Черный принц

– Модест, – позвала Вейгела в последний раз. – Не говори ничего, хорошо, это не важно. Только одно скажи. Ответь честно всего на один вопрос. Пожалуйста. Мне важно знать. Скажи, с тобой все хорошо?

Модест долго молчал, и Вейгела уже хотела его отпустить, когда услышала тихое:

– Я… заболел.

– Заболел? – переспросила Вейгела, чувствуя подкрадывающийся к ней ужас, но еще не в полной мере осознавая его.

– Это ерунда, я… Немного… Простыл, и, – слова давались Модесту тяжело. Он и сам не понимал, что с ним происходит, или же понимал, но, как и Вейгела, не осознавал в полной мере, отказываясь принять очевидное, потому что это означало бы признать ужасное.

Мысль, не сформированную в слова, еще можно отогнать, но от нее уже нельзя избавиться. Она бьется на задворках сознания, как птенец бьется о скорлупу, стремится проломить барьеры и сквозь образовавшуюся брешь внести весь свой багаж – цепочку умозаключений, которые родятся от одного лишь ее света.

– Кажется, я не вижу, – наконец признался Модест, и мысль, которую он отгонял, стала еще более ясной и приобрела форму.

– Ничего не видишь?

– Почти ничего. Только свои руки. Вернее, я знаю, что это мои руки, но они…

– Какие они?

– Они… Они как будто светятся.

Сердце Вейгелы ухнуло вниз и пропало. Она больше не ощущала его биения, не чувствовала его привычной тяжести в груди.

– Что еще ты видишь?

– Мои ноги. Они тоже… светятся.

– Что еще? – давила Вейгела. – Ты видишь что-нибудь, кроме себя?

– Нет. Я ослеп?

Модест принял бы свою слепоту с большим смирением, чем то, что происходило на самом деле, и невольно подводил Вейгелу к тому, чтобы она ему соврала, подбрасывая объяснения, в которые он бы с удовольствием поверил и которые были настолько зыбкие, что в них должен был поверить кто-то еще. Но Вейгела, оглушенная его откровением, осталась глуха к его мольбе.

– Модест, где ты? Прошу, умоляю, скажи мне! Не может быть такого, чтобы ты ничего не видел!

– Я просто немного приболел, – он пошел на попятный, испугавшись отчаяния, бившегося в отяжелевшем голосе Вейгелы. – Тебе не стоит переживать.

– Модест, у тебя есть язвы на теле? Кожа чешется?

– Да, но откуда?.. Ты узнаешь через связь?

Вейгела опустила глаза на свои покрытые красными волдырями руки.

– Да.

Это была ее вина.

***

Редкая птица летала так высоко в облаках, но люди продолжали жить в Хрустальном замке и любоваться расстилающимися под ним землями. Погода здесь была непостоянной, и тучи часто изливались мокрым снегом с дождем, не доходя до Гелиона. Вот и сегодня Вейгела чувствовала во влажных порывах ветра назревающий дождь, но по-прежнему не двигалась с места. Стоя у балюстрады, она смотрела через подзорную трубу, как первые корабли воздушного флота выходят из-за Северного луча. Они неотвратимо приближались к берегу, как судьба, как злой рок.

– Как скоро патлатый будет здесь? – спросила Вейгела, услышав шорох за спиной. – Я хочу с ним говорить.

– Ваше высочество, – вздохнул Линос, подавая ей плед, – прекратите так называть Председателя. Имейте уважение если не к нему, то хотя бы к его сану.

– Мой брат – король, моя мать – королева-регентша, мой дед – Великий наставник, а мой прадед – Войло Фэлкон, сделавший эту страну. В моих венах течет кровь одного из священных семейств Мортема. Кто такой этот патлатый, чтобы я имела к нему уважение?

– У вас и правда впечатляющая родословная. Но Катсарос – человек, который защищает страну сейчас.

– Чью страну он защищает? – резко воскликнула Вейгела. – Посмотри на улицу, Линос! В столице эпидемия! В столице чума! Это он, с его разрешения впустили алладийские корабли! Сколько детей умирает ежедневно, Линос? Вот цена его дипломатии, вот она!

– Ваше высочество, корабли принимали министры, – напомнил юноша. – Катсарос тут ни при чем.

– Да мне плевать! Пусть их детей тоже завезут на Гелион, может, это заставит их взяться за голову!

Линос сочувственным взглядом проводил Вейгелу до дверей в ее покои и пошел следом. По мере того, как болезнь укоренялась в организме, принцесса становилась все более злой и жестокой. Линос был готов к тому, что она станет капризной и плаксивой, какими становились все неизлечимо больные и страдающие, но она, всеми силами восстававшая против смерти, жила и дышала ненавистью. Она задыхалась в ней, и Линос искренне жалел ее. Детям трудно видеть несправедливость, и разве то, что королевская семья захлебывалась в крови, а люди, ставшие этому причиной, не испытывали неудобств иных, чем муки совести, которые становятся не так уж и мучительны, когда посреди ужаса болезней, удается сохранить свой мирный уголок, – разве это было справедливо?

Вейгелу ломало. Ее выворачивал зуд, раздражал запах лекарств, поселившийся в ее комнате, но больше всего ее выводило непонимание. Почему она должна была страдать так сильно в одиночестве? Если бы можно было собрать несчастья Гелиона и разделить между всеми неферу и валмирцами, то несчастья превратились бы в досадные недоразумения и никто не был бы обижен. Но ни счастье, ни горесть человеческая от человека неотделима, и не справедливостью руководствуется судьба, размечая дороги.

Многим жертвам алладийской чумы, когда они достигали акме, тело предлагало утешительное забвение. Дети погружались в беспамятство, и, укачанные среди неясных сюрреалистичных миражей собственного сознания, путавшего для них воспоминания о жизни и о мечтах, хранившихся отдельно от мира и часто вопреки ему, они чаще всего уходили во сне. Со страхом и опасливой надеждой – верой в то, что забытье избавит ее от чувств, ставших слишком тяжелой ношей теперь, когда к ее внутренним переживаниям прибавилось физическое недомогание, разъедавшее кожу до самой кости, – Вейгела ждала и для себя такой участи, видя в ней высшую форму милосердия. Она малодушно признавала свое поражение перед роком судьбы, через силу смиряясь с тем, что ожидание бессмысленно и торжественного воссоединения не случится, и желала, чтобы все скорее прекратилось.

Вейгела вспоминала слова Лусцио о ее здоровье и чувствовала себя обманутой и преданной. Она стала заложницей своего тела: температура не поднималась, но большая часть ее кожи оказалась под бинтами, пропитанными лекарствами, обладавшими свойством на недолгое время смягчать зуд, вгрызавшийся в кости. От непрекращающегося страдания она становилась зла, и как гнилая вода не может наполнять питьевой родник, так и силы, которые придавала эта злость, не могли питать ее добродетели. У Вейгелы было достаточно сил, чтобы спорить и ругаться, но меньше необходимого, чтобы прощать и смиряться.

– Что ж, – вздохнул Линос. – Так или иначе, вам придется с ним говорить. Королева нездорова.

– У нее снова припадки? – холодно спросила принцесса. Она уже перешла ту черту, когда могла жалеть кого-то, кроме себя, и ее раздражало то, как здоровая женщина губит себя из-за бесполезного страдания. Ее неспособность выполнять свои обязанности, связанная не с физическим недугом, а только с припадками, до которых она настойчиво доводила себя, ложилась на плечи Вейгелы, мысленно подводившей итог своей жизни и готовившейся к лихорадке, которая должна была окончательно уложить ее в постель, а следом забить последний гвоздь в крышку ее гроба.

– Небольшое недомогание, – поправил юноша.

– Позови Леду, – отмахнулась Вейгела вяло. Обсуждать состояние матери она не собиралась. – Пускай оденет и причешет меня. Передай патла… Председателю Катсаросу, что я буду ждать его и членов делегации в тронном зале.

Вейгела терпеливо ждала, пока ее соберут, и все время злилась. Возвращение советников теперь, когда она знала, что ее брат не с ними, казалось ей верхом бесчестия, которым Совет бросал вызов королевской династии. Но делать было нечего – они возвращались. Возвращались без разрешения, возвращались в столицу, где иссыхала королевская кровь, и всего более затем, чтобы залить водой дотлевающие угли, оставшиеся на месте ее семьи. Модест был оставлен в Рое – скорее всего, он был пленником, – младшие принцессы погибли, матушка была на грани помешательства, сама Вейгела была заражена, а тетушка была на Абеле и не могла руководить оттуда, не имея на то решения Королевского совета или хотя бы полномочий, одобренных Советом министров. Страна распадалась, и весть об этом нес аксенсоремский воздушный флот – по-прежнему непобедимый, но своей славой уходивший в прошлое, казавшееся невыносимо далеким.

– Готово! – объявила Леда.

Вейгела, два часа истязавшаяся собственным туалетом, подняла взгляд на свое отражение. Ей бросилась в глаза крупная золотая заколка в форме бабочки. Прежде она любила эту заколку, тянулась руками, лишь бы коснуться ее объемных боков и гладкости камней, оставлявших на коже ощущение света, сравнимое лишь с тем тактильным удовольствием, какое вызывает неровность багета, сросшегося с полотном великого гения и впитавшего его тончайшее искусство настолько, что можно было угадать по одному обломку, чей талант он оформлял. Теперь же, когда ее глазам стала недоступна разноцветная перламутровая пыль энергии драгоценностей и они стали только камнями, Вейгела ощутила отвращение к детской безделушке: золото под синей эмалью было слишком тяжеловесно, разноразмерные камни – громоздки, да и в целом внешний вид заколки ничуть не напоминал звенящую легкость бабочки. Крупная форма заколки была Вейгеле противна именно потому, что копировала природу, а не воссоздавала ее.

Вейгела знала, что чувство единения с миром, которое ей дарили глаза Неба, исчезло безвозвратно, но все еще не привыкла питаться суррогатом, который ей предлагали под видом «реального» мира.

Девочка снова посмотрела в зеркало, находя в нем отражение служанок. Златовласые, с округлыми, мягкими лицами, они, сохраняя общность черт, отличались друг от друга целым комплексом привычек и предпочтений, делавших их непохожими лишь потому, что усвоены они были в разных пропорциях. Они были одинаково одеты, одинаково накрашены и даже улыбались как будто одинаково, однако же у одной на рукаве была длинная складка («Неряха», – подумала Вейгела), у второй на туфлях осталась дорожная пыль, третья, пусть и сохранила внешнюю опрятность, улыбалась так плотоядно, что Вейгеле становилось не по себе. Они ждали похвалы, то жадно рассматривая ее со спины, то заглядывая в зеркало, и, будто только что заметив ее настороженный взгляд, улыбались, приглашая рассмотреть их внимательнее, давая своими нелестными, ироничными улыбками понять, что принимают ее любопытство. Они давали Вейгеле смотреть на себя, видя в ее беде пробуждение к той жизни, которую считали единственно верной, и с предвкушением ожидали, что она будет смотреть вокруг и всему удивляться, что будет неспособна понять, как устроена их жизнь, и, превозмогая гордыню, будет просить их помощи, оказывать которую всегда приятнее, чем получать.

Но старшая принцесса, заметив в их лицах что-то мерзкое, название чему она еще не знала (это было самодовольство), почувствовала еще большее негодование.

– Что за детство? – воскликнула она, выдергивая заколку и бросая ее на туалетный столик. – Я иду к Совету, а не в кукольный театр! Уберите мне волосы так, как убирают моей матери. И где мой венец? Пусть принесут Гало.

Девушки встрепенулись.

– Нам вряд ли дадут Гало, ваше высочество. Это ведь церемониальный венец.

Их волнение было понятно. Гало был старейшей реликвией в королевской сокровищнице. Им короновали аксенсоремских монархов еще с Панмирика IV, учредившего Квортумскую академию, задолго до рождения основателя правящей ныне династии, в нем же встречали высокопоставленных послов с Валмира и проводили все важные церемониальные обряды.

– Я что, разрешения спрашивала? Вы говорите так, словно церемониймейстер или Хранитель сокровищницы все еще в замке, – возмутилась принцесса, невольно выдавая свое недовольство еще и тем, что все высокие чины покинули замок, бросив его и свои посты на младших помощников.

– Но ведь это королевская корона…

– Я встречаюсь с советниками от лица королевы-регентши и короля. Считайте, что, отказывая мне, вы отказываете им. Это преступление!

Через полчаса Вейгеле принесли Гало. В полной тишине оплели ее волосами основание, пряча его за ободом косы, и закрепили клипсами на ушах верхний обруч. В молчании, с которым служанки работали, явственно проступало негодование, граничившее с глубокой обидой, но пока их руки оставались ласковы, Вейгеле было все равно. Она почти слышала, как церемониймейстер, узнав о ее поступке, огорченно качает головой и восклицает свое неизменное: «Беспорядок! Кругом сплошной беспорядок!», и это забавляло ее, как если бы он в ее присутствии ругал могильный камень за то, что тот носит имя человека, который принес на королевский прием не тот венец.

– Найдите Линоса, – Вейгела взмахнула рукой, отпуская служанок. – Пусть проведет меня в тронный зал.

Вейгела прошла несколько раз мимо зеркала, так и этак рассматривая свой внешний вид. С тех пор, как она потеряла дар Неба, ей перестали приносить хитоны и начали учить носить новую, неудобную, сковывающую одежду, покрывавшую тканями все ее тело. В ней она казалась выше и взрослее, особенно теперь, когда вокруг головы поднимался золотой обруч Гало, и ей приходилось держать голову высоко поднятой, чтобы корона не покачнулась и, запутавшись в ее волосах, не съехала набок. Она была горда тем, как была красива, находя свой облик царственным, недостижимым, видя в глазах спокойствие, которым она, обманувшись, окрестила глухое, ни на что не направленное раздражение, а на лице – строгость и уверенность, которые на самом деле были частными проявлениями усталости. Но вдруг ее губы задрожали, и она беззвучно расплакалась.

«Повзрослела! Повзрослела! – повторяла Вейгела про себя. – Как не вовремя! Как рано!» Это был один из немногих приступов жалости к себе, которые, вырвавшись из-под контроля разума, затопляли все ее существо чувством отчаяния, тоски, гнева, пустоты – одиночества. В такие моменты она уже не помнила никого и ничего, и вся прошедшая жизнь обретала серые, промозглые цвета, а воспоминания о светлых днях, которые она призывала из омута памяти в утешение, казались до того нереальными, что вгоняли лишь в большее уныние. Не было и не могло быть в этих острых приступах жалости ни нежно любимых сестер, ни смешного в своей детскости Наставника, ни лелеющего ее отца, ни трогательной матери, ни бесконечно любимого брата, покинувшего ее. Было только грандиозное отчаяние и золотые – золотые! – волосы.

К тому времени, как за ней зашел Линос, Вейгела привела себя в порядок, и если ее глаза и сохранили намек на недавний срыв, то трактовать его следы можно было по-разному. С легкой улыбкой она взяла Линоса под руку, и вместе они неспешно двинулись к тронному залу.

– Линос.

– Да, ваше высочество.

– Почему у тебя на щеках есть крапинки, а у меня нет? – теплым голосом спросила Вейгела. – Я нахожу их очень милыми.

К удовольствию принцессы Линос густо покраснел. Пролепетав что-то невнятное, он перевел разговор на обсуждение достоинств гобеленов, чтобы скрыть неловкость, избегая встречаться взглядом с принцессой, но чувствуя, что она рассматривает его.

На самом деле, Вейгеле не сильно нравились веснушки, но она вживалась во внешний мир очень быстро, усваивая его главное правило – людям, особенно невыдающимся, нравится, когда хвалят их внешность; не одежду, не вкус, не талант, а внешность: кожу, волосы, лицо – то сокровенное, чем им приходилось делиться с миром не по своей воле, и над чем они не имеют власти. Проверив свою догадку, Вейгела потеряла всякий интерес к юноше и всю дорогу подбирала приветственные слова, которые усыпят разум советников колыбельной похвалы, а после разобьют их обвинениями, которые она собиралась тут же обрушить на их головы. Однако чем больше она думала над этим, тем больше раздражения испытывала. Вейгела боялась, что не сможет долго разливаться в льстивых речах и уже с порога потребует от них ответа, – на это не хватило бы ни душевных, ни физических сил ее матери, зато с избытком накопилось у нее за время заточения в замке.

Первое, что увидела Вейгела, когда перед ней распахнулись двери тронного зала, – это благодушные лица людей, пребывающих в хорошем настроении. Советники, оборачиваясь к ней, натягивали на лица невозмутимые маски умудренных жизнью старцев, но те тут уже трескались, – они заметили Гало на голове принцессы – венец, в котором они отказали ее брату, сославшись на какие-то нелепые затруднения и спешку, в которой проходила коронация.

«Надеюсь, мое лицо хотя бы вполовину так похоже на лицо моего брата, как сказал Линос, – подумала Вейгела, высоко поднимая голову, и оглядывая советников. Их бледные лица, неспособные принять никакого другого выражения, кроме растерянности и испуга, в котором выразился страх обличенного лжеца, говорили громче всех слов, которыми они собирались ее обманывать. Вейгела была тронута. В конце концов, в этот момент они были откровеннее всего. – Надо же, мы и правда так сильно похожи».

Вейгела прошла в тронный зал, не удостоив взглядом ни одного из кланявшихся ей людей, и заняла свое место – небольшое кресло по левую руку от королевского трона. Позади, пройдя через заднюю дверь, встал Линос.

– Председатель Катсарос, советники, – поприветствовала она холодно, с удовольствием видя растерянность на их лицах. – Вас должны были предупредить о том, что королева-регентша сегодня не сможет вас принять. Однако, имея уважение к вашему сану и вашей миссии и желая поскорее отпустить вас к вашим семьям, королева была так добра, что передала мне свои полномочия на эту встречу. Для меня великое удовольствие встретиться с вами. Члены Королевского совета издавна славятся своей мудростью, а уважение и почет, которым они пользуются в обществе, неизмеримы. Расскажите мне об успехах вашей дипломатии, чтобы я лично уверила в вас и ваше могущество.

Хотя голос Вейгелы звучал ровно, все присутствующие уловили в нем тонкую насмешку, но не поверили ей, по-прежнему видя перед собой ребенка, росшего на их глазах.

– Что же вы молчите? – поторопилась сказать Вейгела, видя, что Катсарос готовится взять слово. – Расскажите, почему вы самовольно вернулись без разрешения Хрустального дворца? Кто вас отозвал?

– Принцесса, мы услышали, что в Аксенсореме беда, и что вы…

– Вы медики? Лекари среди вас есть? – давила Вейгела. – Алхимию вы практикуете? Больного от здорового отличить можете? Чем же вы хотите помогать Гелиону?

– Ваше высочество правы, мы всего лишь государственные мужи и практической помощи болеющим не окажем, но все-таки мы имеем некоторый опыт в управлении государством. Он будет неоценим для вас.

– Так же, как неоценим был ваш опыт для моего брата? Кстати, где он?

Советники разом упали на колени, не выдержав напряжения, искрившего в воздухе. Только Председатель остался стоять.

– Принцесса, прошу вас выслушать, – попросил Катсарос.

– Ты тоже.

– Что тоже?

– На колени, – велела Вейгела. Катсарос продолжил стоять, растеряно оглядываясь на членов Совета, и только скрежет стали, с которым железные наручи одного из стражей проехались по нагруднику, вернул его голове ясность, но он все также отказывался подчиниться. Тогда Вейгела поднялась с трона и громко крикнула: – Старшая принцесса велит тебе встать на колени!

Ее голос, вознесшись к сводам потолка, разбился, и осколки крика со звоном осыпались вниз. Катсарос снова услышал, как позади него скрипит и требует подчиниться сталь. Перебарывая себя, он опустился на колени. Волнение стражников утихло.

– Говори так, – продолжила властным голосом Вейгела, возвращаясь на место. Теперь, когда она удостоверилась в верности стражей, зачарованных на крови Фэлконов, когда своими глазами увидела, как они, истуканы, всегда казавшиеся ей пустой скорлупой воинских доспехов, отходят от стен и сдвигаются вокруг Катсароса, ожидая ее приказа, она почувствовала уверенность и силу. Совет мог предать королевскую семью, но пока за ее спиной стояла армия, никто из них не осмелился бы ослушаться.

– Ваше высочество, вы!.. – Катсарос покраснел от унижения. За двадцать лет службы в Совете его еще никто не опускал так низко. Стыдно было не столько стоять на коленях, сколько быть опущенным на них ребенком. Но исправить положение Катсарос мог, лишь начав говорить. – Мы прибыли в Рой с королем, но на приеме у императора случился инцидент, и короля забрали.

– Что за инцидент?

– Небольшая ссора между королем и императором. Вы знаете вашего брата, он еще совсем юн и так вспыльчив. Вы не в пример рассудительнее его…

– Что они потребовали? – перебила Вейгела, прерывая начавшиеся мадригалы, в которых так преуспели аксенсоремские дипломаты.

– Они хотят, – здесь уже Катсарос сам себя оборвал.

– Ну? Говори!

– Они… Император хотел породниться с королевской семьей Аксенсорема.

– Династический брак? – удивилась Вейгела. Это предложение было столько абсурдно, что даже позабавило ее. – Мне предлагают супруга?

– Нет, ваше высочество. Требование императора обладало более точной формулировкой.

– Какой?

– Император хотел взять в жены… вашу мать.

– Исключено! – воскликнула Вейгела, ни секунды не раздумывая. – По его приказу убили королевского супруга! Это все равно, как если бы Август убил его сам! Будь у этого человека понятие о чести, он бы и думать об этом не смел!

– Мы ответили резким отказом, ваше высочество, и продолжили вести переговоры, – возможно, отказ Катсароса был менее резким, чем он о том говорил, но все-таки это был отказ. – Но на наше счастье император Август вскоре скончался. Долгие месяцы мы…

– Что предложил новый? – обрубила Вейгела. Ей было хорошо известно, как красиво и долго могут рассказывать дипломаты и советники о своей работе, – все детство она провела в тронном зале подле матери, встречавшей гостей, – и как после этого рассказа наступает быстропроходящее чувство насыщения, которое, отступив, оставляет ощущение пустоты и обмана.

Вейгела махнула рукой, и советники поднялись. Она указала на дверь. Все вышли, оставив в тронном зале лишь ее, Катсароса и Линоса, державшегося позади трона.

– Император Эмир хочет жениться на вашей тетушке, герцогине Песчаных дюн, принцессе Глории.

Вейгела прикрыла глаза. Уже давно неферу не брали себе в спутники людей с западных берегов Валмира и на то были основания, казавшиеся им довольно серьезными. Во-первых, все они были воинственны, жестоки и хитры – три качества, которые вместе с порохом закладывают в бочку политики. Во-вторых, они были совершенно различны по менталитету: красота, чистота и гармония, в достижении которых аксенсоремцы видели высочайшее предназначение человека, резко отличалась от жадности и продажной алчности, пропитавших все помыслы валмирцев. В-третьи, неферу не любили Рой, занимавший большую часть западных берегов, за его агрессивную политику и дипломатические махинации. Аксенсоремцы были предельно честны и просты в своих межгосударственных договоренностях, тогда как Рой всегда мудрил, используя двузначные устаревшие фразы, не имевшие в словарях ни точности, ни конкретики. Теперь же, после войны, нелюбовь превратилась в ненависть, и вступить в брак с кем-то из них было все равно что оскорбить память жертв войны, своих собственных родителей, всего своего рода!

– Они хотят примирить наши народы таким способом? – Вейгела брезгливо поморщилась. – Неужели они не понимают, что это невозможно? Кровь на клинках еще не остыла, а они хотят, чтобы наши женщины носили их детей! Что за наглость! Аксенсорем не пойдет на такое! Никогда!

Катсарос качнул головой.

– Ваше высочество, я разделяю ваше негодование, но на кону стоит не одна лишь честь королевской семьи. Мы должны выжить, понимаете? – он смотрел на нее проникновенно, почти умоляя. – Выжить такими, какие мы есть, не обращаясь в животных и не устраивая кровопролития сверх меры. Мы дети мира.

– Вы обращались к тетушке до того, как прибыть сюда?

– Мы прибыли лишь затем, чтобы сказать, что она отправляется с нами.

Вейгела кивнула. Она с неясной тоской, предчувствующей предательство, когда оно уже совершено, но еще нераскрыто, выделила для себя две вещи: первое – если бы сегодня эту новость услышала ее мать, она бы уже не оклемалась, второе – Совет на это и рассчитывал. Когда эти две истины обрели форму и плоть, налившись всеми подробностями той жизни, которую принцесса вела последний год, Вейгела почувствовала себя очень больной, и от того ее ненависть, не имевшая ни выхода, ни направленности, вдруг обрела цель.

– Это все хорошо, Катсарос, – похолодевшим голосом сказала Вейгела. Ее начинало лихорадить, и от этого усиливался зуд. – Но вы мне так и не ответили: по какому праву вы вернулись без короля?

– Ваше высочество, ведь я ответил, что…

– Нет, не ответили! Делегацию может отозвать только король или регент, решив, что миссия провалена! Кто вам разрешил вернуться без короля? Скажи, где мой брат! Что вы с ним сделали?