Черный принц

– Да. Правда она милая? – улыбнулась юная госпожа.

Я запрокинула голову. Синица настороженно смотрела на меня со своей ветки, встретив мой взгляд, она расправила крылья и бросилась вниз. Пружинистый воздух подхватил ее, и птица плавно взмахнула крыльями, набирая высоту.

– Да, она очень красивая.

Я не вела счета дням и не знала, сколько времени провела в таком счастливом забытьи. То, что творилось на рудниках, не касалось места под дубом, и даже пресыщенная запахами вонь жары была здесь приятна.

– Смотри, смотри! – Марсель замахала рукой, издалека увидев меня. – Я принесла карты. И лампу!

Я села у расстеленных полотен. Прежде старик Купр учил меня звездному небу и географии, поэтому острова, страны и некоторые созвездия я находила с первого взгляда. Звездный архипелаг и крупный кусок материка у Млечного моря, Контениум, занимал Аксенсорем. От него по Заповедным лесам, мимо Алладио, шел торговый путь в страны Драконьего залива, где ковали лучшие мечи. От Заповедных лесов и до Сакры простирались территории Роя, а за пустыней лежали Сандинар и Бермунд.

Марсель села напротив меня и, нависнув над картами, ткнула пальцем в северные территории, находившиеся за Заповедными лесами. Там никто не жил.

– Вот тут родилась моя мама, – она провела пальцем по северной окраине материка, где раньше проходил морской торговый путь. – Здесь самые высокие горы на всем материке, а под ними огромная долина. В ней есть небольшое королевство. Вот там она и родилась.

Я привыкла к причудам Марсель: она много мечтала. Вместе с ней мечтала и я.

– А где она теперь?

– Умерла, – Марсель ответила просто, как если бы у нее спросили, что она хочет съесть на обед.

– Моя тоже.

– Ты ее помнишь?

– Нет. А ты?

– Помню. Я все помню, – она пожала плечами, словно это было неважно. – Знаешь, где находится Юй И?

– Что это?

Марсель кинула мне свернутую карту звездного неба.

– Раскладывай.

Я расстелила карту звездного неба и прижала ее края камешками. Марсель быстро провела пальцами несколько прямых линий и остановилась на их пересечении.

– Вот она! Юй И!

– Где? Эта?

–Да нет, правее Полярной!

Вечер уже давно наступил, и на небосводе показались первые звезды. Марсель возбужденно ткнула пальцем на самую яркую звезду, по-прежнему зажимая точку на карте.

– Вот она! Сама большая в Драконьем сердце!

Марсель встала на колени и провела пальцем по созвездию Дракона:

– Дракон огибает большую землю с запада на восток, Юй И соединяет небо и землю над Запретным островом. Существует легенда, что прежде чем вновь вознестись в ночное небо, Небесный дракон Аброхейм сражался с Морским драконом и в жуткой схватке, разбившей границы мира, перегрыз ему шею, из которой вытекли воды Мирового океана. Плоть Морского дракона иссохла и окаменела, став скалистыми Драконьими островами, и раны на его теле вспухли, обратившись в кровоточащие вулканы. И завещал Небесный дракон, что будет вечно на земле, что на небе.

Но когда вспыхнуло восстание, небо не раскололось и даже не потемнело.

Это случилось стихийно, и соломинкой, сломавшей позвоночник верблюда, стала очередная смерть. Один из стражников, поторапливая рабыню, грубо толкал ее вперед, пока она не упала, а упав, уже не поднялась. Он кричал на ее бездыханное тело, и с каждым новым ругательством напряжение в воздухе сгущалось, искрилось. И вдруг все взорвалось. Кто-то из толпы напал на охранника, и забил его киркой. В момент, когда пролилась кровь тиранов и угнетателей, каждый ощутил себя немного другим – готовым пустить кровь богу. В едином потоке рабы бросились бить надзирателей, но их смертей оказалось мало, и толпа повалила на улицу. Охранники, разморенные жарой и жаждой, оказались не готовы к сопротивлению.

В пещерах их было всего десять человек. Снаружи еще десять. Разъяренные рабы смели их, как волна, как цунами. Никто не стремился бежать с рудников – каждый жаждал убийства.

Я оказалась сдавленной в тисках бунта. Толпа поднялась и вынесла меня из пещер, но, оказавшись на улице, она не рассыпалась, а устремилась дальше. Многие из невольников были сильно измождены. Неспособность вынести высокий душевный подъем, который вывел всех на улицу, тянула их назад, кидала под ноги бегущим, и их затаптывали. Я почти ничего не видела. Цепляясь за руки и плечи окружавших меня людей, я вытягивала себя наверх, боясь, что жернова толпы перемелют и меня. В этом плотном потоке я бежала, не смотря под ноги, наступая на людей, ломая их и калеча наравне с другими.

Я не сразу заметила, как голую землю сменила трава. Воздух вдруг наполнился свежестью и прохладой, толпа распалась и выплюнула меня вон.

Я стояла на кирпичной брусчатке перед высокими воротами, за которыми виднелся фонтан и поместье. Это был дом Марсель.

Было тихо, так тихо, что по спине пробегал озноб. Затем со стороны дома послышались крики и лязг стали – это рабы накинулись на стражников. Я побежала в лес. Где искать Марсель – я не знала и бежала к старому дубу. Она всегда была там, когда я приходила.

Наш дуб стоял на небольшом пригорке, шапку его кроны можно было видеть отовсюду, но когда надо мной сомкнулись ветви леса, я потерялась. Не зная, куда бежать, я металась, кидаясь то в одну, то в другую сторону. Корни ловили звенья цепей и тащили меня назад, камни бросались под ноги, разбивая пальцы в кровь, ветви цепляли непослушные волосы. В конце концов, от долгого бега ноги ослабли и подвели меня – я поскользнулась и упала. Голень прошила резкая боль. Почти сразу лодыжка опухла. Я пыталась собраться с силами и подняться, когда почувствовала приближение людей.

Я заставила себя подняться и влезть на ближайшее дерево. Острая кора рассекла ладони, под обрывками ногтей пульсировали занозы. Крепко обняв ногами ветку, я прислонилась к стволу, переводя дыхание.

Здесь наверху мир раскалывался надвое. С одной стороны, будто спрятанный в кустах кукольный домик, мерцал стеклами башни особняк, и тысячи акров зелени уходили далеко за горизонт туда, где обрывается небо. А за моей спиной разевала пасть адская бездна. Прибывший эскадрон Гильдии безжалостно рубил безоружных восставших: тех, кто извивался на земле, и тех, кто, рыча, бросался им наперерез. Изнывающая от жажды земля, промятая истощенными скалами рудников, с жадностью глотала влагу, не отличая кровь от воды. Словно дождевые черви в солнечный день ползли по трещинам и умирали люди.

Кому молились они, не знавшие молитв?

О чем просили те, кто возвысился и был низвергнут?

Эта жизнь – кромешный ад, и боги нас здесь не услышат.

– Что ты там делаешь? – Марсель кинула в меня камешек, привлекая внимание, и он звонко ударился о плотную кору.

Я с облегчением смотрела на нее, упираясь лбом в могучий ствол. «Господи, – подумала я, размазывая скупые слезы грязной рукой, – спасибо. Спасибо!»

Но бог не верил моим слезам.

Все произошло внезапно. На тропинку вышли вооруженные стражники. Заметив их, я прижалась к стволу, подобрав под себя ноги. Они бы убили меня, если бы заметили, но не Марсель. Так я подумала. И я ошиблась.

***

Пока я говорила, свет за окном растворился в навалившейся ночи. Мерцание свечей блестело на черном стекле, бросало на белоснежную скатерть желтые блики. В зале стало ощутимо прохладнее, когда дневная жара отступила, и вместе с тем спокойнее, как бывает, когда долгая болезнь, покидает тебя. День, который должен был быть последним в моей жизни, закончился, и должен был наступить новый.

Герцог задумчиво стучал пальцами по столу, слушая меня. Несколько раз я прерывалась, чтобы выпить воды. Он меня не торопил и не прерывал. Я рассказала не все, но сказано было и без того слишком много.

– Ты знаешь что-нибудь про своего отца?

Я ничего не знала. Мужчины были для меня неведомыми всесильными существами: они продавали и покупали таких, как я, они били нас и отпускали сальные шуточки. Я никогда не видела женщин на невольничьих рынках среди покупателей, но их всегда было много среди товара. Мысль о том, что у меня должен быть отец, скорее пугала, чем обнадеживала. Я видела и слышала достаточно, чтобы не питать надежд встретиться с ним.

– Полагаю, – проговорил Вайрон себе под нос, – это скорее хорошо, чем плохо.

Герцог махнул рукой, и все слуги, которые были в зале, вышли вон. Дверь закрылась, и мы остались одни.

– В империи существуют три сословия, – начал герцог. – Дворянство, духовенство, народ. В каждом из них существуют свои социальные группы. Ты не относишься ни к одной из них. Ты – неприкасаемая. Считай, что тебя не существует. Но если ты неожиданно появишься, то кем ты будешь?

– Вы говорите очень сложно. Если я не существую, то как я могу появиться?

– Ты не существуешь, пока тебя не заметили. Но теперь, когда ты принадлежишь моему дому, тебя увидят и запомнят. Тебя будут знать. Но кем? Самая страшная и горячая мечта человека – не семья, не любовь, не счастье и не богатство. Душа стремится лишь к свободе, и на земле существует только один ее вид – свобода выбирать. В эту минуту ты заново рождаешься, но тебе дан выбор, кем родиться.

– Тогда я… Тогда бы я!.. Хотела родиться мужчиной!

Герцог рассмеялся.

– Хорошо. Очень хорошо! – он продолжал смеяться, заставляя меня краснеть. Не переставая посмеиваться, он спросил: – Тогда, возможно, ты захочешь родиться рыцарем?

Мне приходилось слышать о трех великих орденах Роя. В доме Сары часто привечали слуг Двенадцати рыцарей, что придавало ее салонам заманчивый блеск в глазах других горожан. Считалось, что именно благодаря усилиям Ленвана Вайрона и его сторонников удалось изгнать Черную чуму Мортема пятьсот лет назад. После окончания войны Ленван основал орден Белой розы, объединив ордена центральной империи, позже его примеру последовали Сордис и Алладио. Со временем легендарные победы Ленвана износились, – повторенные тысячи раз, они больше не вселяли священного трепета в сердца людей – однако дом Вайронов по-прежнему был непоколебим в своем величии.

– Это, нет… Как я могу? Я только рабыня…

– Больше нет.

Я потрясла головой. Мои руки – сплошь обваренное мясо, мои ноги – синяки да ссадины, а на плече у меня клеймо. Меня могут переодеть, переучить, но разве это меня изменит?

– Мне не следует об этом думать, – выдавила я.

– На сегодня это единственное, о чем тебе следует думать, и думать поскорее, ведь я предлагаю тебе место в одном из великих орденов.

Это была нелепая шутка, но посмеялась над ней только я.

Мне приходилось слышать о Вайроне, но я никогда бы не подумала, что глава крупнейшего ордена Долума мог быть таким сумасбродом.

– Я не знаю, чего можно желать больше, – выдавила я через силу, комкая в руках салфетку. Еще утром я знала, что не доживу до конца дня, а теперь мне предлагали имя и власть, предлагали жизнь, которую не могли получить даже богачи, на которую смотрели с завистью и не смели посягнуть. Этот человек был готов попрать все законы империи. – Вы просто хотите посмеяться надо мной! Будто можно говорить такие вещи серьезно!..

Вайрон слушал меня с легким налетом улыбки на лице. С трудом вытолкнутые из глотки слова отдавались громким восторженным эхом, и мне стало стыдно от того, как радостно звучал мой голос.

– Просто ответь.

– Да! – я подскочила со стула. – Тысячи раз да!

Герцог смотрел на мое раскрасневшееся лицо и, склонив голову набок, о чем-то размышлял. Глазами он велел мне сесть на место, и зал еще долго чуть слышно гудел от моего голоса.

– В любом случае, – вздохнула я чуть слышно, – рыцарями становятся только мужчины.

Герцог отмахнулся, будто это не имело значения.

– Разве я не сказал, что ты можешь быть кем угодно? Разве ты не ответила, что хочешь появиться мужчиной?

– Я…

– Природу не обмануть, а вот человека обвести вокруг пальца довольно просто.

– Но мои глаза…

– Оставь эти предрассудки. Нынче двор любит все необычное.

Я все еще сомневалась.

– Тебе нравится этот дом? Должно быть, он кажется тебе большим и богатым. Я могу оставить тебя здесь. Попрошу здешнего хозяина за тобой присмотреть.

– А разве это не ваш дом?

– Нет. Тяжело переношу южный климат, – герцог скривился, и я поняла, что вовсе не климат был тому виной. – Так что, останешься здесь? Как подрастешь, я, может, даже заберу тебя в главный дом. Будешь хорошей женой для кого-нибудь из обслуги.

Голова кружилась от милостей, которыми был готов одарить меня этот человек.

– Но в итоге все закончится тем, что ты будешь привязана или к дому, или к мужчине.

Чего я могла хотеть в ту минуту? Проснувшаяся утром рабыней, забывшей, как выглядит хлеб, чего я могла хотеть, кроме спокойствия и сытой жизни, которую дарует повиновение законам и человеческому порядку? Я имела лишь одно искреннее желание – родиться в богатой семье и быть любимым ребенком.

Не знаю, зачем, не знаю, почему, но я чувствовала, что голос герцога безошибочно ведет меня к единственному возможному варианту.

– Герцог, – я подняла на него глаза. – Разве я уже не ответил тысячи раз «да»?

Глава 4. Когда-то давно жил-был принц

Над Звездным архипелагом кружили ветры, и расползались по небосводу кровавые подтеки зари. Золотой город, забывшись беспокойным сном, по-прежнему спал, но свет уже играл на его крышах и заглядывал в окна, ложась на подушки спящих и, как нетерпеливый ребенок, дергал их то за нос, то за волосы, обнаруживая присутствие очередного дня. В эти минуты, когда рыжее солнце вставало из-за Хрустального замка, зажигая его и превращая в золотое пламя, в воздухе витало чувство, похожее на ностальгию, – это были отблески старого Аксенсорема, не знавшего войны.

Великий наставник стоял у мемориальной стены и, не отводя глаз от плиты с именем сына, перебирал в руках нефритовые четки. Камень не перенимал тепла его рук, и скользящий холод бусин обжигал, как близость стали. На плите с именем Ариса Фирра блестела золотая крошка, повторяя линии четырех детских ладоней, тянувшихся прикоснуться к тому, чья линия жизни, прервавшись, оказалась вдавлена в черный гранит. И было в этом много неправильного, и было в этом много трагичного.

Великий наставник несколько раз открывал рот, чтобы зачитать одну из своих речей, которыми не так давно заканчивал траур по ушедшим и призывал людей утешиться ради будущего своих детей, но губы никак не складывались в слова и голос срывался на шепот, в котором он не находил спокойствия.

Черная гранитная стена все тянулась и тянулась вверх, закрывая собой солнце, наваливаясь на Великого наставника тяжестью своего могильного груза, и, будто из небытия, из ее густой тени вырывался блеск золотых отпечатков детских пальчиков.

Годы залечат раны и отберут блеск серебряных имен, сменятся поколения, и с ними сотрется память о тех бойнях, где умирали аксенсоремцы по вине Роя, но камень не потускнеет, как никогда не рассеется и отбрасываемая им тень.

Тогда казалось, что между отторженным от материка Аксенсоремом и Валмиром раз и навсегда порваны все связи, что между неферу и людьми никогда больше не будет дружбы, но Наставник смотрел дальше. Он смотрел за реку пролитой крови, поверх бурного ее течения, в котором топились люди живые, жаждущие мести и неспособные ни смириться, ни утешиться, и видел, что многому суждено было забыться. Но в беспамятстве не обретается прощение.

Окинув долгим взглядом мемориальную стену в последний раз, Варло Фирр сошел со ступеней и двинулся в сторону Хрустального замка.

***

Паланкин, бодро миновав первые три яруса садов, с меньшим рвением преодолев оставшиеся три и тягуче медленно осилив последний ярус, позволив Великому наставнику вдоволь насладиться видом роскошных королевских птиц, пересек анфиладу фонтанов по длинному мосту и остановился перед Туманными вратами, ведущими в Хрустальный замок. К паланкину поторопился подойти Линос, его ученик. Юноша протянул руку Великому наставнику, чтобы тот мог на нее опереться.

– Что в замке? – спросил Наставник, сойдя с паланкина.

Линос покачал головой. Его глаза имели тот стеклянный блеск, который яснее слов говорил Наставнику о его сокровенных мыслях.

– Принцесса Вейгела отказалась от твоего предложения?

– Она не хочет покидать семью, – ответил Линос ровным голосом, за которым, однако, чувствовалось негодование.

– Не печалься по ней. Ее волевая душа делает ей честь.

– Дети не должны быть такими! – резко ответил юноша. – Если бы не ее мягкотелый брат!..

Наставник строго посмотрел на Линоса, и тот покраснел.

– Какие бы чувства ты ни испытывал к принцессе, помни, что ты ученик Квортума. Мы и без того сделали ей на редкость щедрое предложение, пригласив присоединиться к нашей школе. А что касается кронпринца… Его доброта – предмет гордости для всей его семьи.

Линос кивнул, выражая тем скорее уважение к мнению Наставника, чем согласие. Юноша знал об исключительной способности Наставника быть правым во всем: он умел длинными рассуждениями, сложными аллегориями, обширными знаниями и весомостью своего авторитета привить оппоненту свое мнение как прививают ветви разных сортов одной яблоне. И даже если Великий наставник в самом деле был всегда прав, потому что руководствовался лишь разумной частью своей души, то разве говорит это о том, что были не правы те, кто доверял своим чувствам? Линос, пусть он и был учеником Квортума, был по-прежнему склонен во всех своих выводах хвататься за неразумное сердце. И он не хотел любить золотого мальчика именно потому, что его, как казалось Линосу, должны были любить все, – убеждение, которое вырастало именно из любви к кронпринцу.

Великий наставник, оставив Линоса у ворот, вошел в замок. Внутри царило запустение, и отрешенная тишина, как изголодавшееся животное, жадно кидалась под ноги Наставника, выхватывая из-под его ступней шаги и разнося их по коридорам. Прислушавшись к эху, какое выдавало его присутствие среди недвижимых стражников, как стены пещеры выдают присутствие дикого зверя, преумножая его вой и зубовный скрежет, Наставник остановился. Торопливость, которую тишина придала его шагу, обнаружила себя не сразу, и он уже успел сбить дыхание.

В последние дни медлительность, в которой Наставник прежде видел скорее достоинство, чем недостаток, тяготила его. В ней так явно, так болезненно ярко проступала жизнь, не кончившаяся со смертью его сына и произраставшая в каждом плоде, что давали сливы, в каждой волне, разбивавшейся у берега и возвращавшейся в море, чтобы разбиться об него вновь, что Наставник невольно старался отстраниться от всего, что прежде вселяло в него радость и восторг. Он стремился сузить свой мир до игольного ушка, до окуляра телескопа, сквозь который видны были лишь звезды, мертвые в бесконечности своего существования, пульсирующие и трепещущие не из-за таившейся в них жизни, а из-за преломления света в атмосфере.

Великий наставник повернул на лестницу и, пройдя несколько пролетов, остановился напротив большого парадного портрета королевской семьи. На него снова смотрел его сын. Еще недавно блестевший своим именем с траурной таблички, он, вытянувшись во всю свою стать, смотрел на Наставника сверху вниз, держа на руках златовласую дочь и прижимая к боку кудрявого мальчика, и улыбался, словно извиняясь за то, что судьба подарила ему так много счастья. Наставник смотрел на его восковое лицо и слышал будто наяву: «Это моя семья. Сбереги ее. Ради меня».

– Ты не знаешь, о чем просишь, – покачал головой Великий наставник, отворачиваясь.

Судьба многолика. С рождения у человека существует ровно столько возможностей, сколько заложено в нем талантов. И как не бесконечна Вселенная, так не бесконечны и дороги, по которым человек может пройти. Но бывает и такое, что дороги остаются не намеченными. Таким людям не предназначена жизнь, и они умирают в раннем возрасте.

Сколько ни старался, Великий наставник так и не смог увидеть судьбу королевских детей.

Наставник не успел сделать и шага, как снизу его окликнул знакомый голос.

– Великий наставник! – из-за широких перил показалась белокурая голова, украшенная жемчужными нитями. Глория легким шагом взлетела по лестнице, и вот уже большие серые глаза впивались в Наставника, как шипы, – не желая причинить вред, но не изменяя своей природе. – Вы наконец-то здесь!

– Принцесса, – Наставник коротко поклонился, и она, опомнившись, присела в ответном поклоне. – Вы как всегда энергичны. Что в Совете?

– Ничего хорошего! Совсем ничего! – в сердцах девушка топнула ногой, чуть не хватаясь за волосы. Наставник всегда удивлялся и радовался тому, какой Глория бывала нервной и бойкой. Радовался он и сейчас – стальные глаза, пусть и красные от слез, грозно поджатые губы, пусть и дрожащие, говорили ему о любви, страдании и возмездии, ибо Глория была буйного нрава и не прощала обид. – Они никак не могут выбрать короля, хотя решать нечего!

– А что наследная принцесса? Почему не распускает их?

– Ах, это еще хуже! – Глория всплеснула руками, и вслед за ее движением поднялись и плавно опустились длинные белые рукава. – Сестра ничего не делает, ничего не говорит! Она ушла в себя, ничего не слышит и не видит. Нянечки совсем не справляются с девочками, меня они не слушаются. Если бы не Вейгела, я не знаю, во что бы превратился наш замок! Это чудовищно! Чудовищно и безобразно!

Голос Глории сорвался, и она тихо заплакала.

– Мне страшно, Великий наставник, – призналась она, глуша в себе рыдания. – Люди потемнели от злобы, я вижу, как даже в самых лучших из них раскалываются и умирают души! И я не знаю, боюсь того, что будет дальше. Я не могу верить в то, что все будет хорошо. Как? Все так плохо! Так плохо! Девочки, мои прекрасные малютки, не перестают плакать, сестра затворилась и отказывается выходить, Королевский совет медлит с принятием решения, а народ!.. Ах, да вам ли не видеть!

Великий наставник видел. Он уже давно пережил свое Время, когда Небо лишает неферу дара, но ему оставили небольшое окошко, сквозь которое Наставник теперь видел бурю, искрившую в умах соотечественников.

– Дитя, успокойтесь. На все воля Неба.

– Наставник, – Глория бегло приложила к глазам платок, утирая слезы, – вы говорите с Небом: читаете по звездам и видите будущее. Скажите мне, что дальше нас ждет только хорошее.

– Мы лишь в преддверье великого горя. Но мужайтесь, ибо от вас будет зависеть счастье вашего народа.

– Вам ли не знать, что я не трусиха, – Глория поникла, но голос ее прозвучал твердо. – Личное горе для меня ничто. Но как же больно смотреть на горе других и не уметь им помочь!

Наставник смотрел за тем, как перемежались в Глории силы сердца и разума, и скорее видел, чем слышал ее слова. Глория была счастливым человеком, – к своим двадцати годам она так и не узнала глубокой привязанности – иногда казалось, что даже для своей семьи она чужая, – и ей не о ком было скорбеть: в войне она никого не потеряла. И все же она была чуткой: чужое горе лежало у ее сердца, она его лелеяла как свое и вместе со всеми хотела утешиться, и не находила утешения. Она глубоко переживала происходящее – не так глубоко, как иные, чья утрата была невосполнима, но ее страдание было другого характера: сопереживая всем и каждому, она в то же время ощущала свою отторженность от их горя, и от этого к ее сочувственному страданию примешивалась тень стыда, возбуждая совесть против нее.

– Где заседает Совет? – вдруг спросил Наставник.

– В Ажурном шатре. Вас провести?

– Не стоит. Я найду дорогу, – и Наставник повернул обратно.

Никогда Квортум не вмешивался в светские дела, предоставляя Советам заботу о благополучии людей, но дни траура подходили к концу, а имя нового короля так и не было названо. Это тревожило. Сейчас, когда быт, в котором люди привыкли находить спокойствие и уверенность, становился мукой, люди искали виновного, а промедление Совета бросало тень на королевскую семью. Местами в полисах вспыхивали злые революционные настроения и чем дольше медлили с избранием короля, тем крепче в умах людей заседала кем-то брошенная мысль: «В королевской семье лишь один мальчик, но раз Совет выбирает так долго, значит, с наследником что-то не так». И верно, с наследниками первой очереди было «что-то не так».

Минуя стражу, Наставник вошел в Ажурный шатер, старый круглый зал, где в старые времена устраивали шумные пиры и плели заговоры. Теперь здесь заседал Королевский совет – двадцать высокопоставленных чиновников, которые вместо порядка вносили в государство сумятицу и, беззастенчиво пользуясь состоянием старшей принцессы, игнорировали ограничения закона, предписывавшего распустить Совет в случае, если он неспособен вынести решение менее чем за две недели.

В зале присутствовали все члены Королевского совета. Обернувшись на шум, они никак не ожидали увидеть Великого наставника и растерялись. Одни устыдились, и их ауры загустели, другие разозлились, третьи испугались, и даже председатель Совета не сразу нашелся с тем, как реагировать на появление главы Квортума.