У черных рыцарей

Доктор осветил фонариком циферблат ручных часов.

– Без двенадцати четыре.

– Значит, в моем распоряжении час и двенадцать минут. Для смертника час плюс двенадцать минут – это же целая вечность. Или один миг. Как воспринять…

– Поверьте, эта газета жгла мне руки!

– Нечасто приходится читать сообщение о собственной смерти. Не скажу, что это очень приятно, но… не лишено интереса. Кстати, вам неизвестно, почему они так торопятся избавиться от меня?

– Ваша казнь – предостережение для других. Война всем осточертела, люди мечтают о мире и отдыхе. Попытка поставить во главе отрядов, перебрасываемых на Западную Украину, опытных военных руководителей – проваливается. Ваш пример должен устрашить остальных: при расстреле, я слышал, будут присутствовать все, кто колеблется.

– Наглядная, так сказать, агитация? Ну и ну! Молодчики из союзного командования не слишком разборчивы в методах.

– Совершенно с вами согласен. И поэтому я так охотно согласился выполнить просьбу герр Кронне.

– Жаль, что он тогда так быстро покинул кафе. Если бы не…

– О, он так казнит себя!

– Передайте герр Кронне: страшны не мертвые, а живые, глядящие в лицо. Поскольку я вскоре выйду из игры…

– Вы мужественный человек, герр Гольдринг!

– Единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Хотя, судя по информации, я умер как трус.

– Ваши друзья узнают, что это не так.

– Буду очень благодарен. А теперь… – Григорий поднялся, давая понять, что хочет остаться один.

Врач нервно заерзал на стуле.

– Одну минуточку!.. Герр Кронне хотел… и я сам, как человек гуманной профессии… Погодите, куда же я задевал ее? Ага, вот, берите, – в пальцах врача, отливая перламутром, блеснула маленькая ампула. – Надо ее проглотить, и вы уснете, тихо и без боли.

– Чтобы никогда не проснуться?

– Да!

Григорий взял ампулку и почувствовал на ней тепло пальцев, только что державших ее.

«Неужели у меня такие холодные руки?» – мелькнула мысль.

– Интересно! – согнув руку лодочкой, Григорий задумчиво перекатывал ампулку по ладони. – В такой маленькой оболочке заключено так много: тихий, безболезненный сон, небытие, которое будет длиться вечно. А если взглянуть шире, то и больше. Гейне говорил, что каждый человек – это весь мир, который с ним рождается и с ним умирает. Что под каждым надгробием похоронена вся история человечества. Не помните, откуда это?

– О, в такой момент… когда в мыслях такой разброд… Очень прошу вас, будьте осторожны с ампулой! Она может упасть, куда-то закатится, и тогда…

Улыбнувшись, Григорий решительно протянул ампулу врачу.

– Чтобы вы не волновались, возьмите!

– То есть?

– Я все равно не воспользуюсь ею. Отпущенное мне время я хочу прожить сполна и встретить смерть, как подобает человеку.

– Именно этого Кронне и опасался! Что же касается меня, то я не понимаю вас, просто не понимаю…

– Каждый живет по-своему и по-своему умирает.

– У вас крепкие нервы. А мои, признаться… – от растерянности врач начал шарить по карманам, наконец вытащил портсигар и дрожащими пальцами прикурил сигарету. – Извините, что без разрешения, две-три затяжки меня успокоят… Простите, совсем не подумал, вы, верно, давно не курили? К сожалению, осталась только одна. Пожалуйста! Ах да, спички!

– Вот за это большущее спасибо, – ноздри Григория с жадностью втягивали запах табачного дыма, и он едва удержался от желания закурить тотчас. – С вашего разрешения спички оставлю у себя для последней затяжки…

– Конечно, конечно… – поспешно поднявшись, врач поклонился. – Не стану вам больше мешать. Мое почтение, герр Гольдринг!

– И мое тоже. Советую переменить место работы. С вашими гуманными взглядами…

– Да, да, это не для меня, никак не для меня… – Врач сделал вид, что не понял смысла, вложенного в последнюю реплику тем, кого он принимал за Гольдринга.

…Зажав сигарету между пальцами, Григорий подошел к окну. Предрассветная мгла рассеивалась, и теперь хорошо был виден квадратный тюремный двор. Там, несмотря на такую рань, было необычайно людно. Солдаты в форме оккупационных войск перебегали от одной группки пленных к другой, два офицера нетерпеливо отдавали команды и снова возвращались к прерванному разговору, очевидно очень веселому и далекому от того, что здесь готовилось, ибо время от времени они разражались хохотом.

«Еще несколько минут, и за мной придут, – подумал Григорий. – Не дадут, черт побери, закурить…»

Чиркнув спичкой, он зажег сигарету и с наслаждением затянулся. Но табак был невкусный. Возможно, потому, что Григорий закурил после долгого перерыва. Натощак. Конечно, дело в этом. Вот и голова затуманилась, а руки и ноги отяжелели. Деревенеют и всё. И в глазах темнеет…

Держась за стену, Григорий сделал несколько шагов в сторону койки и свалился на нее, как сноп.

Словно из далекого далека донесся до него звук шагов, показалось, что кто-то склонился над ним. Григорий попробовал открыть глаза, хотел проверить, явь это или сон, но приподнять веки не смог, как ни старался. Они словно налились свинцом. Потом исчезло и это желание. Он больше ничего не хотел и не чувствовал…

Часть I

Капризны судьбы человеческие

Берта была в восторге от Севильи. Собственно, не так от самого города, с которым она еще не успела ознакомиться, как от нового жилья. Подумать только! Вместо шаблонной берлинской квартиры в ее распоряжении домик с патио, то есть внутренним двориком посредине, где среди вечнозеленых деревьев и пышных цветов неугомонно журчит фонтан, наполняя кристально чистой водой небольшой, выложенный мраморными плитами бассейн.

– Наш маленький эдем! – сказал Иозеф в день приезда, выйдя с женой на тенистую веранду. Она огибала домик со всех четырех сторон, замыкая патио.

– О! – только и могла воскликнуть Берта в изумлении.

– Скажи спасибо маврам за это чудо. Это их стиль сохранился в Севилье до наших дней. Местные жители очень любят патио и даже новые дома строят в стиле старинных мавританских.

– И все с фонтанами? – насторожилась Берта, которая уже привыкла к мысли, что владеет чем-то исключительным, особым.

– В большинстве, – улыбнулся Иозеф. – Но пусть это тебя не смущает, милая. Они не все действующие. Представь себе, значительная часть фонтанов снабжается водой из акведуков, построенных еще во времена Юлия Цезаря, когда Севилья была римской колонией.

Вадим Медведев в роли Гончаренко-Гольдринга

– Боже, какая старина!

– О, в Севилье ты наглядишься на нее вволю! Будет чем похвастаться перед завистливой Гретой Эйслер, которая считает, что я завез тебя чуть ли не в ссылку. Один музеи чего стоит. Не зря испанцы говорят: «Кто не бывал в Севилье, тот ничего не видал».

– Я вижу, ты стал настоящим испанцем, Зефи!

– Пришлось. Не зная языка, я бы не смог ничего достичь.

– О, эта твоя работа! Я, должно быть, никогда не привыкну к тому, что должна носить здесь фамилию фрау Нунке! Да, а как будет с письмами? Не могу же я написать родным и знакомым…

– Письма будут приходить на другой адрес. Не волнуйся, я обо всем позаботился.

– Все-таки я хочу знать, почему твоя фирма…

– Секреты экспорта и импорта, моя милая! Бывают случаи, когда приходится действовать через подставных лиц. И не мучь этим свою хорошенькую головку. У нее и так много хлопот: надо обставить наш дом, как положено богатому коммерсанту, позаботиться о твоих туалетах. Мне придется завести обширные знакомства. Надо будет выезжать в свет, принимать у себя… Ты довольна?

Берта головой прижалась к плечу мужа.

– Разве ты не соскучился по мне, Зефи? Разве тебе не хочется хоть немного пожить вдвоем? Помнишь, как тогда, во время свадебного путешествия?

Иозеф Нунке вспомнил поездку в Италию. Денег у них было в обрез, и молодожены вынуждены были останавливаться во второразрядных гостиницах, где всегда остро пахло кухней, приходилось умываться из фаянсового таза, а белье меняли раз в две недели. Берта была очень мила и делала вид, что ее это ни чуточки не трогает, но он, Иозеф, нестерпимо страдал от чувства унижения, возникавшего всякий раз, когда приходилось отказывать себе в удобствах или невинных развлечениях. Именно там, в Италии, он дал себе слово во что бы то ни стало при первой же возможности выбиться в люди. Наследник обедневшего юнкерского рода, он по приезде домой с упорством и педантичностью возобновлял старые родственные связи и вскоре стал завсегдатаем нескольких небольших салонов, где собирались в основном военные, близкие к околоправительственному окружению, мечтавшие о реванше после позорного поражения в войне четырнадцатого года. Молодой энергичный офицер привлек к себе внимание тем, что уже в те годы призывал готовиться к реваншу. Его заметили. Вскоре одно важное лицо из одного влиятельного учреждения предложило ему должность, солидный оклад и специальные премиальные за выполнение особо деликатных поручений. Одним из них и была поездка на продолжительный срок в Севилью, большой портовый город с артиллерийскими, авиационными, оружейными и патронными заводами. Так появился «коммерсант» Иозеф Нунке – человек богатый, светский, любезный, которого охотно принимали в обществе.

– Ты не отвечаешь, Зефи?

– Прости, дорогая! Я вспомнил о нашем свадебном путешествии. Я не мог тогда предоставить тебе все, что хотел. Зато теперь…

– Мы были богаче всех богачей: с нами была любовь. Мне обидно, что ты позабыл об этом. – В укоризненном взгляде Берты было ожидание, она надеялась: муж усыпит ее ревнивые подозрения. Почти полгода они не виделись, мало ли что могло произойти за это время…

Но Нунке, поглощенный планами на будущее, только ласково потрепал жену по щеке.

– Причудница, как и все женщины! Утонченное чувство требует утонченной оправы. Теперь она у нас будет. И любовь наша расцветет заново. Увидишь, как весело и счастливо мы тут заживем.

В тот же вечер Нунке потащил жену на плац Нуэва – излюбленное место прогулок горожан. В аллеях, протянувшихся среди апельсиновых деревьев, было людно. Берту удивило, как много знакомых у ее мужа. С одними он просто здоровался, кивая издалека, к другим подходил, знакомил с женой. Берту бесцеремонно разглядывали, но встречали приветливо, она чувствовала, что нравится, и это тешило ее женское самолюбие. Однако, возвращаясь домой, она была печальна. Молодая женщина хотела первый вечер на испанской земле провести с мужем наедине: поведать ему о всех горестях своей одинокой жизни, ощутить близость того, о ком так тосковала, убедиться, что чувство к ней не угасло.

– Что с тобой? – спросил Нунке, удивленный тем, что жена молчит, не расспрашивает о новых знакомых, не замечает, кажется, прелести и своеобразия зданий, мимо которых они проходили.

– Обещай мне, что завтра мы будем только вдвоем, – вместо ответа попросила Берта. – Все эти сеньоры и сеньориты слишком болтливы, а обилие новых лиц меня просто ошеломляет. К тому же я очень плохо знаю испанский…

– Тебе придется изучить его как можно скорее. И знаешь, я нашел тебе чудесного учителя. Местный врач, влюбленный в старину. Он разговаривает по-немецки, правда с акцентом, и охотно будет сопровождать тебя в путешествиях по городу. Я уже договорился с ним.

– Спасибо, – сухо ответила Берта.

– Ты напрасно обижаешься, дорогая. Я просто не могу уделить тебе столько времени, сколько хотел бы. Не забывай – у меня много служебных обязанностей.

– Понимаю, – сдержанно кивнула молодая женщина.

Нет, жизнь сложилась не так, как хотелось Берте. Мужа она видела только за обедом и вечером, да и то не каждый день. Если бы не хлопоты с устройством нового жилья, она просто не знала бы, куда себя девать. И если бы не дон Эмилио Эрнандес.

Человек далеко не молодой, немного меланхоличный, дон Эмилио вначале пугал Берту старомодной изысканностью манер, его присутствие сковывало ее. Но доктор так чутко улавливал все оттенки ее настроения, умел так тактично переключать ее мысли на другое, когда она была чем-то недовольна или опечалена, так все хорошо знал, что вскоре стал для Берты незаменимым советчиком и чичероне.

Освободившись от забот по устройству дома, молодая женщина с удовольствием бродила по городу. Она научилась ощущать аромат его истории – ведь о каждом вновь увиденном памятнике старины дон Эмилио рассказывал так увлекательно! В его печальных глазах вспыхивала настоящая страсть, и мертвые камни оживали, залы дворцов заполнялись призраками бывших их владельцев, на развалинах городского вала снова поднимались шестьдесят шесть башен двадцатиугольной Торе дель Оро – Золотой башни, построенной на Гвадалквивире. Сюда, как и в седую старину, приставали корабли, груженные сокровищами испанских конквистадоров.

Вскоре Берта уже сама могла быть гидом. У Нунке выдалась свободная неделя, и она решила попробовать свои силы и проверить приобретенные знания.

– Дворцы Алькасар и Сан-Тельмо, библиотека Колумба, ратуша, университет, биржа, собор Пресвятой Девы… дорогая, неужели ты собираешься тащить меня туда? Все это я видел, и, признаться, из всех сооружений, какими здесь гордятся, меня больше всего интересует цирк для боя быков. После мадридского он, кажется, второй по величине во всей Испании. Вот это настоящая экзотика, а не изъеденные временем дворцы. Обязательно пойдем с тобой на корриду! Я один раз был – незабываемое зрелище и незабываемое ощущение…

– Но ведь Алькасар построен маврами! Представляешь, когда это было? Его начали возводить еще в двенадцатом веке! Аюнтамьендо – ратуша, о которой ты с таким пренебрежением говоришь, – это же здание пятнадцатого века, стиль раннего Ренессанса. В библиотеке Колумба, основанной его сыном, кроме массы редчайших книг, хранится около двух тысяч древних рукописей. Что же до кафедрального собора, то я просто очарована его величием и красотой. Он весь словно тянется к небу. А его колокольня, прославленная «Ла хиральда»! Знаешь, ее перестроили из минарета, да и весь собор возведен на фундаменте маврской мечети в самом начале пятнадцатого века. Правда, потом кое-что расширили, достроили… Ну, давай пойдем сегодня хоть в собор! Когда играет орган на пять тысяч труб… Или когда смотришь на святого Антонио, кисти Мурильо… В 1812 году герцог Веллингтон пытался купить это полотно, предложив закрыть его золотыми монетами… Когда дон Эмилио рассказал мне об этом, я посмеялась над экстравагантностью герцога, но, увидев картину… Верно, будь я герцогиней, тоже не пожалела бы всего своего золота!

– Тогда я должен лицом к лицу встретить опасность, которая может разрушить наше благосостояние, – рассмеялся Нунке. – Что ж, пошли в собор!

Знаменитая картина Мурильо висела в правом алтаре храма. В этот день здесь, как обычно, толпилось немало туристов. Но Берте, привыкшей к этому, они не мешали. Она вся отдалась во власть любимого творения гениального мастера. И, как бывало всякий раз, сердце ее нестерпимо забилось, словно и она приобщалась к чуду видения Антония Падуанского. Светозарное и впрямь неземное сияние освещает часть темной монастырской келий. Лучи проникли сюда не извне – их излучает тельце младенца Христа, по-человечески трогательного в своей земной наготе и безгранично величественного, благодаря силе проникновенного милосердия, которым дышит его личико. И другое лицо – самого Антония, который стоит на коленях. Высокое устремление духа, радостный восторг, экстаз полного самозабвения. Он, Антоний, живой, живее всех стоящих рядом с Бертой…

Рука Нунке легла на руку жены:

– Пойдем, Берта! Не стоять же нам здесь вечно.

– Мне кажется, что это не картина, а мое собственное видение.

– Тебя загипнотизировали золотые герцога Веллингтона. По мне, так ничего особенного. Живопись на религиозные темы оставляет меня совершенно равнодушным.

– Но ведь важна не тема, а исполнение. Здесь речь идет о человеке с его вечным стремлением к идеалу… так мне кажется.

– Вот-вот, кажется. А ты погляди трезвыми глазами.

«Какие они разные с доном Эмилио! – грустно подумала Берта. – Тот весь перевоплощается, когда речь идет о чем-то близком его романтической душе… А Иозеф… он всем своим существом прикован к земле, ко всему обыденному…»

Нунке не догадывался, что в этот день жена впервые посмотрела на него критически, и это было началом краха его семейной жизни.

«Он заботится лишь о карьере… для него на первом плане деньги… Какая самоуверенность при полной ограниченности!.. Вульгарная фамилия «Нунке», которую он себе выбрал, подходит ему как нельзя лучше… И вообще, что это за таинственная работа, о которой он избегает говорить? Любовь для него лишь физиологический акт, не более… Он много ест – это противно!.. Красив ли он? Красивая вывеска над лавчонкой стандартных вещей… Ты когда-нибудь видела, чтобы он увлекся книгой? Возможно, у него была и есть любовница – его ласки становятся нескромными… А эта привычка курить дома дешевенькие сигары!..»

Изо дня в день отмечая про себя все новые и новые недостатки мужа, Берта невольно сравнивала его со своим новым другом. «Как отлично дон Эмилио разбирается в живописи! Не напрасно в здешнем музее его встречают с таким уважением… У него утонченный вкус, а держится он как настоящий аристократ… Все схватывает с полуслова, ибо сам тонко чувствует… Очевидно, дон Эмилио пережил какую-то личную драму, иначе его лицо не было бы так печально… Какие красивые у него глаза, какие тонкие черты! Седина на висках даже идет ему… У Эмилио большая практика, но в основном в бедных кварталах – это говорит о добром сердце и пренебрежении к деньгам… Упаси боже заболеть! Иозеф тогда непременно обратится к дону Эмилио, а она ни за какие сокровища в мире…»

Поняв, что неравнодушна к дону Эмилио, Берта испугалась. Какой позор! Замужняя женщина… дочь таких солидных родителей… Надо положить конец прогулкам, пока она еще властна над своими чувствами.

Под всяческими предлогами Берта стала избегать встреч с доктором вне дома, хотя, оставаясь одна в своем патио, отчаянно тосковала. Вечерние выходы вместе с Нунке в театр, в ресторан или к знакомым только раздражали ее.

– Ты стала чересчур раздражительна, Берта! – заметил Нунке. – Возможно, это объясняется тем, что в нашей жизни может появиться… – Он не закончил, заметив, как побледнела жена. – Ты боишься, что это произойдет далеко от родного дома? – спросил он с несвойственной ему нежностью.

Тон, каким это было сказано, встревожил Берту.

«Я чудовище! – подумала она. – Это кощунство горевать об Эмилио, когда я ношу под сердцем ребенка Зефи! Мне надо бежать из Севильи, избавиться от ее чар… Возможно, все, что я чувствую, лишь нарушение психики, которое объясняется моим положением… Безусловно, это так…»

Решение вернуться в Берлин успокоило Берту. Чтобы проверить себя, она послала дону Эмилио коротенькую записочку с просьбой прийти.

– Я была в плохом настроении и отвратительно вела себя с бедным Зефи и с вами, милый мой друг. Вы не сердитесь?

– Только огорчаюсь, что надоел вам своими древностями, – отвечал доктор. – Такой молодой очаровательной женщине надо ощущать пульс современной жизни, а не прислушиваться к шорохам прошлого… Хотите, я покажу вам другую Севилью? Веселую, шумную и не совсем обычную.

– Я уже сейчас умираю от любопытства! Куда же мы направимся?

– На правый берег Гвадалквивира, в предместье Триану.

– В Триану? – Нунке, присутствовавший при этом разговоре, высоко поднял брови. – А я было собрался присоединиться к вашей компании!

– Вы с этого берега видите лишь трубы ее фабрик и заводов. А я покажу вам совсем другое: своеобразное государство в государстве, владения гитанос. Даже нас, местных жителей, которые так любят яркие наряды и украшения, все там поражает богатством красок, цветов и оттенков, до боли в глазах пестрых, иногда неправдоподобных и всегда манящих. О туристах я уже не говорю…

– Гитанос? То есть цыган? Ведь они же кочевники? – удивился Нунке. – Я не представляю их без кибиток.

– В южной Испании, и особенно в Севилье, есть оседлые цыгане. Их старались приучить к работе на фабриках и заводах и потому разрешили поселиться в Триане, но с работой ничего не вышло. Они держатся в стороне, потому и сберегли свою самобытность во всей ее первозданности. Многочисленные цыганские семьи фактически составляют один большой род, где так перепутались родственные отношения, что только самые старые из них помнят, кто кому приходится троюродным братом или четвероюродной сестрой. Что же касается еще более дальних родственных связей, таких, как сват, пятиюродная тетя или дядя, то тут сам черт ногу сломит, если попробует точно восстановить, кто кому кем доводится… Своеобразный, совершенно своеобразный мир!

– Вы говорите, цыгане не работают, а на что же они живут? – спросила Берта.

– Как и их предки кочевники, живут «чем бог послал»: торгуют лошадьми, скотом, медными кастрюлями собственного производства, изготовляют красивые, причудливо разукрашенные ножи, скупают и продают поношенную одежду… Женщины гадают на картах, звездах и корешках таинственных, только им известных растений. Молодежь развлекает туристов цыганскими танцами и песнями. Надрывные, всегда остросюжетные, веселые; зажигательные, они не могут оставить слушателей равнодушными. Свою долю в общий котел вносит и детвора – там что-то стащат, здесь выпросят. Вообще количество ребятишек трудно даже учесть. Они шныряют повсюду. Где проводят день, что делают, чем питаются, не может сказать даже самая заботливая цыганская мать. Впрочем, сами увидите.

Берта, как обычно, радостно откликнулась на предложение дона Эмилио. После некоторого колебания решил поглядеть на жизнь гитанос и Нунке.

– Только с условием: на обратном пути вы завезете меня в гавань Таблада. Там у меня деловое свидание, – предупредил он.

На тот берег добрались на стареньком «Форде» доктора, но в уголок предместья, где обитали гитанос, решили идти пешком. Здесь проехать было трудно. Часть Трианы, где жили цыгане, напоминала большой восточный базар. Здесь все кружилось, двигалось, изменялось. Обитатели этих кварталов хоть и были кое-как обеспечены жильем, пользовались им только в непогоду. Ненастье в Севилье – явление редкое, так что вся жизнь гитанос проходит на улицах и площадях. Комнаты и даже квартиры используются как склады для различных вещей, предназначенных на продажу, и прежде всего тех, которые попали к цыганам не совсем легальным путем. Полиция в свое время пыталась производить обыски у цыган, но после того, как у двух полицейских во время этих акций исчезли бумажники и кобуры пистолетов оказались пустыми, рвение блюстителей порядка поостыло. Они избегали появляться здесь даже в том случае, когда у кого-либо из местных жителей уводили коня.

И все же, пренебрегая опасностью лишиться бумажника, часов, драгоценностей, горожане часто навещали эту самую дальнюю окраину города.

И не только они – люди приезжали сюда из самых отдаленных мест Андалузии. Дело в том, что трианские гадалки прославились на всю южную Испанию. Одним хотелось узнать о судьбе мужа или сына, отправившегося в Америку в поисках счастья и бесследно исчезнувшего, другим – убедиться в верности любимого или любимой. Больные приезжали к знаменитым трианским знахаркам, каждая из которых, не колеблясь, бралась за лечение самых тяжелых болезней, будь то распространенная на юге Испании трахома или чахотка…

Цыгане, привыкшие к появлению чужих, равнодушно глядели на сеньору и двух ее кавалеров. Только среди женской части населения появление незнакомцев вызвало некоторое оживление. Но, убедившись, что сеньора, смеясь, отказывается от гадания и лекарств, молодые гадалки и старые знахарки принялись за прерванные дела. Детвора тоже скоро поотстала, получив пригоршню песет, заранее приготовленных доном Эмилио. Можно было спокойно бродить по улицам, присматриваться и прислушиваться.

– Мне как-то неловко, – пожаловалась Берта, вроде я в щелку подглядываю чужую жизнь. Как они могут жить так открыто?

– Примитивны, как животные, – равнодушно бросил Нунке.

– Не сказал бы, – возразил доктор. – Непривыкшие к условностям нашего цивилизованного мира, они просто пренебрегают ими. Цыгане слишком жизнерадостны и свободолюбивы, чтобы ограничивать себя рамками каких-либо принятых у нас правил. Их предки кочевали по степям, долинам, чащам. Кто мог их там видеть и слышать? Что им было скрывать? Ведь жили они одним большим родом…

– А вот и подтверждение ваших слов, дон Эмилио! – прервала его Берта. – Взгляните на эту девушку, которая так спокойно, на виду у всех расчесывает волосы. Даже не повернется в нашу сторону. Мы для нее просто не существуем. Любопытно, что будет, если подойти к ней.

– У тебя длинные красивые косы, – сказал доктор, подходя к девочке. – Хочешь, я дам тебе денег на шелковые ленты? Только ты нам спляшешь…