Черный принц

– Без разрешения нельзя, – нахмурился капитан.

– Немедленно!

Борель Луки, в прошлом личный врач Августа II, известного своим жестоким нравом, многое претерпел за годы своей службы, и потому, привыкший каждый день класть голову в пасть тигру, не боялся недовольства нового императора, Эмира I. Ему многое дозволялось. По слухам, это было потому, что он был посвящен во многие тайны императорской семьи, на деле же только потому, что он хорошо знал правила дворца, о которых многие забывали. В частности, Борель один из немногих знал, что имеет право забрать заключённого и без разрешения императора, если жизни того угрожает опасность. Это правило распространялось только на политических заключенных, содержавшихся в императорской темнице, куда не посадили даже принца Гарольда после недавнего восстания на Партиците, но где заперли несчастного ребенка. Возможно, умом Борель понимал причины такого решения, пусть Август и вынес его, будучи уже далеко не в здравом уме, однако же сердцем старый лекарь противился и бунтовал.

– Ты! – Борель держал руки на горле мальчика, пережимая артерию так, чтобы тот по-прежнему мог дышать. – Носилки сюда!

Кровь продолжала просачиваться сквозь давление его пальцев все то время, пока они поднимались из темницы наверх, и Борель, видя, как проступают на свежих бинтах кровавые пятна, молился и верил только одному – известная жизнестойкость тела неферу не даст мальчику умереть.

– Ваше величество, ваше величество, – шептал Борель, не помня себя от страха. – Пожалуйста, держитесь!

***

Для человека нет ничего более загадочного, чем собственное сознание и порожденные им сны. Мало что можно сказать о том, как формируются сновидения, но часть из них, являясь все-таки частью нашего сознательного «я», рождается из обрывков воспоминаний. Образы, лица, впечатления – все это пробуждается и оживает в нас, едва мы закрываем глаза, и предстает в виде сумятицы, неясного калейдоскопа событий. Но бывает и так, что сознание – особенно воспаленное насильственно призываемыми воспоминаниями – привносит в сон тревоги и волнения реального мира. Эти неделимые воспоминания до того яркие и чаще всего постыдные, что они, мучая нас наяву, являются и во снах.

– Щенок!

Модест не помнил лиц людей, присутствовавших в тот день в тронном зале. Он не запомнил ни аксенсоремских послов, которые ничем ему не помогли, ни придворных императора Августа, ни стражников, тащивших его в темницу. Все эти люди в его воспоминаниях сливались в молочно-белый туман, и оставались лишь Август и он, вернее его чувства: боль, страх и унижение.

Модест почувствовал неожиданно, – точно так же, как это было тогда, – как его щеку обожгла пощечина. Модест был довольно слаб и изможден последними месяцами горя, которое объяло его народ в едином неумолимом плаче и которое восприимчивое ко всему сердце впитывало, как губка, лишая его сна. Из-за этой своей слабости, граничившей с болезнью, от удара мальчик упал навзничь. Глаза защипало от слез. Прежде никто не поднимал на него руку, это было никому не дозволено.

Звон покатившегося по полу венца потерялся среди общего шума. Грозная фигура Августа, этого темного, страшного в своей жестокости человека, которого боялись собственные придворные, нависла над ним внушительной тенью. Модест попытался встать, искренне веря, что в этот раз хотя бы в своем сне у него получится встать. Но в своих воспоминаниях и снах мальчик так и оставался лежать на полу, со страхом и ужасом смотря на человека, посмевшего поднять на него руку. На него! На принца Хрустального замка, неприкосновенного даже для отца и матери!

В сотый, в тысячный раз приходило к нему это воспоминание и ведь зачем-то же оно приходило! Так зачем же если не для того, чтобы он смог хотя бы в своем воображении что-то изменить? Неужели эти сны существовали лишь затем, чтобы его мучить?

Август приближался к нему неотвратимо, как цунами, как тектонический сдвиг. «Где Венец Семилуния?» – кричал он внутри, пытаясь заставить себя опустить глаза на пол в поисках венца и проигрывая своему прошлому.

Август схватил его за челюсть, и желваки свело от силы его рук. Модест столько раз видел эту сцену, что знал каждую линию на лице императора, дрожавшем от ярости. Август хотел сказать что-то злое, резкое, что-то невыносимо порочащее королеву Аксенсорема, его лицо дрожало от гнева, от волнения, от желчи и даже светлые глаза как будто налились кровью с натуги, потому что если он и жаждал высказаться, что-то внутри удерживало его, не давая открыть рта. Август с бешенством собаки рыскал по лицу Модеста, и чем сильнее в нем бились две полярные силы, тем сильнее он сжимал челюсть мальчика. Вдруг на лице его что-то дрогнуло. Император смотрел прямо ему в глаза, и на мгновение Модесту показалось, что Август вот-вот расплачется сам. Его рука смягчилась, и, не бойся мальчик его в ту минуту так сильно, он бы непременно различил в его прикосновении робость.

– Модест…

«Не смей обращаться ко мне по имени! Я не разрешал тебе!» – кричал мальчик своему видению. Но вместо крика, он в который раз вывернулся и вцепился в руку Августа, как настоящий зверек, до крови прокусив местечко между большим и указательным пальцами. Август взвыл и отдернул руку. Проблеснувшая на миг растерянность сменилась огненной яростью.

– Раз ты кусаешься, как зверь, то и в клетке будешь сидеть, как зверь! В темницу его!

Стража обступила мальчика, хватая за плечи. Модест вывернулся и, все так же смотря вслед отвернувшемуся императору, крикнул:

– Не смеете! Я король!

Август отвернулся от обступивших его придворных медиков. Его взгляд зажегся новой злостью. «Венец! Возьми его! Возьми!» – чуть не рыдал мальчик, уголком глаза заметив блеснувший на полу хрусталь в золотой оправе. Но это было лишь воспоминание. Он не мог его изменить.

Сделав несколько шагов к мальчику, Август вдруг заметил мерцавшую в стороне корону. Занеся ногу над золотом и жемчугами, он с силой обрушил ее на тонкий хрусталь. Венец хрустнул. Жемчуг, слетев с креплений, запрыгал по паркету тронного зала.

– Что ты скажешь теперь, Король без короны?

***

Первым, что заметил Модест, открыв глаза, была яркая крапивница. Из приоткрытого окна дул мягкий ветерок, и бабочка качалась, подрагивая бархатными крыльями, вслед за дрожанием крупных лепестков. Водя по цветку длинным хоботком, крапивница осторожно подбиралась все ближе к липкому пестику. Когда Модест был маленьким, он очень не любил этих бабочек. Они были не такими красивыми, как эндемики Аксенсорема, их короткие землистые крылья напоминали жухлые осенние листы, голую пустую землю и навевали скуку, но сейчас это нечаянное появление бабочки растрогало его. Модест протянул руку к лилии, и бабочка поторопилась оторваться от цветка. Мальчик смотрел, как ее силуэт кружится по комнате, не решаясь вернуться к облюбованному цветку, и тихо радовался тому, что за время его заключения мир остался таким же светлым, каким он его помнил. Теперь он видел, как серебрится воздух от мельчайших пылинок, слышал, как шумят на улице розовые кусты, источая сладкое благоухание, и чувствовал, будто все его волнения в камере были лишь об одном, – чтобы эта доступная всем радость пережила его.

Бабочка вдруг села ему на скулу и тут же вспорхнула, ударив по щеке мягкими крыльями и сбив тонкую прядь волос. Это было до боли знакомое прикосновение. Одно из таких, которым одаривала его Вейгела, – ласковое и лёгкое, как пёрышко, – одно из тех, что, получив однажды, никогда не забудешь; тонкая игла, пронзающая сердце любовью.

Рыдания подкатили к горлу удушающей волной, и чем больше он пытался их сдержать, тем сильнее болел свежий шрам. Сделав глубокий вдох, Модест, несколько раз всхлипнув, заплакал в голос. Дежурившие за дверью помощницы Бореля, вышедшие незадолго до того, как Модест открыл глаза, заскребли ключами в замочной скважине, но мальчик не слышал их копошения. Его сердце, еще минуту назад такое спокойное и сонное, вдруг сошло с ума и начало рваться вон из груди. Жилы в его теле вдруг разом высохли и загорелись от нехватки крови, все продолжавшей наполнять его сердце. Шрам на шее начал болезненно пульсировать.

«Вейгела! Сестра! Умерла, умерла!» – стучало у него в голове, в то время как женщинам едва хватало сил удерживать его от того, чтобы окончательно разорвать повязки. Наконец, в комнату зашел один из стражников и скрутил мальчика. Ему насильно разжали зубы и влили в глотку успокоительное.

Когда Модест проснулся в следующий раз, был уже вечер. Синева неба успокоилась и потемнела. На столе в вазе по-прежнему стояли три ветки крупных белых лилий.

– Кто принес цветы? – сипло, очень тихо спросил Модест.

Ему не ответили, но по взглядам, которыми обменялись женщины, мальчик понял, что они осуждают этого человека, пусть и не решаются сказать прямо.

– Я, ваше величество.

В комнату вошёл Борель. С тех пор, как он забрал Модеста из темницы, его не оставляли в покое. После долгой и опасной операции, которую мальчик пережил лишь благодаря своей необычной крови, Бореля вызвал император и коротко – потому как был уже поздний вечер, а император любил ложиться спать не позже одиннадцати, – отчитал за самоуправство, забросав врача такими угрозами, что тот не мог заснуть всю ночь и долго перечитывал придворные законы. Когда же он следующим утром снова был приглашен на аудиенцию к императору и, вооружившись всеми своими книгами, вошел в приемную залу, Эмир I, совершенно преобразившись, стал расточать ему комплименты, и их маслянистый поток не заканчивался до самого обеда. Когда же ему доложили, что мальчик проснулся, но снова был вынужденно усыплен из-за своего буйства, Борель, осмотрев его (в таком щепетильном деле как забота об аксенсоремском короле он никому не мог довериться) и перевязав рану заново, ненадолго уснул в своем кабинете. Отрывистый сон лишь ухудшил его самочувствие, и теперь достопочтенный лекарь страдал от головной боли, к которой присоединялась жуткая резь в глазах. И все же он был очень рад, когда застал мальчика в сознании.

– Благодарю, – просипел Модест. Слова давались ему тяжело, через боль. – Они очень… красивые.

На глаза Модеста снова набежали слезы, и за их пеленой в игре света ему привиделась знакомая фигура его блистательного златовласого отца, простирающего к нему руки. Он горестно всхлипнул, пару раз моргнул, но больше не издал ни звука. «Никогда уже не увижу, – подумал Модест. – Ни Гелион, ни отца, ни сестру».

Борель знаком попросил своих помощниц выйти и, придвинув стул поближе, сел у кровати больного.

– Как вы себя чувствуете, ваше ве…

– Пожалуйста, – сдавленно проговорил Модест, – не называйте меня так.

Борель кивнул, принимая эту просьбу за блажь больного. Он просидел рядом с Модестом некоторое время, прислушиваясь к его рваному дыханию (мальчик все это время беззвучно плакал), и, собираясь уходить, протянул руку с гасильником к свечам.

– Оставьте, пожалуйста, – дрожащим голосом попросил мальчик. – Пусть горит.

– Вы боитесь темноты?

Модест не ответил.

Прошло несколько дней. Модест быстро шел на поправку, и Борель, настояв на том, что мальчик нуждается в его постоянном внимании, перевел его в трехэтажный флигель, служивший медицинским корпусом для Академии придворных наук. Здесь мальчику отвели угловую комнату – самую светлую из всех – с ростовыми окнами, ловившими первые солнечные лучи. В одно из своих посещений Борель вместо жидкой каши или пюре принес яблоки – мальчик начинал переходить на жесткую пищу.

– Позвольте, я вам помогу, – Борель настойчиво взял из рук Модеста столовый нож. – Не могу видеть нож в ваших руках.

Модест легко прожевал мягкое яблоко, но проглотил через силу. Горло по-прежнему болело, и глотать было не столько больно, сколько страшно (несколько раз швы расходились, и приходилось перешивать заново).

– Таковы последствия ранений горла, – нравоучительно заметил Борель, видя, как кривится лицо аксенсоремца. – Что случилось, расскажете?

Борель задавал этот вопрос не единожды, но мальчик только отводил глаза и ничего не говорил. Он не ожидал услышать ответа и теперь, но почему-то Модест передумал молчать.

– Умерла моя царственная сестра.

– И вы впали в безумие, – кивнул Борель. – Это то, что называется узами крови?

Борель был не только врачом, но и ученым мужем, и наибольший интерес в нем вызывало уникальное тело неферу, по строению отличавшееся от человеческого всего одной железой, но хранящее множество тайн в геноме. Бледнокожие, златовласые, они имели один грех, и за него люди их ненавидели, – западные неферу прекращали стареть в пределах тридцати лет. Как? Почему? Объяснения, имевшиеся у людей с материка, вызывали лишь больше вопросов. Кроме того, существовала тайна еще более великая – узы крови. Кровь, текшая в их жилах, обладала поразительной силой связывать семьи на неком метафизическом уровне. Те из аксенсоремских мудрецов, кто умел управлять своими узами крови, могли предсказывать смерти и болезни близких, для остальных узы крови были известным обременением: уход из жизни одного из родственников тяжело подкашивал целые семейства, оставляя их мучиться от вполне физического чувства утраты.

– Нет. Не совсем, – ответил Модест, погодя. – Это то, что называется общей пуповиной.

– Одной пуповиной? Так это?.. Она была вашим близнецом?

– Не просто близнецом. У нас было вроде… одного сознания.

– Вот оно что! Удивительно!

– Прошу, не говорите ни с кем об этом! – спохватился Модест, заметив, как зажглись глаза Бореля. – Я… я сказал это в минуту слабости.

Несмотря на то, что Модест о многом не сказал, – ни о том, что в их едином сознании сестра была лидирующим элементом, ни о том, почему он попытался перерезать горло (в этом он не мог признаться даже себе; едва его мысли сворачивали в эту сторону, как в голове навязчиво стучало одно слово: «Ужасно!»), – он все равно сказал валмирцу, чужаку, больше, чем следовало.

– Не переживайте, – с готовностью ответил Борель. – Я понимаю особенности вашей закрытой культуры.

– Пообещайте мне!

– Я клянусь, ваше…

– Нет, нет! Не называйте меня… не так! Не королем! И принцем не надо.

– Но как же…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.