Книга Балтиморов

3

Коконат-Гроув, Флорида,

июнь 2010 года

(спустя шесть лет после Драмы)

На рассвете я сидел на террасе дома в Коконат-Гроув, где теперь жил дядя. Он переехал сюда уже четыре года назад.

Он подошел бесшумно, и когда раздался его голос, я так и подскочил:

– Уже встал?

– Доброе утро, дядя Сол.

Он принес две чашки кофе и одну поставил передо мной. Увидел мои листки с пометами. Я писал.

– О чем твой новый роман, Марки?

– Не могу тебе сказать, дядя Сол. Ты же меня вчера уже спрашивал.

Он улыбнулся. С минуту смотрел, как я пишу. Потом повернулся уходить и, заправляя рубашку в брюки и застегивая ремень, спросил с торжественным видом:

– Ты про меня когда-нибудь напишешь в своей книге, да?

– Конечно, – ответил я.

Дядя покинул Балтимор в 2006 году, через два года после Драмы, и переселился в небольшой, но богатый дом в районе Коконат-Гроув, к югу от Майами. Со стороны фасада у него была маленькая терраса, окруженная манговыми и авокадовыми деревьями, которые с каждым годом приносили все больше плодов и давали благодатную прохладу в полуденный зной.

Романы мои имели успех, и я мог навещать дядю, когда захочу, ничто не сковывало моей свободы. Чаще всего я отправлялся к нему на машине. Срывался из Нью-Йорка, порой решая ехать в то же утро: пихал какие-то вещи в сумку, кидал ее на заднее сиденье и заводил мотор. Сворачивал на шоссе I-95, добирался до Балтимора и спускался южнее, во Флориду. Путь занимал двое суток, на ночь я останавливался в одном и том же отеле в Бофорте, в Южной Каролине; меня там уже знали. Если дело было зимой, я выезжал из Нью-Йорка, пронизанного ледяным ветром, снег лепил в ветровое стекло, я сидел в теплом свитере, держа одной рукой обжигающий кофе, а другой – руль. Спускался вниз по побережью и оказывался в Майами, в тридцатиградусной жаре, среди прохожих в футболках, нежащихся под ослепительным солнцем тропической зимы.

Иногда я летел самолетом и брал напрокат машину в аэропорту Майами. Время путешествия сокращалось вдесятеро, но сила чувства, охватывавшего меня по приезде, ослабевала. Самолет стеснял мою свободу расписанием вылетов, правилами компаний-перевозчиков, бесконечными очередями и пустым ожиданием из-за прохождения контроля безопасности, на который обрек все аэропорты теракт 11 сентября. Зато ощущение свободы, какое я испытывал, если накануне утром решал попросту сесть в машину и катить без остановки на юг, было почти беспредельным. Выезжаю, когда хочу, останавливаюсь, когда хочу. Я повелевал движением и временем. Все эти тысячи миль я уже выучил наизусть и все равно не мог не любоваться пейзажем и не изумляться размерам страны, которой, казалось, не будет конца. И вот наконец Флорида, потом Майами, потом Коконат-Гроув, а потом и его улица. Когда я подъезжал к дому, он всегда сидел на крыльце. Он меня ждал. Я не предупреждал, что приеду, но он ждал. Верно и преданно.

Шел третий день моей жизни в Коконат-Гроув. Явился я, как всегда, внезапно, и уставший от одиночества дядя Сол, увидев, как я выхожу из машины, на радостях обнял меня. Я изо всех сил прижал этого сломленного жизнью человека к своей груди. Провел кончиками пальцев по ткани дешевой рубашки и, закрыв глаза, вдохнул приятный запах туалетной воды – он один остался прежним. Запах снова переносил меня на террасу его роскошного дома в Балтиморе или на крыльцо его виллы в Хэмптонах во времена его славы. Я представлял себе рядом с ним блистательную тетю Аниту и моих чудесных кузенов, Вуди и Гиллеля. Вдыхая его запах, я возвращался в глубины своей памяти, в пригород Оук-Парк, и на миг вновь испытывал счастье от того, что жизнь свела меня с ними.

В Коконат-Гроув я целыми днями писал. Здесь я находил покой, необходимый для работы, и сознавал, что, живя в Нью-Йорке, так бы толком ничего и не сделал. Мне всегда нужно было куда-то уехать, отгородиться от всего. Если погода стояла теплая, я работал на террасе, а если становилось слишком жарко – в прохладном кабинете с кондиционером, который он обустроил специально для меня в гостевой комнате.

Обычно около полудня я делал перерыв и ходил в супермаркет его проведать. Он любил, когда я появлялся у него в супермаркете. Поначалу это было нелегко – я стыдился. Но я знал, что, заглянув в магазин, доставлю ему огромное удовольствие. Когда я туда входил, у меня всякий раз щемило сердце. Автоматические двери разъезжались, и я видел, как он хлопочет на кассе, раскладывает покупки клиентов по пакетам, сортируя их по весу и степени хрупкости. На нем был зеленый форменный фартук, а на фартуке – значок с его именем: “Сол”. Я слышал, как покупатели говорили: “Большое спасибо, Сол. Хорошего вам дня”. Держался он всегда приветливо и ровно. Я ждал, пока он освободится, махал ему рукой и видел, как светлело его лицо. “Марки!” – радостно восклицал он каждый раз, как будто я пришел впервые.

– Смотри, Линдси, это мой племянник Маркус, – говорил он соседней кассирше.

Кассирша глядела на меня, как любопытный зверек, и спрашивала:

– Это ты знаменитый писатель?

– Он, он! – отвечал за меня дядя так, словно я был президент Соединенных Штатов.

Она отвешивала мне нечто вроде поклона и обещала прочесть мою книгу.

Персонал супермаркета любил дядю, и когда я появлялся, всегда находилось кому его подменить. Тогда он тащил меня за стеллажи с товаром, демонстрировал коллегам. “Все хотят с тобой поздороваться, Марки. Тут некоторые принесли твою книгу, чтобы ты подписал. Тебя не затруднит?” Я всегда охотно соглашался. Завершался наш обход у стойки с кофе и соками, за которой стоял дядин любимчик, чернокожий парень, огромный, как гора, и нежный, как девушка. Звали его Сикоморус.

Сикоморус был примерно моих лет. Он мечтал стать певцом и в ожидании славы выжимал желающим сок из живительных овощей. При каждом удобном случае он запирался в комнате отдыха, распевал модные песенки, прищелкивая в ритм пальцами и снимая себя на мобильный телефон, а потом выкладывал видео в социальные сети, дабы привлечь внимание остального мира к своему дарованию. Его главной мечтой было принять участие в телеконкурсе под названием “Пой!”, который шел на одном из федеральных каналов; там состязались начинающие исполнители – в надежде пробиться и прославиться.

Тогда, в начале июня 2010 года, дядя Сол помогал ему заполнить анкеты, чтобы он мог подать заявку на участие, приложив к ней видеозапись. Там шла речь о правах на изображение и ограничениях ответственности, а Сикоморус ничего в этом не понимал. Его родителям очень хотелось, чтобы он прославился. Делать им было явно нечего, и они целыми днями таскались к своему мальчику на работу, дабы осведомиться о его будущем. Оба вечно торчали у стойки с соками, и пока не было клиентов, отец бранил сына, а мать пыталась их примирить.

Отец его был несостоявшимся теннисистом. Мать когда-то мечтала быть актрисой. Отец хотел, чтобы Сикоморус стал чемпионом по теннису. Мать хотела, чтобы он стал великим актером. В шестилетнем возрасте он не вылезал с корта и снялся в рекламе йогурта. В восемь лет его тошнило от тенниса, и он дал себе зарок больше никогда в жизни не брать в руки ракетку. Принялся бегать с матерью по кастингам в поисках роли, которая положит начало его карьере звездного дитяти. Но роль так и не нашлась, и теперь он выжимал соки – без диплома и без образования.

– Чем больше я думаю про эту твою передачу, тем больше убеждаюсь, что это все чепуха на постном масле, – твердил отец.

– Ты не понимаешь, па. С этой передачи начнется моя карьера.

– Пффф! Только людей насмешишь! Чем тебе поможет, если тебя покажут по телевизору? Ты же никогда не любил петь. Тебе надо было стать теннисистом. У тебя все данные. Жалко, мать приучила тебя лентяйничать.

– Ну па, – молил Сикоморус, тщетно пытаясь подольститься к отцу, – про эту передачу все говорят.

– Оставь его в покое, Джордж, ведь это его мечта, – ласково вступалась мать.

– Да, па! Песня – это моя жизнь.

– Ты пихаешь овощи в соковыжималку, вот что такое твоя жизнь. А мог бы стать чемпионом по теннису. Ты все испортил.

В итоге Сикоморус обычно начинал плакать. Чтобы успокоиться, он вытаскивал из-под стойки скоросшиватель, который каждый день приносил из дому в супермаркет и в котором хранил аккуратно подобранные статьи об Александре Невилл и обо всем, что с ней связано и что он счел заслуживающим интереса. Александра была образцом для Сикоморуса, его кумиром. В музыке он полагался только на нее. В его глазах она сама, ее карьера, ее песни, ее манера исполнять их по-новому на разных концертах – все было чистым совершенством. Он ездил за ней в каждое турне, привозил сувенирные футболки для подростков и регулярно их носил. “Если я буду знать про нее все, тогда, наверно, смогу добиться успеха, как она”, – говорил он. Сведения о ней он черпал главным образом из таблоидов: в свободное время жадно их читал и тщательно вырезал статьи.

Сикоморус искал утешения на страницах скоросшивателя, воображая, как однажды тоже станет звездой, а расстроенная мать подбадривала его:

– Посмотри, посмотри свою папку, дорогой, тебе полегчает.

Сикоморус любовался файлами-вкладышами, поглаживая их пальцами.

– Ма, однажды я стану как она… – говорил он.

– Она блондинка и белая, – раздражался отец. – Ты хочешь быть белой девицей?

– Нет, па, я хочу быть знаменитым.

– Вот в том-то и проблема, ты не певцом хочешь быть, а знаменитым.

В этом отец Сикоморуса был прав. Когда-то звездами в Америке были космонавты и ученые. А теперь наши звезды ничего не делают и целыми днями фотографируют – то себя, то свою еду. Пока отец распинался, у стойки выстраивалась нетерпеливая очередь желающих получить оздоровительный сок. В конце концов мать за рукав оттаскивала мужа.

– Да помолчи ты, Джордж, – сердито ворчала она. – Его скоро уволят из-за твоих попреков. Хочешь, чтобы сын из-за тебя вылетел с работы?

Отец отчаянно цеплялся за стойку и тихо взывал к сыну с последней мольбой, словно не замечая ничего вокруг:

– Обещай мне только одно. Что бы ни случилось, прошу, только не становись гомиком.

– Обещаю, папа.

И родители удалялись побродить среди стеллажей.

Дело происходило в самый разгар турне Александры Невилл. Она выступала, в частности, на “Американ-Эйрлайнс-арене” в Майами; об этом знал весь супермаркет, ибо Сикоморус, умудрившись раздобыть билет, повесил в комнате отдыха календарь и зачеркивал оставшиеся до ее выступления дни, а день концерта переименовал в Alexandra Day.

За несколько дней до концерта мы с дядей Солом сидели на террасе его дома в Коконат-Гроув, наслаждаясь вечерней прохладой, и он вдруг спросил:

– Маркус, ты, случайно, не мог бы свести Сикоморуса с Александрой?

– Это невозможно.

– Вы до сих пор не помирились?

– Мы уже несколько лет не разговариваем. Да если бы я и захотел, я даже не знаю, как с ней связаться.

– Сейчас покажу, что я нашел, когда наводил порядок, – сказал дядя Сол, поднимаясь со стула.

Он на миг скрылся в доме и вернулся с фотографией в руках. “Выпала из одной книжки Гиллеля”, – пояснил он. То самое пресловутое фото в Оук-Парке, с четырьмя подростками – Вуди, Гиллелем, Александрой и мной.

– Что произошло между вами с Александрой? – спросил дядя Сол.

– Неважно.

– Марки, ты знаешь, как мне приятно, когда ты здесь. Но иногда я беспокоюсь. Тебе надо больше бывать на людях, больше развлекаться. Завести подружку…

– Не беспокойся, дядя Сол.

Я хотел вернуть ему фото.

– Не надо, оставь себе, – сказал он. – Там сзади кое-что написано.

Я перевернул снимок и сразу узнал ее почерк. Она написала:

Я люблю вас, Гольдманы.

4

Встретив Александру в Бока-Ратоне тогда, в марте 2012 года, я стал каждое утро красть ее пса Дюка. Увозил его к себе, он целый день проводил со мной, а вечером я доставлял его обратно, к дому Кевина Лежандра.

Псу так у меня понравилось, что он стал поджидать меня у ворот Кевина. Я приезжал на рассвете: он уже сидел на месте, высматривая мою машину. Я выходил, он бросался ко мне, всячески выражая свою радость и пытаясь лизнуть в лицо. Я наклонялся его погладить, потом открывал багажник, он весело запрыгивал внутрь, и мы прямиком ехали ко мне. Потом Дюку надоело ждать, и он стал приходить сам. Каждый день в шесть утра он объявлял о своем прибытии тявканьем под дверью; люди никогда не бывают настолько пунктуальны.

Нам было хорошо вдвоем. Я купил ему все атрибуты собачьего счастья: резиновые мячики, игрушки, чтобы грызть, корм, миски, лакомства, подстилки, чтобы ему было удобно. А под вечер отвозил его домой, и мы с одинаковой радостью встречали Александру.

Поначалу встречи были короткими. Александра благодарила меня, извинялась за беспокойство и отсылала обратно, ни разу не пригласив к себе даже на минутку.

А потом случилось так, что ее не было дома. Меня встретила эта мерзкая груда мускулов, Кевин, и, забрав пса, дружески сообщил: “Алекс нет”. Я попросил передать ей от меня привет и собрался было уезжать, но он предложил с ним поужинать. Я согласился. Надо сказать, мы провели очень приятный вечер. В нем было что-то невероятно симпатичное. Что-то от славного отца семейства, отошедшего от дел в тридцать семь лет с несколькими миллионами на банковском счету! Так и видишь, как он отводит детишек в школу, тренирует их футбольную команду, устраивает барбекю на дни рождения. Самый настоящий сибарит.

В тот вечер Кевин мне рассказал, что повредил плечо и команда отправила его на покой. Днем он ходил на восстановительные процедуры, по вечерам жарил стейки, смотрел телевизор, спал. Он счел своим долгом пояснить, что Александра божественно делает ему массаж, сразу становится легче. Потом перечислил все движения, от которых ему больно, описал, какие упражнения делает на физиотерапии. Простой человек в самом прямом смысле слова; я никак не мог понять, что Александра в нем нашла.

Пока жарились стейки, он предложил проверить живую изгородь, поискать дыру, через которую убегает Дюк. Пошел осматривать одну половину изгороди, а я занялся другой. Я довольно быстро нашел прорытый Дюком огромный лаз, через который Дюк вылезал за ограду, но, разумеется, ни словом не обмолвился о нем Кевину. Заверил его, что моя часть изгороди в порядке (что было чистой правдой), он сказал, что его тоже, и мы пошли есть стейки. Его очень беспокоило, что Дюк удирает.

– Не пойму, что это на него нашло. Первый раз с ним такое. Для Алекс этот пес – вся ее жизнь. Боюсь, он рано или поздно под машину попадет.

– Сколько ему лет?

– Восемь. Для такой большой собаки уже старик.

Я быстро подсчитал. Восемь лет. Значит, она купила Дюка сразу после Драмы.

Мы выпили несколько банок пива. В основном он. Я незаметно выливал пиво на газон, чтобы он выпил больше. Мне надо было его умаслить. В конце концов я завел речь об Александре, и он под действием алкоголя разговорился.

Рассказал, что они вместе четыре года. Их роман начался в конце 2007-го.

– Я в то время играл за “Нэшвилл Предаторз”, а она в Нэшвилле жила; у нас была одна общая подруга. Я кучу времени убил, пытаясь ее соблазнить. А потом, в канун Нового года, мы встретились на одной вечеринке, как раз у той подруги; там все и началось.

Я представил себе их первую ночь после новогоднего перепоя, и меня чуть не стошнило.

– Любовь с первого взгляда, бывает. – Я прикинулся идиотом.

– Нет, поначалу было ох как трудно, – с трогательной откровенностью ответил Кевин.

– Да?

– Да. Видно, я был первый ее парень после того, как она порвала с предыдущим дружком. Она мне ни разу про него не рассказывала. Что-то там серьезное случилось. Но что, не знаю. Не хочу на нее давить. Когда будет готова, сама расскажет.

– Она его любила?

– Предыдущего-то? По-моему, больше всего на свете. Думал, у меня так и не получится сделать так, чтобы она его забыла. Никогда с ней про это не говорю. Сейчас у нас все прекрасно, и лучше не бередить старые раны.

– Ты прав, конечно. Наверняка он был козел, тот чувак.

– Понятия не имею. Не люблю судить людей, которых не знаю.

Кевин просто бесил своей правильностью. Он отхлебнул еще пива, и я наконец задал вопрос, мучивший меня больше всего:

– А вы с Александрой никогда не думали пожениться?

– Я ей предлагал. Два года назад. Она расплакалась. И не от радости, если ты понимаешь, о чем я. Я так понял, это означало “не сейчас”.

– Печально слышать, Кевин.

Он дружески положил свою могучую руку мне на плечо:

– Люблю я ее.

– Заметно, – ответил я.

Мне вдруг стало стыдно, что я вот так влезаю в жизнь Александры. Она же просила меня держаться подальше, а я тут же свел дружбу с ее псом, а теперь приручил еще и ее приятеля.

Я уехал, не дожидаясь, пока она вернется.

Когда я поворачивал ключ в замке, до меня донесся голос Лео, сидевшего у себя на крыльце; в темноте его не было видно.

– Вы пропустили нашу партию в шахматы, Маркус.

Я вспомнил, что обещал ему сыграть, когда вернусь от Кевина; но я никак не думал, что останусь ужинать.

– Простите, Лео, совершенно забыл.

– Да ничего, неважно.

– Зайдете чего-нибудь выпить?

– С удовольствием.

Он пришел, и мы уселись на террасе; я разлил виски. На улице было очень тепло, лягушки в озере пели ночные песни.

– Не выходит у вас из головы эта девочка, а? – спросил Лео.

Я кивнул:

– А что, так видно?

– Ага. Я тут провел кое-какие разыскания.

– На предмет чего?

– На предмет вас с Александрой. И обнаружил кое-что крайне занятное: про вас ничего нет. А уж если я, целыми днями сидя в гугле, ничего не нашел, стало быть, и копать тут нечего. Что происходит, Маркус?

– Да я сам не знаю, что происходит.

– Не знал, что вы крутили с той киноактрисой, Лидией Глур. Об этом в сети есть.

– Очень недолго.

– Это не она играет в фильме по вашей первой книжке?

– Она.

– Это было до или после Александры?

– После.

Лео напустил на себя невозмутимый вид.

– Вы ей изменили с этой актрисой, так ведь? Вы с Александрой были счастливы. Успех слегка вскружил вам голову, вы увидели, что актриса падает от вас в обморок, и в одну жаркую ночь забылись. Я прав?

Я усмехнулся; меня позабавила игра его воображения.

– Нет, Лео.

– Ох, Маркус, ну сколько можно меня мариновать? Что произошло между вами и Александрой? И что случилось с вашими кузенами?

Лео не понимал, что его вопросы взаимосвязаны. Я не знал, с чего начать. О ком рассказать в первую очередь? Об Александре или о Банде Гольдманов?

Я решил начать с кузенов: чтобы говорить об Александре, надо было сперва все объяснить про них.

* * *

Расскажу вам сначала про Гиллеля, потому что он появился первым. Мы родились в один год, и он был мне как брат; его талант состоял в остром уме и врожденном умении провоцировать. Он был очень худенький, но, несмотря на хрупкое сложение, отличался сокрушительным напором и невероятным апломбом. В его тщедушном теле таилась широкая душа, а главное, неколебимое чувство справедливости. До сих пор помню, как он меня защищал, когда нам было от силы лет восемь – Вуди тогда еще не вошел в нашу жизнь. Дядя Сол с тетей Анитой отправили его на весенние каникулы в спортивный лагерь под открытым небом в Рединге, штат Пенсильвания; хотели, чтобы он физически окреп. Я, на положении брата, поехал с ним – не только ради счастья побыть вместе, но и для того, чтобы при необходимости защищать его от задир и хулиганов: в школе он из-за маленького роста вечно служил козлом отпущения. Но я не знал, что лагерь в Рединге был устроен для заморышей с задержками развития или выздоравливающих после болезни; среди всех этих хромых и косых я выглядел греческим богом, а потому вожатые всякий раз вызывали меня первым делать упражнения, пока остальные разглядывали носки своих кроссовок.

На второй день нам предстояли упражнения на гимнастических снарядах. Тренер собрал нас у колец, бревен, параллельных брусьев и громадных шестов.

– Начнем с первого основного упражнения – лазания по шесту. – Он указал на целый ряд шестов высотой как минимум метров восемь. – Вот, вы по одному лезете наверх, до конца, а потом, если можете, перебираетесь на соседний шест и съезжаете вниз, как пожарные. Кто начнет?

Вероятно, он ждал, что мы все ринемся к шестам, но никто не двинулся с места.

– Может быть, у вас есть вопросы? – спросил он.

– Да, – поднял руку Гиллель.

– Слушаю.

– Вы правда хотите, чтобы мы туда лезли?

– Безусловно.

– А если мы не хотим?

– Вы обязаны.

– Обязаны кому?

– Мне.

– А почему?

– А вот так. Я тренер, я и решаю.

– Вам известно, что за лагерь платят наши родители?

– Да, и что?

– И то, что, по факту, это мы вас наняли и вы должны нас слушаться. Мы могли бы вас попросить хоть ногти на ногах нам постричь, если бы захотели.

Тренер озадаченно воззрился на него. Потом попытался вернуть урок в обычное русло и приказал, придав голосу всю возможную властность:

– Але-гоп! Первый пошел, мы теряем время.

– На вид уж очень высоко, – не унимался Гиллель. – В них сколько, метров восемь – десять?

– Наверно, – ответил тренер.

– Что значит “наверно”? – возмутился Гиллель. – Вы даже своих снарядов не знаете?

– А теперь замолчи, пожалуйста. Раз никто не хочет начать, я вызову сам.

Естественно, тренер указал на меня. Я возразил, что и так всегда все делаю первый, но тренер не желал ничего слушать.

– Быстро лезь на тот шест, – велел он.

– А почему бы вам самому не влезть? – опять вмешался Гиллель.

– Что?

– Взяли бы и сами полезли первым.

– Я не позволю какому-то мальчишке мной командовать! – отбивался тренер.

– Боитесь? – спросил Гиллель. – Я бы на вашем месте боялся. По-моему, эти палки довольно-таки опасные. Знаете, я не ипохондрик, но где-то я читал, что, если упасть с трехметровой высоты, вполне можно сломать позвоночник и остаться парализованным на всю жизнь. Кто хочет остаться парализованным на всю жизнь? – обратился он к нам.

– Не я! – хором ответили мы.

– Молчать! – рявкнул тренер.

– Вы уверены, что у вас есть диплом тренера по гимнастике? – не отставал Гиллель.

– Само собой! А теперь хватит!

– По-моему, нам всем было бы спокойнее, если бы вы нам свой диплом показали.

– Но у меня же с собой его нет! – возразил тренер; его самоуверенность сдувалась на глазах, как воздушный шарик.

– У вас его нет с собой или у вас его нет вообще? – нахально спросил Гиллель.

– Дип-лом! Дип-лом! – завопили мы все.

Мы скандировали до тех пор, пока тренер, выйдя из себя, не прыгнул по-обезьяньи на шест и не полез вверх, показать, на что он способен. Ему, разумеется, хотелось произвести на нас впечатление, он делал кучу лишних движений, и случилось то, что должно было случиться: руки у него соскользнули, и он упал с вершины шеста, с высоты семи с половиной метров, если быть точным. Рухнул на землю и страшно закричал. Мы все пытались его утешать, но врачи скорой помощи объяснили, что он сломал обе ноги и до конца смены мы его больше не увидим. Гиллеля отправили из лагеря домой, а заодно и меня. Тетя Анита и дядя Сол приехали нас забирать и повезли в больницу округа, чтобы мы извинились перед бедным тренером.

Через год после той истории Гиллель встретил Вуди. Ему исполнилось девять, но он по-прежнему оставался очень маленьким и худеньким и по-прежнему был для одноклассников мальчиком для битья; его прозвали Креветкой. Дети так его донимали, что он за два года трижды сменил школу. Но в каждом новом классе его мучили так же, как в предыдущих. Он мечтал только об одном – жить нормальной жизнью, иметь приятелей по соседству и быть во всем похожим на них. Он страстно любил баскетбол. Просто обожал. Иногда на выходных он звонил одноклассникам: “Алло? Это Гиллель… Гиллель. Гиллель Гольдман”. Повторял свое имя, покуда не сдавался и не говорил: “Это Креветка…” Только тогда мальчишка на другом конце провода его узнавал, иногда в этом даже не было злого умысла. “Хотел спросить, ты не собираешься на спортплощадку после обеда?” Ему отвечали, что нет, не собираются. Но Гиллель знал, что они врут. Он вежливо вешал трубку, а через час говорил родителям: “Пойду поиграю с ребятами в баскетбол”. Седлал велосипед и исчезал до конца дня. Ехал на спортивную площадку, где, естественно, были его приятели, которых там не должно было быть. Он ни в чем их не упрекал, садился на скамейку и ждал, вдруг и ему позволят поиграть. Но никому не хотелось иметь в своей команде Креветку. Домой он возвращался грустный, но старался держаться, несмотря ни на что. Не хотел, чтобы родители из-за него волновались. Они садились ужинать; на нем была майка с Майклом Джорданом на спине, из которой, как прутики, торчали руки.