, настолько сильно ослабел от подобного пустяка.

17-ое

Сегодня я был в Долине ведьм и нашел место, где заснул Генрих. Это было нетрудно: ружье его все еще стояло прислоненным к скале и шляпа валялась рядом.

Сев на камень, я отлично понял, как порывом ветра наклонило боярышник, и тот колючкой сорвал шнурок с образка и ею же уколол и шею Генриха. Кстати, и шнурок висел тут же на ветке. Осмотрев подножие камня, я нашел следы колен и рук Генриха. Падая, он ладонью нечаянно уперся в оборванный образок и стиснул его пальцами. Если б я нашел признаки, куда впиталась кровь из носа, то все было бы ясно. К сожалению, этого я не нашел.

Кругом все тихо.

Решив возвращаться домой, я увидел под ногами цветок ненюфара. Откуда он? Немного завядший, но все еще прекрасный. Генрих не говорил, чтобы он срывал его, да он и не подходил к озеру.