Дитеркюнхель

Мне же захотелось расколдовать этот гобелен, чтобы увидеть ту картину, которую создал сам влюблённый Пьетро. Постепенно, с большим трудом я определила, которые из нитей гобелена и есть те самые «нити Сальтоформаджо», но они так сложно вплетены, что заменить их обычными непросто. Если тебе страшно, я могу заморозить изображение, и ты больше не будешь видеть картины из своего прошлого.

– Тётушка Геральдина, я тоже могу узнать, что будет со мной? – Дитер снова оторвал голову от подушки.

– Не совсем так, мой Кюнхель. Ни один из прорицателей никогда не может дать точного ответа, потому что ничего ещё не определено. Ты увидишь один из вариантов будущего. Всё это может произойти, но совсем не обязательно. Своё будущее ты начнёшь узнавать сам. Понемножку. Каждый день. Всю свою жизнь. Впрочем, на завтра твоё будущее практически предрешено. Ганс, как я заметила, мастерил после обеда какую-то игру – вам будет чем заняться.

– А что за игра?

– Завтра, Дитеркюнхель, завтра.

Тётушка Геральдина потрепала мальчику вихры и пожелала сладких снов.

Дитер послушно закрыл глаза, но сон пришёл не сразу. Сначала представлялся крючконосый и черноволосый Пьетро Сальтоформаджо с безумными глазами, потом крысы, мечущиеся в клетке, появлялись Кнут и Виг. Снова на некоторое время возникло беспокойство, но подумал о Золушке, и стало хорошо. Девочка скакала на одной ноге, звонко смеялась, щурилась от яркого солнца. Мысли стали спотыкаться и путаться, образы замелькали пятнами, и последнее, что успел подумать Дитер: «С Кнутом было как в лесу заблудиться – интересно, но страшновато. С Золушкой лучше – с ней всегда светло».

Глава 3. О принцах и принцессах

Хильда проснулась от крика Клары:

– Нет, ну она дура! Идиотка! Эмми, посмотри-ка, что она натворила!

Смех Эмили:

– По-моему, это твой чепец, Клара! Ха-ха-ха!

– Я её сейчас убью! – это снова Клара, – Золушка!

День начинался отвратительно. Хильда рывком соскочила с кровати и как была, в одной ночной рубашке, рванулась к двери. В зале стояла взбешенная Клара, рядом согнувшаяся от хохота Эмили. К стулу под углом была приставлена швабра, к ней приделан зимний войлочный ботинок, на ботинке цветные тесёмки, а сверху Кларин чепец, из-под чепца виднелось мочало. Всё это вместе очень напоминало голову лошади в чепце.

– Идиотизм, – вырвалось у Хильды. – Девочки, прекратите шум! Клара, иди сюда! Быстро!

– Мам, ну ты посмотри, что она делает! Это она МЕНЯ лошадью обозвала, смотри – чепец мой. Мол, я красавица, а ты кобыла страшная, – Клара нехотя приблизилась к матери. – Я ей всю морду расцарапаю, когда она появится.

– Клара, – тихо сквозь зубы произнесла Хильда, – ты хочешь, чтобы всё это услышал папа? Ты уверена, что ему будет приятно? Или, может, тебе больше нравилось жить в том грязном подвале, который мы снимали два года назад? Ну? Вспомнила? А теперь успокойся сейчас же. А Золушку я накажу, можешь не сомневаться.

К тому времени, когда прибежала из сада запыхавшаяся и розовощёкая Золушка, в доме густым тягучим сиропом разливалось напряжённое молчание. Клара поглядывала высокомерно, загадочно улыбаясь перекошенным ртом, Эмили с любопытством, а Хильда твёрдо поджав губы. Золушка поняла, что Хильде либо не понравилась её лошадка, которую она с такой любовью и изобретательностью мастерила утром, либо что-то другое, что выяснится совсем скоро.

– Золушка, дорогая… – тихо проворковала Хильда и замолчала.

Такое начало точно не предвещало ничего хорошего. Так Хильда обращалась к Золушке, только когда была сильно взбешена, или при папе, но сейчас папы рядом не было.

– Да, ма.

– Ты ничего нам не хочешь сказать?

«Нам» звучало тоже не слишком ободряюще. Видимо здесь готовится суд, осталось только узнать по какому поводу.

– Хочу. В саду расцвела первая роза. У неё чудесный аромат. Но, похоже, никому это не интересно.

– Ты ещё и грубишь, мерзавка! – на секунду вспыхнула Хильда. Обе девочки подались вперёд, словно ожидая команды «фас». Но Хильда тут же взяла себя в руки и продолжила спокойным голосом:

– Золушка, ты совершенно не ценишь заботу. Я ухаживаю, кормлю, обшиваю, обстирываю тебя, а ты вот так портишь вещи. Зачем ты надела чистый чепец на этот мерзкий грязный ботинок?

Золушка могла бы сказать, что обстирывает их прачка, а готовит кухарка, а заплатки на свои старые платья ставить приходится самой, но из предыдущего опыта хорошо знала, что такая фраза закончится длительной истерикой Хильды и обеих сестёр. А во время этих припадков Хильда сквозь икоту и сопли обязательно пожалуется отцу, что Золушка снова её попрекает, что, мол, пришла на всё готовое, что и она, и дочки – дармоедки в доме. У отца в такой ситуации глаза становятся стальными, он холодно просит: «Повтори что ты сказала». Если пытаешься произнести только последнюю фразу без всех предыдущих, получается, что так оно и есть. А про весь разговор ведь не спрашивают. Тем более что или Хильда, или Клара обязательно прервут на полуслове: «Да она постоянно так говорит».

Потом отец долго успокаивает Хильду. Сделать это бывает трудно, поэтому в ход обычно идут обещания купить новое украшение или платье. Когда буря немного стихает, Витольд садится рядом с Золушкой и не глядя ей в глаза тихо объясняет, что Хильда теперь её мама, и нужно относиться к ней, как к маме. В такую минуту его очень жалко, поэтому Золушка молчит. После разговора папа считает правильным обращаться к дочери только строго и официально. Обычно это продолжается дня два – самое мучительное время. На третье утро он сурово заявляет: «Поедешь со мной», но Золушка уже понимает, что туча прошла, что по дороге папа обязательно заговорит ласково, а потом ещё и прижмёт её к себе, а в глазах у него будут стоять слёзы.

Нет, Золушка не будет произносить опасных слов, она только скажет, что ботинок был чистый, его на лето вымыли и убрали в ларь.

– Не хами, и не сочиняй, вот пятно появилось на чепце.

Пожалуй, тут лучше ничего не отвечать.

– Что молчишь?

Пожимание плечами.

– Гордая? Даже извиниться не умеем? Пачкать умеем, а извиняться нет?

Пожимание плечами.

– Возьмешь корзину с бельём. В наказание перестираешь всё. И чтоб ни пятнышка! Я всё проверю сама.

Ну что ж, видимо, дальше нам не придётся участвовать в сцене ссоры, она на этом закончилась. Хильда вечером будет жаловаться Витольду, что устала в создании гармонии в доме, и как же у неё болит голова, как ей совершенно не удаётся выспаться. Ах, она от всего этого преждевременно постареет. Клара весь день будет чувствовать себя отомщённой, хотя, стоило бы, конечно, ещё и лицо этой расцарапать. Эмили так и не поймёт, по заслугам получила Золушка или нет. А Золушка, взяв мыло и корзину с бельём, привычно отправится к речке.

***

– Папу жалко, а так бы я давно уже убежала из дома с бродячим цирком. Они приезжали к нам осенью. Представляешь, поставили огромный шатёр на пустыре, смешно называется – «шапито». На куполе всякие завитки– синие, розовые. И слоны. А живых слонов у них не было. У них был ослик с красным бантом на хвосте, он подпрыгивал и пинал по барабану задними копытами. – Золушка била бельём по воде, то ли изображая ослика, то ли представляя, как она лупит этими наволочками кого-то.

– Ещё были два дядечки на ходулях и вот с такими носами, – маленькая ладошка изобразила яблоко около носа, – они заметили, как я танцую, и сказали, что я талантливая. Меня можно нарядить принцессой, и прицепить к волосам маленькую корону. А туфельки надо сделать с блёстками, чтобы когда быстро кружишься, казалось, что искры разлетаются.

Закончив фразу, Золушка со вздохом посмотрела на свои огромные стоптанные башмаки. Потом вдруг вскочила, бросила мокрую простыню в корзину, и застыла. Глаза её засияли, а губы такт за тактом стали выдавать незатейливую мелодию – «ла! ла-ла-лу-ла пам пам!», девочка распрямилась пружинкой, кисти её рук взлетели вверх, а ноги запорхали, словно на них есть крылышки. Лёгкая стрекоза перелетала с места на место, кружась над поляной. Бросив лукавый взгляд на единственного зрителя, Золушка надула щёки и стала трубить известный марш. Стрекоза улетела, вместо неё потряхивая гривой прошлась в танце лошадка Эни, после неё Ганс, прихрамывая, выделывал несуразные, но ловкие пируэты, появился даже танцующий веник, заставив Дитера хохотать и хлопать в ладоши. Под конец девочка разбежалась и подпрыгнула так высоко, что, казалось, воздух держит её, пронеслась над двумя большими корзинами и замерла рядом с Дитером.

– Здорово! – выдохнул наш герой, – я такого никогда не видел.

– А ещё я хочу танцевать на королевском балу. Там красиво, там играет большой оркестр: скрипки, флейты, трубы, барабан. Я сама не видела, но мне рассказывали.

– У меня тоже раньше был барабан – в Таудене, – начал Дитер и словно споткнулся больной коленкой о что-то острое. Слёзы предательски повисли на ресницах, и он отвернулся, чтобы их не увидела Золушка.

Но его собеседница уже занялась делом – очередная простыня билась в потоке воды большой светлой рыбиной, пойманной на крючок. Вот уже и эта брошена уставшей и бездыханной в корзину, сопровождаемая заразительным жизнерадостным смехом повелительницы мокрого белья.

– Представляешь, а Клара и Эмили уже который день говорят только о принце Гарольде. Вчера они узнали, что его любимого коня зовут Арбалет. Клара тут же в альбоме нарисовала жутко некрасивую лошадь, разукрасила её попоной, розочками и сердечками и – смотрите! – огромный вензель «Г и К», то есть Гарольд и Клара. А Эмили весь вечер сочиняла поэму. Я тебе сейчас её прочитаю. Я запомнила, там всего одно четверостишие.

Золушка отложила простыню, выпрямилась, стряхнула капли с рук, приложила правую ладонь ко лбу, а другую отвела в сторону и немного за спину, закатила глаза и противным голосом завыла:

– О, Арбалет, неси его ко мне!

Я вся в огне, я без него скучаю,

Любви моей источник нескончаем,

И сердце словно скачет на коне…

Дитер рассмеялся, стихи больше подходили пышной томной даме с веером, но никак не тощей, немного неуклюжей Эмили. Он сегодня видел их с Кларой, выезжающих с матерью к портному. Клара, хоть и старшая, но ниже сестры. Вздёрнутый нос, капризная напряжённая верхняя губа и визгливый голос – вот всё, чем запомнилась Дитеру старшая из дочерей Хильды. Причёски у девушек были неотличимые – одинаковые накрученные клумбы со свисающими прядями по бокам. Худая нескладная Эмили копировала все движения и повадки своей более самоуверенной сестры и оттого выглядела её карикатурной тенью, даже платье её, хоть и было того же вишнёвого оттенка, но смотрелось чуть темнее Клариного, как и полагается облачению тени.

Потом Золушка рассказала про свою идею с конём из швабры, которая и привела её сюда стирать весь этот ворох белья. В голосе девочки уже не звучало ни обиды, ни горечи.

Дитер слушал её, удобно устроившись на бревне, одновременно он производил босыми ступнями брызги и рассматривал отблески солнца, отплясывающие на поверхности воды замысловатый танец, который знают все солнечные блики таких вот небольших и чистых речек.

– А принц Гарольд – он, наверное, очень хороший, если так им нравится?

– Он принц!

– Ну и что?

– Как «ну и что»?! Он принц. Он сын короля. Он сам когда-нибудь станет королём. Вот ты, Дитеркюнхель, если бы ты был принцем, то все девчонки сохли бы по тебе. Держи конец покрывала, помогай.

– Только из-за того, что я принц? – Дитер с трудом удерживал мокрое тугое полотно, а Золушка делала оборот за оборотом. Вода сначала выходила потоком, с шипением и пузырьками воздуха, потом тоненькой струйкой, под конец даже капать перестала. Покрывало полетело в корзину, и настала очередь простыни.

– Из-за того что, женившись на тебе, можно стать принцессой. А все девочки хотят быть принцессами.

– А зачем ей быть?

– Принцесс все любят. У них самые красивые платья, а на голове – сверкающая корона. Когда они едут в карете, все бросают ей цветы и кричат «Виват, принцесса!»

Очередная стряхиваемая простыня раскрывается белым куполом, обдаёт мелкими брызгами, а затем тоже оказывается в корзине.

– Золушка, а ты тоже хочешь быть принцессой?

– Не уверена, но почему бы нет. Я бы хотела в красивом платье танцевать во дворце, где играет самый лучший оркестр, где каждое движение повторяется сотней зеркал, и сотни свечей колышутся в такт музыке. И тогда бы мне не пришлось каждый день выслушивать Хильду. Ты, кстати, нашего принца ещё не видел?

– Только его карету.

– Он довольно симпатичный. У него такие красивые тёмные брови, прямой нос. Он вообще очень стройный. Мне кажется, что он хорошо танцует.

Выжата последняя наволочка. Золушка запрыгивает на опору водяного колеса и быстро и ловко привязывает к нему яркую красную ленточку. Колесо продолжает вращаться, ничего не заметив, а маленькая ленточка поднимается из воды, забирается на самый верх и снова погружается в воду. И так много раз.

– Ты обязательно будешь принцессой, потому что… потому что ты самая лучшая, – выпалил Дитер и покраснел.

– Договорились. – колокольчиком рассмеялась будущая Её Величество, усаживаясь на бревне рядом с нашим героем.

Дитер невольно зашевелил ноздрями, вдыхая запах её волос, который полюбил с первого дня – аромат незнакомых цветов, которых он никогда не встречал. Сама Золушка уверяет, что ничем её волосы не пахнут.

– Я вот подумала, что в этом случае ты обязательно должен стать моим пажом, – Золушка легонько толкнула его плечо и снова рассмеялась

– А кто такой паж?

– Я точно не знаю, но он всё время рядом с принцессой.

– Тогда я согласен, – твёрдо, по-взрослому, выговорил Дитер.

***

Потяжелевшие, налившиеся янтарём, гроздья винограда свидетельствовали, что кончается август, что скоро придёт осень, а это значит, Дитер уже три месяца обитает в Совином поместье, в самой серединке Вишнёвого переулка. Кстати, Совиным поместьем дом, в котором выпало жить нашему юному герою, прозвали не из-за сов – из-за флюгера над крышей, а это симпатичное сооружение появилось ещё при прежних хозяевах. В том же Вишнёвом переулке есть и «Медвежий приют», но никто уже не вспомнит, откуда такое название у обычного двухэтажного жилища. Золушкин дом горожане называют Розовым, пусть и сложен он из серо-жёлтого песчаника. Черепичная крыша тоже не добавляет полагающихся названию оттенков.

Но тут как раз никаких секретов нет. Пока была жива мама Золушки, здесь росло множество замечательных роз всех видов и оттенков. С июня и по октябрь их ошеломительный сладковатый аромат витал по всему переулку, перебивая порой даже шоколадно-ванильные запахи Совиного поместья. Но с появлением Хильды розовые кусты стали гибнуть один за другим и были заменены новой хозяйкой на пышные гортензии, на яркие фиалки, на душистые петуньи. Остался единственный куст, который растёт прямо перед окном Золушки. Цветы на нём крупные, почти совершенно белые, чуть розовеющие к стеблю. Ну а соседи по привычке продолжают называть дом Розовым. Хильду это всегда немного раздражает, но ей и самой приходится прибегать к такому названию, чтобы объяснить портному или мебельщику, куда ему нужно явиться.

А в Совиное поместье большеглазые птицы и в самом деле иногда залетают, обычно – поздно вечером. Они бесшумно кружатся над садом, садятся на верхушки деревьев, а по ночам что-то недовольно бухтят себе под нос. Дитер быстро привык к подобным странностям тётушкиного дома. Он перестал шарахаться от щётки, самостоятельно выметающей пыль из углов, вежливо здоровался с молчаливым, но важным Господином Крысом, деловито вышагивающим по дому в сиреневом сюртучке и появляющимся под ногами всегда весьма неожиданно и не вовремя. Картины Гобелена Воспоминаний и Будущего больше не пугают, Дитер просто перестал обращать на них внимание. На шелковистой поверхности как-то раз возникла деревянная лошадка, купленная отцом, ещё появлялась огромная пятнистая свинья из дома «родственников на холме», возникал знакомый стол, твёрдо упирающийся в землю большими квадратными ногами, закрытый белой скатертью со свисающими кистями. Когда-то Дитер любил прятаться под ним. Стол в детских играх был то домом, то пещерой, в которой можно укрыться от разъярённых львов, иногда каретой, а всё вокруг становилось лесом с разбойниками.

Дитеру гобелен воспоминаний ни к чему, он и так слишком хорошо помнит каждый уголок своего родного дома. Редкой ночью он не возвращается туда во сне.

Картины будущего пугают, сейчас их невозможно ни понять, ни объяснить. Прикосновение к кораблю с разорванными парусами заставило пол ходить под ногами, пришлось балансировать и держаться за стропы, чтобы удержаться. При этом шёл дождь – такого ливня никогда не бывает. Раскачивалась толстая верёвка, и до неё почему-то требовалось дотянуться, иначе всё пропало. Ещё чуть-чуть и сорвёшься в клокочущую жадную пену за бортом. На других изображениях были дворцовые своды, мимо проходили незнакомые люди в богатой одежде. Из темноты возникали угрюмые монахи с верёвками и кольями в руках.

Дама в аристократическом платье, стоило коснуться пальцами шёлка её одежды, расхохоталась. Она смотрела почти в упор, но внешность её не удерживалась в памяти, потому что лицо менялось каждую секунду. Казалось, что женщина пытается удержать твой взгляд. Стоило чуть отвернуться, она тут же взмахивала ярким веером или звучно била каблуком, заставляя смотреть только в её сторону. От этого становилось немного жутко, и Дитер решил больше никогда не прикасаться к гобелену, что бы там ни появилось. Лишь однажды он нарушил данное себе обещание. В тот день лучи солнца отразились от окон соседнего дома и застыли светлым пятном на изображении женской руки придерживающей ниточку недорогих бус. Стеклянные шарики казались при ярком освещении совершенно реальными, и Дитер сразу узнал и украшение, и кружевной манжет. Мамина ладонь, зовущая из прошлого, была так близко, что мальчик, словно зачарованный, опустился на колени и ткнулся в неё лбом, пытаясь ощутить её прежнее тепло. Воспоминания, которые мгновенно ожили, были самые горькие – наш герой оказался рядом с мамой на дороге, что вела к «родственникам на холме». Родное лицо было грустным, а поступь медленная, словно мама постарела в те дни сразу на много лет. Вокруг видны были дымы горящих домов, слёзы на лицах подурневших от горя женщин, кашель смутно припоминаемого сутулого старика. Вот шарики бус разлетаются по траве. Показалось, или мама сама разорвала скрепляющую их нить? Почему он не заметил этого тогда? Зачем она так поступила со своим любимым украшением? Вот в его ладони блестит самый красивый из шариков. Дитер протягивает его маме, но та грустно улыбается, смахивая слёзы, качает головой: «Возьми себе, Дитеркюнхель! Храни его! Пожалуйста, не потеряй, это важно». Он засовывает шарик в карман, хочет собрать остальные, но мама твёрдо берёт сына за руку: «Пойдём, сынок, нам пора». Снова потрескавшаяся от засухи дорога под ногами, снова горечь дыма.

Воспоминание растаяло, но наш герой снова коснулся маминых пальцев на гобелене, и всё повторилось: рвутся бусы, катятся в траву, он нагибается, чтобы собрать их, видит шарик, который намного ярче других.

Придя в себя, Дитер полез в карман и вынул тот самый камушек, как и всегда удивительно тёплый, от этого тепла стало спокойно, пусть и немного грустно. Взрослые недоговаривают, шепчутся по ночам, временами молчат или плачут от чего-то, но не жалуются. В мамином «Не потеряй!» было что-то важное, недосказанное, оставленное на потом, но так и не произнесённое.

За лето деревья в саду подросли, ветви груши почти касаются подоконника. Ну а наш герой не только вытянулся, но и чуточку повзрослел. По крайней мере, ему стало совершенно ясно, что колдовство и чудо – это совсем не одно и то же. Волшебством можно каждый день создавать вкусный бутерброд, но при этом он становится обычным перекусом, и даже если каждый день он будет разным. Чудо в другом, оно случайно, как вспорхнувшая с подоконника птица, как солнце, выглянувшее после череды пасмурных дней, как смех Золушки, неожиданный и долгожданный. Колдовством же невозможно оживить даже бабочку.

Но никто не утверждает, что колдовство не может стать чудесным. Возьмём, к примеру, Ганса и грушу перед окном. Деревце засыхало, и садовник, казалось, стал чахнуть вместе с ним. Бывший ландскнехт неделю был не в духе, говорил о груше тихонечко и печально, словно о больном родственнике. Он даже прихрамывать стал сильнее обычного, а усы его смотрелись поникшим ковылём. Не помогали ни поливы, ни подкормки – зелёных листьев с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Пришлось тётушке Геральдине перед очередным поливом немного поколдовать над лейкой с водой (Дитеру было указано всячески отвлекать Ганса).

Уже наутро на ветках проклюнулись крошечные свежие листочки, и успевший разглядеть это садовник разбудил дом счастливым воплем, ну а наш юный герой, как был, в пижаме и босиком, поспешил в сад, чтобы разделить эту радость и быть свидетелем маленького чуда.

Был ещё такой случай. На ярмарке с тётушкой разговорилась очень грустная горожанка в застиранном чепце, в поношенном коричневом платье, с корзиной в руке. У женщины кто-то срезал кошель с пояса – прямо на площади. Это означало, что детки остались без гостинцев, а ведь у младшенькой сегодня день рожденья.

– Ноги домой не идут. Эх, в глаза бы тому негодяю посмотреть, – сокрушалась женщина, вытирая слёзы платком, – я бы ему все его мозги змеиные вот этим взглядом прожгла.

– Не переживайте так, дорогая моя, раньше времени. Могло случиться, что шнур развязался. Пройдитесь старым путём, может и лежит сейчас где-нибудь в пыли. Людей у нас в городе приличных много. Такому попадётся – обязательно вернёт. У меня было однажды, – успокаивает Геральдина, но только Дитер видит, как пальцами её производят быстрые движения, словно ощипывают курицу.

– Если бы! – ещё горше плачет горожанка. – Но не развязалось – тесёмка, посмотрите, срезана! Как теперь домой пойду?

И тут вдруг около кондитерского прилавка из толпы выныривает цыган, из тех, что здесь лошадей продают. Увидев такого издали, остальной народец карманы старается придержать и говорить поменьше. Бродяга этот в яркой алой рубахе, зелёные штаны, голова кудлатая. Протягивает он той горожанке потерянный кошелёк и цедит сквозь зубы:

– Держи, хозяйка. Случайно увидел, обронила ты его возле индюшек. Признаёшь?

Женщина берёт вещь растерянно, какой-нибудь каверзы ожидает.

– Мой, вроде, только почему-то тяжёлый. У меня же всего-то три монеты было.

– Запамятовала, хозяйка. Сам видел – у тебя с пояса свалилось, – рычит цыган и глазами угрюмо вращает, чтобы не перечили. – Быстро ходишь, не догнал сразу.

Женщина кошель к груди прижимает и снова в слёзы, а неожиданный благодетель даже благодарности никакой не ждёт, торопливо разворачивается и – прочь. Дитер шею тянет, чтоб видеть, что дальше будет. Цыган несколько шагов сделает – остановится, ногой топнет, на землю сплюнет. Ещё несколько шагов – и тут его смуглые щёки получают пару увесистых оплеух – сам себя наградил. И покуда фигура в красной рубахе не скрылась за углом, весь вид её задавал вопрос: «Зачем я это сделал?».

Тётушка в тот день пообещала, что когда-нибудь научит «самому необходимому из волшебного» – именно так она выразилась. Но всякий раз потом, когда Дитер об этом осторожно напоминал, обещанное откладывалось.

– Летом, – заявляла волшебница, – у мальчиков есть намного более серьёзные задачи, и их следует выполнять неукоснительно и прилежно: а) больше гулять, б) купаться в реке, в) ходить по полям, по лесам, нюхать полевые цветы, г) перезнакомиться со всеми собаками и котами в городе и – обязательно! – научиться что-нибудь мастерить своими руками.

Со всеми пунктами этого плана, кроме последнего, Дитер успешно справлялся сам, но что-нибудь мастачить – это лучше с Гансом, у него любой рубанок или пила становятся продолжением ловких рук, а дерево или металл словно только и ждут, когда из них сделают что-то полезное. Никогда прежде садовник не работал ни столяром, ни кузнецом, но почему-то всё у него получается. Если бы не бродил он полжизни ландскнехтом, стало бы в Линсене на одного хорошего краснодеревщика больше, или, может, появился бы прекрасный стеклодув, а ещё может быть талантливого создателя ярких цветных витражей, подобных тем, что играют солнечными лучами в окнах Святого Мартина, потерял город. Всё к чему можно было приложить руки, получалось у Ганса так ловко, словно и не человек, а сама природа спешит произвести что-то хорошее.

Но прошлого не вернёшь, а случившегося не изменишь. Однажды, Гансу тогда только что исполнилось семнадцать, в их доме квартировали бравые вояки. Каждый день юноша слушал рассказы о зелёном, как бутылочное стекло, море, о скалах, острыми краями рвущих небо, об ароматах кофе на арабских улицах, об огромных белых полях чистейшего снега, который никогда не тает, а лежит холодным искрящимся на солнце сахаром. Война поманила его ароматами дальних стран, но на самом-то деле пришлось нюхать в походах дешёвый солдатский табак, вдыхать ненавистный кислый запах пороха, горечь пота, тошнотворную вонь спёкшейся крови и гниющих ран. Гансу бы поскорее бросить всё это, но он привык к солдатской жизни, он вообще быстро ко всему привыкает. Возможно, бравый ландскнехт до сих пор бы ещё махал клинком или посылал стрелы в таких же, как и он сам, работников войны, но резаная рана, полученная от могучего мавра, сделала его хромым и малопригодным для битв.