У черных рыцарей

– Мне не хочется сейчас плясать…

– Может, ты не умеешь?

– Не хочу.

– Ты не разговорчива. Как тебя зовут?

– Мария, – неохотно ответила девушка-подросток и, сердито блеснув черными глазами, отошла в сторону.

– Видите, как независимо держит себя эта девчушка? Ни капельки подобострастия. А какая походка, вы обратили внимание? Кажется, ножки ее не касаются земли.

– Надо сказать, достаточно грязные ножки, – насмешливо заметил Нунке.

– Ты, Зефи, невыносим со своим скепсисом. Девочка прехорошенькая. Жаль, что мы не узнали, как ее фамилия! Я бы что-нибудь оставила ее родителям.

– А у женщин-цыганок нет фамилий, – пояснил дон Эмилио. – С тех пор, как правительство Испании обязало цыган отбывать воинскую повинность, у мужчин появились фамилии. Но какие! В личных карточках призывников-цыган, например, бывают такие записи: «Педро, сын Паласио Кривого» или «Басилио, приемыш гадалки Консуэлы, родной сестры кузнеца Хуана»…

– Какая нелепость! – фыркнул Нунке.

Мог ли он в эту минуту даже подумать, что судьба еще раз сведет его с чернокосой и черноглазой Марией, не имеющей даже собственной фамилии?

Прогулка по Триане закончилась к вечеру и очень невесело: уже в машине Нунке заметил, что у него исчез бумажник.

– Логово воров, которое надо смести с лица земли! – бесновался он. – Что за безумная идея возникла у вас, дон Эмилио, потащить нас к этому сброду? Не совсем справедливо, что расплачиваюсь за это я!

Доктор побледнел:

– Сколько было у вас в бумажнике, герр Нунке? Я считаю делом чести вернуть все, – проговорил он с холодной сдержанностью.

– Оставьте свое при себе! – грубо отрубил Нунке.

Берта глотала слезы. Когда возле гавани Таблада муж вышел из автомобиля, она не выдержала и разрыдалась.

– Простите, дон Эмилио, о, простите! Иозеф по временам бывает так груб! Мне стыдно перед вами…

– Не придавайте этому значения, фрау Берта! Мы, мужчины, часто бываем несдержанны в выражениях… то ли из-за перегруженности делами, то ли из-за служебных неприятностей…

– Не поверю, что и вы можете себя так вести!

– Иногда я тоже теряю власть над собой, – произнес дон Эмилио странно изменившимся голосом. Если вы будете плакать, это может случиться. Да, да, может случиться, ибо… – он оборвал фразу и остановил машину. – Давайте пройдемся по набережной! Нам обоим надо успокоиться.

Заходящее солнце зажгло на небе настоящий пожар. Воды Гвадалквивира расплавленным золотом текли между берегов. Золотыми были и шпили многочисленных церквей, возвышавшихся над городом, а статуя Веры на колокольне собора словно плыла в воздухе, оттолкнувшись ногой от шпиля, на котором была установлена.

Берте все казалось нереально-сказочным, как и те чувства, что переполняли ее сердце.

– Вы не договорили, – напомнила она вдруг, прикоснувшись к руке своего спутника.

– Есть вещи, о которых лучше молчать. Пусть мечта остается мечтой… Поверьте, от столкновения с действительностью она блекнет.

– По-вашему, человек должен порвать с действительностью и жить в мире сказок.

– В зависимости от его характера. Слабые натуры уходят в царство мечты. Я из таких…

«А я?» – подумала Берта. И вдруг представила свою жизнь в Берлине, размеренную, упорядоченную, быть может несколько скучную, но раз и навсегда установившуюся. Нет, такая жизнь крепко ее держит. Это физическое состояние виной тому, что она утратила равновесие, поддалась соблазну. На миг Берте показалось, что она вырвалась из обыденности и, словно статуя, сорвавшаяся с пьедестала, взлетела ввысь. Глупости, иллюзии! Надо положить всему конец…

Через неделю молодая жена Нунке, сославшись на свое состояние, требующее постоянного врачебного наблюдения и забот домашних, выехала в Берлин.

По странному стечению обстоятельств в тот же майский день 1930 года из цыганского селения исчезла маленькая Мария.

Девочку в цыганском таборе прозвали «Приблудная». Ее отца и мать арестовали за кражу, и они бесследно исчезли в таинственных застенках испанской полиции, когда Мария была совсем маленькой. Род не оставил девочку, а принял в общину и содержал, именно содержал, а не воспитывал, ибо о воспитании ее никто не заботился. Мария с детства делала все, что хотела, ходила, куда хотела, а кормилась там, где в этот день готовили самую вкусную еду.

Исчезновение Марии заметили не сразу. Это и понятно: оседлые цыгане в эти дни были охвачены волнением и тревогой.

Весть об опасности принесли детишки, как обычно носившиеся повсюду, зачастую далеко за пределами Трианы. Вечером двадцать первого мая они прибежали испуганные, издали выкрикивая:

– Табор! Табор! Табор!

Цыгане переполошились. Даже их главарь – кузнец Альфонсо, расспрашивая детвору, не мог скрыть волнения. Да, по всему видно, ребятишки говорят правду: в нескольких километрах от Трианы расположился табор.

Кочевники! Злейшие враги оседлых цыган!

Давно, очень давно возникла эта вражда. С годами она не угасала, а еще больше разгоралась. И дело совсем не в том, что кочевники относились к своим оседлым собратьям как аристократы к плебсу. Главная опасность таилась в другом: кочевники жестоко карали оседлых за измену извечным цыганским традициям. Мстили по-разному: поджигали дома, воровали детей, издевались над теми, кто по неосторожности попадал к ним в руки, зачастую даже убивали.

Было от чего встревожиться трианцам.

В тот вечер окраина, где жили цыгане, словно вымерла. Ни детского крика, ни окриков старших, ни ругани между старыми цыганками, ни звуков гитары, ни песен. Стихли и опустели многоголосые дворы. Жители спрятались за плотно запертыми дверями и ставнями, прихватив с собой все самое ценное из разбросанного по двору имущества. Пустота, воцарившаяся тут, еще больше подчеркивала тишину, в которую погрузилась окраина. Лишь в самом отдаленном конце предместья, где главная улица переходила в степную дорогу, слышались приглушенные голоса. Там собралось все мужское население, вооруженное топорами, ножами, а то и просто кольями.

В напряженном ожидании прошел день, другой. А на третий высланная разведка донесла:

– Табор снялся и уехал!

Реакция была бурной: такого взрыва веселья не помнили даже самые старые цыгане.

Когда начались танцы, старый Альфонсо позвал:

– Мария! Где ты? Покажи, как умеют танцевать трианские девушки!

Но Мария не откликнулась. Ее не нашли. Как ни искали. Каждый из присутствующих старался припомнить, где и когда видел девочку. Это было не так уж легко, учитывая панику, охватившую население предместья в последние дни.

– Я помню, последний раз она разговаривала с сеньором и красивой белокурой сеньорой, – вспомнил кто-то из женщин.

– Тоже сказала! После этого я варила баранью похлебку и Мария обедала с нами.

– А я видел ее в тот день, когда детвора рассказала о таборе. Помнишь, Альфонсо, ты еще накричал на Марию за то, что она вмешалась в разговор – все допытывалась, где этот табор?

Поспорив еще немного, о девочке забыли. Хотя исчезновение «Приблудной» немного и опечалило присутствующих, но празднество продолжалось. Слишком большой и всеобъемлющей была радость.

А тем временем Мария переживала большое горе.

«Почему наши так испугались? – спрашивала себя девочка. – Те ведь тоже цыгане… Интересно, каков он, этот табор?»

Непреодолимое любопытство влекло Марию все разузнать самой. Девочка не привыкла предупреждать кого-либо о своих прогулках, а тут еще интуитивно чуяла, что переступает какую-то запретную грань. Поэтому тайно, ночью, обойдя окраину, где дежурили мужчины, она побрела вдоль берега на север – в направлении, указанном цыганятами.

Еще не рассвело, когда Мария приблизилась к табору. Утренняя мгла окутывала шатры и кибитки. Девочка решила подождать, пока таинственные кочевники проснутся. Она села на прибрежный камень, крепко обхватив руками колени, – утро было на редкость холодным.

Первой Марию увидела старая цыганка. Заспанная, растрепанная, она, зевая, вышла из шатра. Марию так рассмешил ее вид, что девочка громко прыснула.

Старуха что-то крикнула, и табор мигом проснулся. Все, от мала до велика, высыпали из шатров и кибиток. Дети ринулись было вперед, но старый цыган сердито прикрикнул на них, и они рассыпались во все стороны, как горох.

Мария поднялась. Но не успела она двинуться в сторону табора, как у его обитателей вырвался крик возмущения. Никто не помнил случая, чтобы кто-либо из этих предателей – оседлых – добровольно пришел в табор кочевников. Навстречу девочке полетели камни, палки, кружки – все, что было под рукой.

Седобородый снова что-то крикнул толпе и сам пошел навстречу непрошеной гостье.

Пощелкивая кнутом, он подошел к Марии и остановился в трех шагах от нее.

– Откуда ты? – сурово спросил старик, внимательно разглядывая цветистый и пышный наряд девочки. Несколько дней назад Мария стащила в каком-то дворе развешенные для просушки цветные скатерти и сшила себе такую широкую и пеструю юбку, что ей завидовали все трианские модницы. Из двух разноцветных платков вышла красивая кофточка, она туго облегала тонкую девичью талию и оголяла до локтя загорелые, словно точеные руки.

– Ты откуда? – повторил старый цыган.

– Из Трианы.

– Зачем пришла?

– Поглядеть.

Будь Мария благоразумнее – ведь старик готов был испепелить ее взглядом, – она бы повернулась и кинулась бежать со всех ног. Но девочка привыкла везде чувствовать себя своей.

Мария не закончила фразу. Длинный кнут вожака племени змеей обвился вокруг груди и спины Марии. Старик знал: бить кнутом по широкой юбке – это значит только выбивать из нее пыль.

Этот удар послужил сигналом для цыган, которые, затаив дыхание, прислушивались к разговору между стариком и девушкой.

Толпа ринулась вперед. Непрошеную гостью били все. Били чем попало и куда попало. Сперва Мария защищалась, но скоро ее сбили с ног. Закрыв лицо руками, она лежала на земле и кричала. Сначала надсадно, но постепенно вопли ее становились все тише, тише, а потом и вовсе прекратились.

– Прочь! – крикнул старый цыган.

Первым ударив Марию, он отошел в сторону и только наблюдал за расправой над дерзкой пришелицей. Теперь он, очевидно, решил, что нарушительница обычаев достаточно наказана.

Старик боялся убийства. Тогда непременно вмешается полиция и ему, как атаману, придется отвечать за весь табор.

Как ни была наэлектризована толпа, но грозное «Прочь!» подействовало.

Теперь все стояли полукругом, а в центре лежала Мария. Она не двигалась, даже не стонала.

– Воды! – приказал старик, внимательно присматриваясь, не пошевельнется ли девочка. Но та, как и прежде, не подавала никаких признаков жизни.

Старику не пришлось повторять приказание. Несколько ведер воды стояли у его ног. Он взял ближайшее и сапогом перевернул тело избитой так, что Мария теперь лежала навзничь. Атаман медленно лил воду на голову и грудь потерявшей сознание девочки.

Никаких признаков жизни.

Атаман грозно поглядел на людей, столпившихся неподалеку.

Все виновато молчали. Знали, чем все это может кончиться, особенно для их вожака.

Второе ведро воды тоже не помогло.

– Адела! – позвал атаман.

Цыганка, которая первой увидала Марию, а теперь стояла у шатра, молча посасывая маленькую трубочку, поняла, чего от нее хотят.

Она подошла к девочке, прижалась ухом к ее груди и долго прислушивалась. Очевидно, старуха не услышала биения сердца. Выпрямившись, но не поднимаясь с колен, она задумчиво глядела на неподвижное тело.

Тогда Адела решила применить последнее средство: она несколько раз затянулась, раскуривая трубку, потом вставила чубук в ноздрю девочке и изо всех сил дунула на тлеющий табак.

Присутствующие как завороженные наблюдали за этой процедурой. Когда Адела дунула второй раз, дым струйкой ударил Марии в ноздрю, и девочка шевельнулась.

Возглас одобрения и мстительной радости прокатился над толпой.

Старый цыган снова подошел к Марии, носком сапога отбросил ее раскинутые руки.

Девочка, как и прежде, лежала неподвижно.

– Снимаемся! – крикнул атаман, и толпа мигом бросилась выполнять его приказ.

Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал, как табор готовится к отъезду, он заметил бы удивительную слаженность и организованность во всем. Не прошло и минуты, как засуетились все: одни ловили стреноженных коней и волокли их к крытым возкам, другие запрягали коней, третьи гасили костры, тлевшие со вчерашнего вечера, четвертые складывали лохмотья, служившие кочевникам простынями и одеялами.

Лишь старый цыган не принимал участия во всеобщей суете. Даже не отдавал больше приказов. За всем наблюдала Адела. Но вот и она, убедившись, что все идет своим чередом, подошла к старику. Взглянув на неподвижное тело девочки, Адела перевела взгляд на старого цыгана и молча кивнула в сторону речки, как бы говоря: выбросим?

Атаман грозно нахмурился и бросил:

– Ко мне в кибитку!

Было видно, что решение атамана забрать с собой девочку не пришлось кочевникам по сердцу. Об этом красноречиво свидетельствовало сердитое лицо Аделы, об этом говорили и взгляды остальных цыган, которые с неодобрительной усмешкой следили, как Адела тащила неподвижное тело Марии.

Но никто не решился перечить: приказы атамана привыкли выполнять беспрекословно.

Уже через час после описанных событий на берегу Гвадалквивира табор быстро двигался вдоль реки, все на север и на север. Коней не щадили. Все понимали – надо ехать как можно быстрее.

Напрасны были бы старания проследить за продвижением цыганского табора из Андалузии на север Испании. Ведь не количеством стоянок и длиной пути знаменательна жизнь четырнадцатилетней девочки в таборе Петра, а теми неписанными законами вражды кочевников к оседлым цыганам, всю жестокость которых повседневно испытывала на себе Мария.

Девочку считали тут парией, изгоем, подонком цыганского племени. Она не могла завтракать или ужинать в общем кругу, ей всегда бросали только объедки, а так как цыгане сами были полуголодны, то девочке доставались лишь кости, которыми кормили и собак. Мария принадлежала всему табору, и каждый мог заставить ее выполнять самую грязную и тяжелую работу. Когда табор располагался на стоянку и все бросались в разные стороны, чтобы хоть что-нибудь заработать, погадать или украсть, Мария под страхом тягчайшего наказания должна была оставаться возле кибиток.

Положение сильно ухудшало то, что старая Адела бешено ревновала Марию к Петру. Не то, чтобы старый цыган относился к девочке лучше, чем все остальные. Нет! Но время от времени он бросал на нее загадочные взгляды, и Адела толковала их по-своему.

И старуха мстила, как только могла…

Однажды Мария пыталась бежать. Ее поймали в тот же день. Петро сам наказал беглянку вчетверо сложенными вожжами, потом привязал ее к подводе, и две недели, сбивая ноги в кровь, девочка должна была бежать за кибиткой атамана, словно привязанная к возу скотина.

И все же Мария находила в себе силы для молчаливого отпора. Слишком яркими были воспоминания о полной свободе, которой она пользовалась в Триане, чтобы сразу позабыть обо всем и подобострастно выполнять приказы Аделы или даже самого Петра. Впрочем, сопротивление это было своеобразным. Молодежь не принимала Марию в свою компанию, не разрешала ей петь вместе с ними. Что же, Мария пела одна, да так, что даже старые цыганки невольно заслушивались. Девочка не получала своей доли от купленного, выпрошенного или украденного, – ну и ладно, она оденется сама. Из лохмотьев или просто из никуда не годных лоскутков она шила себе кофту или юбку, и они шли ей больше, чем другим девушкам их новые пышные наряди.

Адела взваливала на Марию всю работу. Девочка выполняла ее лишь в том случае, если старуха следила за ней. Стоило той отвернуться, как Мария бросала начатое дело и застывала на месте, словно каменная. Адела любила днем поспать в тени, и Мария тотчас укладывалась, хотя спать ей не хотелось. Она просто закрывала глаза, чтобы не видеть опостылевших ей кибиток и шатров.

Как-то к табору, уже с месяц стоявшему возле города Альмасап, в Кастилии, подъехала большая компания на автомашине. Гости, очевидно, хорошо знали цыганские обычаи и традиции, ибо приехали не с пустыми руками. Они прежде всего поднесли атаману пачку денег, остальным – корзины с вином и всякой снедью. Теперь уже никто не имел права выпрашивать что-то для себя лично.

Распили несколько бутылок вина, и молодежь стала развлекать гостей. Сначала песнями, потом танцами.

Мария, как обычно в таких случаях, спряталась в кибитке. Но на этот раз всеобщее веселье захватило и ее. То ли она была уверена, что ее не накажут при гостях, то ли так уже взыграла молодая кровь, только девушка соскочила с воза и вошла в круг. Молодежь сразу перестала танцевать, но Мария словно и не заметила этого: она пошла плясать одна.

Раскинув руки, как птица крылья, и чуть-чуть согнув их в локтях, Мария медленно проплыла по кругу. Но вот шаги ее становятся все мельче и мельче, вот она уже лишь перебирает ногами – маленькая фигурка выпрямилась и сразу словно выросла, руки сомкнулись за спиной и лишь подергивание плеч и длинной черной косы показывает, что Мария не стоит, а мелко-мелко перебирает ногами, направляясь к середине круга.

– Быстрее! – властно бросает она музыкантам, видя, что все вокруг замерли, что глаза присутствующих прикованы к ней.

Дойдя до середины, плясунья с неожиданной силой топнула ногой и, словно вихрь, закружилась по кругу. Мария чувствовала: этим бешеным танцем она словно выходит на бой за свои права, словно мстит Аделе за ее издевательства, мстит всем тем, кто до сих пор не считал ее человеком.

Теперь девушка не видела никого и ничего. Она то словно ветер проносилась мимо людей, плотным кольцом обступивших ее, то останавливалась и, слегка подрагивая всем телом, плавно и как бы лениво изгибалась, то молниеносно выпрямлялась, грациозно покачивалась, и каждый мускул ее гибкого тела под лавиной звуков подрагивал, как подрагивает молодое деревце под дождем.

А музыканты все ускоряли и ускоряли темп. Только напрасно они пытаются сморить Марию!

Вот она снова постукивает каблучками, и стук этот заглушает звуки музыки. Теперь Мария в самом центре круга. Впрочем, она ли это? Мелькают лишь краски, сливаясь в сплошную пеструю линию – Мария завертелась волчком, закружилась на одной ноге. Дух захватывало при взгляде на нее. Сколько это может длиться? Пора бы замедлить темп. Но Мария все кружится, кружится, кружится… И вдруг, неожиданно для всех, останавливается и замирает…

Возбужденная, но не уставшая, радостная от одержанной победы, которую она ощущает всем своим существом, Мария широко открытыми глазами глядит на присутствующих. Она привыкла к похвальным выкрикам трианцев и теперь воспринимает все восторги как нечто совершенно закономерное.

Девушка выскочила из круга. Но пробиться сквозь толпу не так-то просто. Одна гостья силой останавливает ее и, сняв длинный шарф, повязывает его Марии, а лысоватый, очень высокий мужчина подносит ей полную кружку вина.

– Чья ты? – спрашивает он нетерпеливо.

Мария с жадностью припадает к кружке— так хочется пить!

– Ничья. Она у нас приблудная, – отвечает вместо нее Петро.

Приблудная! Это слово, как удар кнута, рассекает воздух. Мария срывается с места. Но мчится уже не к кибитке, из которой выскочила, а к шатру атамана. Пускай ее убьют, но она поступит, как хочет! И девочка позволяет себе неслыханную дерзость – падает на постель самой Аделы.

Здесь она пролежала долго, позабыв обо всем, кроме обиды, нанесенной после триумфа, не прислушиваясь к тому, что творилось в таборе.

– Выйди, Мария, гости хотят попрощаться с тобой! – раздался вдруг голос Аделы, такой необычно ласковый, что девушка даже не поверила. Но жена атамана и впрямь стояла рядом и глядела спокойно, словно считая совершенно естественным, что девушка лежит на ее постели.

Мария вышла. Возле шатра ее ждала толпа гостей. Длинный сеньор, тот, что угощал вином, вопросительно заглянул ей в глаза, потом крепко и долго пожимал руку. Девушка почувствовала – в ладони осталась какая-то бумажка. Поклонившись гостям, Мария снова скрылась в шатре. Ей не терпелось узнать, что за бумажку передал ей длинный. Поглядела. Это были деньги. Странные какие-то, таких она даже не видела.

Когда гости уехали и шум мотора затих, Мария вышла на свежий воздух. Старые цыгане допивали вино, привезенное гостями. Девушка спокойно направилась к ним, на что раньше никогда не отважилась бы. Мужчины замолчали и с любопытством поглядывали на нее. Она подошла к Петру и протянула ему деньги.

– Возьмите! Это тот дал!

Вечером, впервые за целый год, Мария ужинала со всеми вместе, даже сидела рядом с Аделой.

Утро следующего дня началось уже совсем неожиданно: Адела вынула из большого узла цветастую юбку, шелковую кофту и приказала девочке принарядиться. Увидав, что наряд велик для тоненькой Марии, старуха собственноручно приладила все, где подрезав, а где ушив. Когда же Мария пошла к реке умываться, никто не издевался над ней, как раньше. Все почему-то с любопытством глазели на нее.

Не успели позавтракать, как к табору опять подъехала вчерашняя машина. Из нее, с большим трудом протиснувшись в дверцу, вылез толстый человек, а следом тот высоченный господин, который накануне угощал Марию вином. Увидев девушку, длинный приветливо помахал рукой, но не подошел – Петро сразу же пригласил прибывших к себе в шатер, туда же вошли и несколько старых цыган.

Через четверть часа все вернулись из большого шатра атамана и толпа во главе с Петром подошла к Марии.

– Чужая ты нам, Мария! – начал атаман. – Вот уже год, как ты в таборе, а чужой была, чужой и осталась. И красота у тебя – цыганская, и кровь наша, но испортили тебя старейшие в твоем роду. Вот мы и решили отдать тебя этому господину в служанки на год, а может и дольше прослужишь. Все будет зависеть от тебя. Будешь послушной – останешься. Станешь привередничать или проворуешься, господин вернет тебя раньше. Тогда берегись! Я палец приложил к этой бумаге – значит, отдаю тебя в услужение. – Петро кивнул на толстого гостя, который держал в руке исписанную бумагу.

На минуту воцарилось молчание. Все с любопытством глядели на Марию, что она скажет.

Девочка окинула всех долгим взглядом и молча пошла к машине.

Месть Агнессы Менендос

Банкиру Карлосу Менендосу менее всего нужна была служанка. Он даже не знал, сколько у него слуг и какие они. Всем в его доме после смерти жены заправляла старая нянька Пепита. Не вмешивалась она только в управление виллой своего бывшего питомца в Сан-Рафаэль, чудесной местности неподалеку от Мадрида. Здесь хозяйством ведала тетка Карлоса, донья Иренэ, молчаливый свидетель всех амурных похождений племянника.

Сюда и привез дон Карлос Марию.

Донья Иренэ привыкла к тому, что время от времени Карлос привозит с собой «хорошенькую знакомую», которой крайне необходимо подышать свежим воздухом и отдохнуть от столичной сутолоки. Молчаливо включившись в эту игру, донья Иренэ вежливо приветствовала каждую гостью, всячески ее ублажала, тактично не замечая вульгарных манер очередной знакомой, чересчур свободного ее поведения, нескромности туалетов.

Но чтобы на вилле появилась цыганка, да еще такая молоденькая, почти девочка, – нет, такого старуха не помнила.

Впрочем, вначале донья Иренэ не очень горевала по этому поводу. Убедившись в мимолетности увлечений своего племянника, она надеялась, что пройдет месяц, другой – и Мария исчезнет так же бесследно, как и все ее предшественницы. Очевидно, на такой финал новой любовной авантюры рассчитывал и дон Карлос.

Он охотно откликнулся на приглашение старого приятеля принять участие в морской прогулке на яхте. Даже начал готовиться в дорогу. Но все его планы рухнули.

Произошло невероятное: банкир Карлос Менендос влюбился. До безумия!

Возможно, этому способствовала прошлая жизнь. Стареющий банкир, успевший в молодости немало покуролесить, теперь стремился к чему-то большему, чем купленная любовь или скоропреходящая интрижка. Возможно, этот взрыв бешеной страсти был вызван поведением Марии, которая держала себя с неприступностью королевы.

– Убегу! – заявила она при первой же попытке Карлоса добиться своего силой. – Задушу сонного вот этим шарфом и убегу! – Глаза девушки при этом так блеснули, что Карлос понял – свою угрозу она выполнит не колеблясь.

То, что Марию может потянуть к вольной цыганской жизни, теперь очень волновало Карлоса. Иногда он совсем лишался рассудка от страха. Уезжая утром в Мадрид, он по нескольку раз напоминал слугам, чтобы они следили за каждым шагом девушки. Удвоенный штат садовников охранял все подступы к вилле и был обязан немедленно сообщить в полицию, если где-либо вблизи будут замечены цыгане. С полицией на этот счет у Менендоса была особая договоренность. Часто среди дня Карлос бросал все дела и мчался в Сан-Рафаэль, гонимый подозрениями, страхом и непобедимым желанием убедиться, что Мария здесь, не сбежала. Лишь увидев девушку, он успокаивался и посылал гонцов в город за каким-либо новым украшением, лакомствами, за всем, что могло понравиться его маленькой колдунье.