Дитеркюнхель

Хильда с самого начала искренне пыталась быть хорошей матерью для Золушки, но как-то всегда не удавалось. Всё-таки Эмилия и Клара были такие же как она, были немножечко ею самой, а Золушка сияла глазами бывшей жены Витольда, и тот таял, узнавая этот блеск. И это особенно выводит из себя. Ещё и постоянное подростковое упрямство. Взять, хотя бы, тот случай, когда падчерица просыпала чечевицу в золу. Просто в сердцах ей крикнула, мол, теперь сиди и перебирай – хоть до ночи! Не жалко, конечно, чечевицы, всегда можно послать слугу, чтобы купил ещё. Но ведь нет, чтобы извиниться – сидела и целый вечер ковырялась. Вся в золе, в саже с головы до ног. Вот, мол, смотрите, я сделала. После этого её Золушкой и назвали, хотя стоило бы назвать Упрямой Ослицей.

А эти её постоянные танцы по дому. Ну ладно бы менуэту училась или ещё чему полезному. Руки раскинет, кружиться начинает, то потом разбежится – прыгнет. И всё под нос что-то напевает. Минуты спокойной нет.

Когда Витольд и Золушка расплатились за сладости, тётушка Геральдина задержала их рассказом о своём новом подопечном, о приключившимся с ним несчастье и о долгом молчании мальчика.

– Ничего, разговорим, – уверенно заявила Золушка и, помахав кому-то или чему-то рукой, побежала за отцом, высоко взбрыкивая ногами, пока, наконец, не повисла на его руке.

***

Солнечные лучи настойчиво щекотали закрытые веки, заставляя проснулся и оставить удобную кровать. Залетевший в комнату прохладный утренний ветерок словно кот играет занавеской. Окно приоткрыла тётушка Геральдина, когда наш юный герой спал. Дитер, как был, босиком, полураздетый, поспешил к своему наблюдательному пункту.

Стойло Эни пустует, не видно и повозки. Ганс водит метлой по дорожкам, по-птичьи насвистывая бодрый военный марш. Утренний двор наполнен безмятежностью и светом, солнце, проникая в комнату, греет оставленную вечером на спинке стула одежду. Вязаный коврик лежит у кровати почти такой же, как был в доме родителей. На стене, драпированной плотной тканью цвета перезревших маслин, висит небольшая картина в золотистой раме. С неё рассеянно и печально смотрит молодой итальянец с кистью в руке. Напротив портрета расположился большой, покрытый лаком сундук с медными накладками, чуть правее – бюро из орехового дерева и стул, предъявляющий сходством рисунка древесины родственные права к тому же ореху. На столешнице гордо восседает пузатая бронзовая чернильница, пара заточенных перьев готовы к работе. Рядом с ними вообще нечто фантастическое: блистающая перламутром раковина, перекочевавшая сюда рано утром из комнаты Геральдины. Она подарок капитана Джеральда Бруни, мы о нём уже вспоминали.

В книжном шкафу рядом с фолиантами в тяжёлых переплётах примостилась игрушка с ветряной мельницей. А на стене – великолепный гобелен с многочисленными пейзажами, сюжетами мелкими деталями, которые можно рассматривать хоть целый день. Наш герой лишь скользнул по нему взглядом. Какие-то горы, фрукты, цветы, кони, полыхающие дома, корабли с опущенными парусами. Люди, чьи лица так далеко, что едва разобрать, другие вышиты с огромным старанием. Темноволосая дама, изображённая рядом с книжным шкафом, рассматривает предмет в руке, но наш герой не видит что там, ладонь заслоняют полки. Платье на женщине из тех, которые носят аристократы, а лицо почти полностью скрыто густыми локонами.

Дитер осторожно шагая спустился по ступеням, словно опасаясь ненароком потревожить лестницу, и тогда та обидится и исчезнет. На столе нашёлся прикрытый салфеткой завтрак в виде лепёшки с простоквашей. Протёртые от пыли башмаки стояли у выхода. Проскользнув за спиной занятого работой Ганса, наш герой обогнул дом, касаясь кончиками пальцев шершавой стены. Сад встретил испуганным взлётом дрозда, запахом цветущего жасмина и деловитым гудением шмелей. Один из этих мохнатых толстяков сделал пару кругов над Дитером, после чего, не найдя его ни врагом, ни едой, улетел прочь.

От соседних владений сад отделён высоким забором. Узкая каменная дорожка ведёт мимо кустов жимолости на полянку, где над плотным газоном белеет небольшая скамейка со спинкой, оказавшаяся при ближнем рассмотрении качелями, подвешенными к толстой иве. Ствол дерева приобрёл такой удачный изгиб, что не привесить их сюда было бы преступлением. Рядом с качелями громоздится большой шершавый валун, неизвестно кем и когда принесённый сюда. Дитер присел на зыбкую скамеечку, оценил уверенную упругость верёвок и осторожно оттолкнулся ногой. Мир вокруг стал подниматься и опускаться, словно отстраняясь от Дитера и вновь приближаясь, начал жить отдельно от него. Наш герой запрокинул голову назад, и кусочек неба в зелёном обрамлении деревьев тоже стал раскачиваться, выглядывая то с одной стороны изогнутого ствола то с другой. Дитер сунул правую руку в карман и достал свою единственную драгоценность: шарик от маминых бус. Теперь можно смотреть на небо и деревья через него. Мир вокруг раскачивается в шарике, словно целиком поместившись туда, причудливо меняя форму и цвет. Остановившись, мальчик положил своё сокровище обратно в карман, и снова огляделся вокруг.

На камне сидела большая изумрудного с жёлтым цветами бабочка, каких он никогда не видел раньше. Сейчас она расправит крылья и взлетит. Дитер потихоньку стал подкрадываться, чтобы рассмотреть её. Но бабочка не взлетела, даже когда он присел около неё, наклонился и тихонечко подул. Дуновение её перевернуло, и теперь стало очевидно, что она мертва.

Окружающий мир вновь показал своё несовершенство и хрупкость: прекрасная редкая бабочка уже никогда не украсит летний день своим порханием, она всего лишь маленькое высохшее насекомое, опрокинутое на камень. Дитер сорвал крупный лист, аккуратно переложил на него прекрасное, но безжизненное существо и понёс наверх, в свою комнату. Для бабочки нашлось место между морской раковиной и чернильницей. Несколько раз покрутив ручку игрушки с ветряной мельницей, Дитер прошёлся пальцем по тёмным корешкам книг и снова отправился вниз. В это раз Ганс его появление заметил и, сложив руки в подобие полковой трубы, прогудел «побудку», потом поинтересовался, как герою спалось, на что Дитер вежливо кивнул, а садовник шутливо сообщил:

– Всё проспал, новобранец. Армия уже сложила лагерь и ушла в поход. Ну а наша дорогая Геральдина – на ярмарку. Жди, скоро уж вернётся, угостит чем-нибудь. Пока осваивайся тут, производи р-р-рекогносцировку.

Слово «рекогносцировка» было Дитеру незнакомым, но почему-то понятным. Он ещё раз кивнул, и отправился за дом.

На этот раз он прошёл дальше качелей. За тенистыми деревьями и густым кустарником, был слышен звук текущей воды и равномерное поскрипывание. Шаг за шагом, словно осторожный охотник, мальчик прошёл по тропинке среди кустов. Позади сада протекала неширокая, быстрая речка. За ней город кончался, большое изумрудное поле в мелких крапинках жёлтых, красных, сиреневых цветов дышало покоем. Спуск к воде оказался обрывистым. Сомкнутым строем здесь встало укрепление из брёвен, чтобы берег не размывало. Чуть выше по течению – что-то вроде небольшой плотины. Река вращает водяное колесо, ось которого заходит в крепкое деревянное здание. Так вот что это за скрип. Посидев несколько минут на берегу и кинув пару камушков в воду, Дитер отправился вверх по маленькому журчащему ручейку, который привёл к роднику с прозрачной водой, спрятавшемуся между тетушкиной мастерской и соседским забором.

Дитер нагнулся и попробовал воду на вкус. Та оказалась изумительной, хоть и очень холодной. Вдруг он услышал какое-то хихиканье рядом. Звуки шли от забора. Внимательно осмотревшись, наш герой заметил дырку в ограждении, а там изумрудом на солнце блеснул серо-зелёный глаз. Изумруд поморгал ресницами и исчез. Вместо него над забором появилась пятерня, потом вторая, затем большая матерчатая туфля на загорелой ноге – и вот уже на заборе сидит крайне симпатичная девочка года на два старше Дитера. Она важно поправляет передник на сером платье, шапочку и снова смеётся:

–Так вот ты какой, Дитеркюнхель! Какой хорошенький! Поцелую-поцелую-поцелу-у-ую!

Девчонка ловко соскакивает с забора и быстро начинает приближаться. Дитер от неожиданности взвизгивает и бросается от неё бежать. А позади скачет девчонка и, заливаясь смехом, кричит: «Поцелую-поцелую!» У Дитера мелькнула мысль, что это было бы, наверное, здорово, если бы такая девчонка его поцеловала, но и одновременно как-то боязно. Он бегает и увёртывается от неё, по-поросячьи повизгивая. Так они, запыхавшиеся, выскакивают прямо в объятья только что приехавшей тётушки Геральдины.

– Дитер, чем это тебя так Золушка напугала? Что ж ты визжишь-то как поросёнок?

– Не напугала, – радостно кричит Дитер, – мы просто играем, – и берёт Золушкину руку.

– Ты снова говоришь, мой мальчик?! Ну, Золушка, ты чудо.

***

– А ты знаешь, я иногда могу разговаривать со своей мамой, – Золушка переходит на шёпот. Они раскачиваются на качелях и рассказывают друг другу свои истории. Сад темнеет, наполняясь стрекотанием цикад.

– Мне тоже иногда снятся мои родители, но они не разговаривают со мной, а только грустно смотрят на меня и куда-то уходят. Я им хочу многое сказать, а рот будто заклеен…

– Да нет, не во сне. Сейчас покажу, – Золушка убрала рукой прядь со лба и достала из кармашка на синем фартучке небольшое серебряное зеркальце. – Это зеркало моей мамы, она смотрелась в него часто. Все говорят, что у меня её глаза. Когда я подношу зеркало близко-близко и вижу только глаза, то это её глаза. Я ей рассказываю о себе. Если новости хорошие, она улыбается мне – одними глазами. Иногда в них бывает сомнение или упрёк, и тогда я пытаюсь оправдываться или даю ей слово больше никогда так не делать. Вот недавно я подсунула жабу Кларе в кровать, а маме это не понравилось. Она сделала во-о-от такие глаза.

– А у меня есть шарик из маминых бус. Он тёплый, и через него здорово смотреть на небо. Я тебе разрешу, когда будет светло.

Бесшумно пролетела большая птица, и, сделав круг, исчезла за деревьями.

– Это сова… – Золушка задумалась, а потом приблизила рот к самому уху Дитера и щекотно прошептала. – Я знаю, что твоя тётя волшебница.

Дитер неуверенно пожал плечами и на всякий случай оглянулся.

– Я давно заметила, что только к Совиному поместью прилетают огромные вороны и совы. А ещё я в дырочку в заборе видела белку.

– Белку? Ну и что.

– Она колола орехи и складывала в миску. Но я никому не расскажу, а то у нас в городе волшебников не любят, а тётушка Геральдина добрая.

За забором раздался звук распахнувшейся двери, раздражённый женский голос крикнул:

– Золушка, где тебя носит? Быстро домой, тебе ещё посуду мыть! Эй?!

– Сегодня же очередь Клары?! – просительно подала в ответ реплику девочка.

– Кларе нельзя, она уколола палец об иглу. Она, между прочим, не бегает по чужим садам, а вышивает салфетки!

– Ладно, сейчас.

– И не «сейчас», а сейчас же! – раздражение в голосе росло.

Золушка встаёт с качелей и машет обеими ладошками на прощанье. В два прыжка девочка преодолевает расстояние до забора и вот уже сидит на нём верхом. Мелькнули светлые панталончики и растворились в темноте.

Одному в сумеречном саду сразу же стало скучно и даже немного неуютно. На большой камень бесшумно опустилась сова. Её круглые жёлтые глаза уставились на Дитера. Сова раздражённо щёлкает клювом, ворчит что-то похожее на «спать пора».

Глава 2. Старый гобелен

Дитер готовится ко сну. Аккуратно сложил то в чём ходил днём, напялил пижаму. Взгляд его задержался на гобелене. В тусклом мерцающем свете лампы изображения расплываются. Достаточно небольшой фантазии, и картины начинают оживать, только движения их очень медленные. Капитан корабля неторопливо поворачивает лицо, высокие волны собираются с силами, чтобы удариться о борт. Левее какой-то мальчуган в мятой рубахе и в штанах до колена держит дохлую крысу за хвост. На лице пацана пренебрежительная усмешка. Вероятно, он хочет швырнуть эту гадость прямо в Дитера, как это сделал однажды… не может быть – это Кнут?

Кнут был заводилой в мальчишеской компании. Это он однажды придумал игру «кто попадёт камнем в слуховое окно на крыше дома торговца цветами». Камешки скатывались с крыши обратно на мостовую, и один из них скатился Дитеру прямо на голову, после чего детская шапочка на затылке стала красной от крови. Тот же Кнут несколько раз вытаскивал у своего отца из кармана огниво, и компания шла разжигать костёр на пустыре. Они набирали сухой травы и прутиков, складывали их шалашиком, а потом Кнут небрежно доставал мешочек с кресалом, кремнем и трутом и начинал бить кремнем по кресалу. Искры выходили слабые, совсем не такие, как у отца, когда он разжигал камин, но после многих попыток трут всё же начинал тлеть, и мальчишки дружно раздували его. Когда огонь всё же разгорался, можно было приступать к самому главному. Из другого кармана Кнут торжественно доставал курительную трубку, напихивал в неё табачной травы и совал внутрь тлеющий прутик. У Дитера замирало в груди, он хорошо знал, что курить мальчикам – это неправильно, и что ему будет очень стыдно, если мама и папа узнают. К тому же засовывать в рот трубку после гнилозубого рта Кнута было вдвойне неприятно, но ведь тогда все будут считать тебя трусом. Под хрипловатый смех Кнута и приказ «Вдыхай! Вдыхай!» приходилось всасывать в себя этот противный горький дым, чтобы почувствовать головокружение и отвращение – к омерзительной трубке, к табаку, к Кнуту, к себе. Приятель покровительственно поглядывал водянистыми голубыми глазами с опалёнными бровями и ресницами и спрашивал: «Отлично же, да?», и Дитер согласно и молчаливо мотал головой. Тогда Кнуту здорово досталось от родителей и за курение, и за спалённые брови, и за огонь на пустыре, но перед мальчишками он ходил героем.

Ещё Кнут знал много неприличных слов и даже объяснял их. Значения оказались не вполне понятными, одновременно притягательными и отталкивающими, и мальчики тихонько по очереди сквернословили в зарослях акации за домом.

Так странно было разглядеть Кнута здесь, на гобелене, что наш герой пробкой выскочил из кровати и со свечой в руке на цыпочках подкрался к стене.

Похоже, художник был большой мастер, даже вблизи сюжеты казались объёмными и живыми, и Дитер осторожно и с некоторой опаской прикоснулся к изображению мальчика с крысой. Обычная шёлковая нить под рукой. Только в голове вдруг ясно вспыхнула картина, словно наш герой снова попал на окраину Таудена, вот только видит теперь происходящее со стороны. Это было в то страшное лето, но только в самом начале. Вот Кнут, Дитер и Виг идут к коровнику. Дитер и Виг остаются снаружи, а Кнут заходит внутрь. Возвращается он с клеткой-крысоловкой в руках. Внутри мечутся три здоровенных пасюка. Такие часто бегали в сумраке по улицам Таудена рядом со скоплениями амбаров и курятников. В этих местах всегда было немного страшно ходить в темноте – а вдруг наступишь на хвостатую, или, ещё хуже, она сама бросится на тебя.

– Отец их топит прямо в клетке, – глухо объяснил Кнут, – но мы поступим по-другому!

Он ловко и далеко сплюнул на забор густой липкой слюной.

– Мы их отпустим? – робко предложил Виг, бледненький мальчик, перенёсший многочисленные детские болезни, за что его прозвали «Виг-болячка».

– Болячка, ты совсем идиот! Они тебя самого тут же сожрут, смотри какие жирные, – и Кнут тряхнул клеткой перед носом у отпрянувшего Вига.

Грызуны забегали с новой силой, и клетка закачалась в мальчишеских руках. Кнут поставил крысиную тюрьму на землю и снова понизил голос до глухого шёпота:

– Мы их перережем.

– Кнут, может, не надо, им же будет больно?! – Дитер знал, что если Кнут на что-то решился, то сделает это обязательно, он лишь надеялся, что тот просто шутит.

– Ты тоже идиот, Дитер, их же всё равно утопят, а нам надо научиться резать, чтобы не бояться крови.

– Страшно, – выдохнул Виг.

– Короче, вы идиоты и сосунки! Чего я с вами связался?! Идите к мамкам! – Кнут был всего на год старше Дитера и Вига, но очень любил об этом напоминать. Он ещё раз зашёл в коровник и вынес оттуда узкий длинный нож.

Он долго колол им между прутьев клетки, пока наконец не попал в одну из крыс, та заверещала, и этот предсмертный визг ввёл Дитера в состояние ледяного ужаса. Крыса долго дёргалась под лезвием, пока не затихла. Кнут посмотрел на Дитера и твёрдо сказал:

– Теперь ты. Не бойся, они мягкие.

Дитер оглянулся на Вига. Тот был бледнее обычного, кажется, его мутило. Взяв нож, наш герой присел возле клетки и медленно занёс руку. Пасюки были противные – голые хвосты, глаза-бусинки, но они были беззащитные. Это совсем не то же самое, что кидать в них камнем на улице, и Дитер тихонько приоткрыл им дверку тонким лезвием.

Даже теперь он с омерзением и страхом отдёрнул руку от стены. Изображение мальчишки, ухмылялось с картины, и от этого становилось не по себе. Воспоминание вышло таким ярким, словно всё произошло вновь. Дитер поскорее вернулся в постель. Выставив из-под одеяла одни глаза, он продолжал внимательно следить за изображениями на гобелене, словно сторожа их. Послышались мягкие шаги на лестнице. Тётушка приоткрыла дверь и улыбнулась Дитеру с порога:

– Дитеркюнхель, ты чем-то напуган?

– Тётушка, эти картинки, они очень… странные. Вот тут один мальчик… – Дитер вскочил, чтобы показать место на гобелене, где изображён Кнут, но увидел там лишь чёрную шляпу с пышными синими перьями.

–Тут был мальчик… – растерянно пробормотал наш герой. – М-м-мне, наверное, показалось.

– Ах, вот ты о чём! – рассмеялась тетушка Геральдина. – Дорогой мой, тебе придётся привыкать, что наш дом не совсем обычный. Одно могу тебе обещать – здесь ты в полной безопасности, если, конечно, сам не натворишь чего-нибудь ужасного.

Тётушка взбила подушку и поправила скользнувшее на пол одеяло.

– Так что ложись, мой кюнхель, и ни о чём не беспокойся.

– А куда исчез Кнут – тот мальчик на картинке? – Дитер только что опустил голову на мягкую подушку, но снова встрепенулся.

Заботливые руки укрыла его одеялом, запах корицы и шоколада успокоил. В мире снова всё надёжно и прочно.

– Куда? Что ж, придётся поделиться с тобой историей этого гобелена. Всё равно я собиралась рассказать тебе какую-нибудь сказку. Тогда слушай. Можешь даже закрыть глаза, чтобы лучше себе представлять. Если заснёшь, я повторю её в следующий раз.

Тетушка дождалась, когда Дитер перестанет возиться и определится, как ему удобнее лежать, и начала рассказ.

–Так вот. Жил замечательный флорентийский ткач и волшебник Жакомо Сальтоформаджо, очень известный по тем временам. Он умел делать ласковые шёлковые ковры и гобелены, превосходившие красотой многие картины. А маги заказывали у него то, что до сих пор называется «нитями Сальтоформаджо». Красную у Жакомо просили те, кто хотел припомнить что-нибудь важное, но давно забытое, или тот, кто хотел найти потерянное. Наматывали на палец, а потом виток за витком снимали, воскрешая шаг за шагом всё, что с ними происходило до этого. Чем более давний срок, тем больше уходило пряжи. Когда добирались до нужного воспоминания, завязывали узелок памяти – уже не забудется. Синюю использовали предсказатели. Они покупали волшебный товар целыми клубками, хоть и был он дороже золота на вес. Нить сжигалась в пламени свечи, и в облаке дыма появлялись изображения не всегда понятные, но всегда достоверные, возникали картины того, что должно произойти или, по крайней мере, может однажды случиться. Когда наступили времена гонений на волшебников, колдунов и гадалок, оставшиеся мотки чудесной пряжи были упрятаны на самом дне ящика в старом шкафу. Казалось, что опасность скоро минует, и всё станет как прежде, но прошли годы, а колдовство всё так же преследовалось.

Молодому Пьетро Сальтоформаджо, своему приёмному сыну, Жакомо передал умения художника и ткача, но – ничего из магических знаний. Ученик спрашивал о прошлом мастера, но отец начинал нервничать при любом упоминании о тех замечательных временах, сердился, заявлял, что всё это клевета насчёт колдовства. О сохранившихся волшебных нитях старик со временем забыл. Он был стар и покинул этот мир, когда Пьетро исполнилось двадцать четыре. В тот год юноша встретил прекрасную Анну и полюбил её. Девушка некоторое время отвечала ему взаимностью, но она была слишком молода, слишком хороша и слишком ветрена. В конце концов красавица оставила бывшего возлюбленного и решила выйти замуж за чертовски богатого графа Романо.

Несчастный Пьетро тут же решил привязать камень на шею и броситься с моста Понте-Веккьо, но многочисленные заказы не позволили ему совершить этот страшный грех немедленно, подводить клиентов было не в правилах семьи Сальтоформаджо. Избежав этого трагического шага, юноша надумал создать шедевр, который всегда напоминал бы Анне о их любви.

Три месяца Пьетро не выходил из мастерской, день за днём он работал над чудесным гобеленом. Он вложил в него все свои лучшие воспоминания и самые сильные чувства. Там были гроздья винограда и цветы, скалы и море, солнце и звёзды – все чудеса мира, но прекрасней всего там была Анна. «Не может, – думал Пьетро, – не почувствовать любимая силы моего чувства, боли страдающего сердца. Она всё поймёт и однажды вернётся, я готов ждать годы». До свадьбы оставалось два дня, гобелен был почти завершён, но не хватило немного красной и синей шёлковых нитей – особых, разумеется, оттенков. Порывшись в старом отцовском шкафу, Пьетро нашёл припрятанное мастером. Пряжа абсолютно точно подошла по тону и хватило её буквально сантиметр в сантиметр. Закончив труд, художник последний раз взглянул на свою работу и нежно коснулся изображения Анны, стоящей посреди райского сада, на камне, похожем на ладонь. Воспоминание было таким ярким, словно их первое свидание произошло вновь. Это так сильно обожгло беднягу Пьетро, что он отшатнулся и упал без чувств.

Потом было венчание. Два юных помощника мастера развернули гобелен на свадебном торжестве во дворце графа Романо и будущей графини Анны. Гости были в восхищении, а художнику ещё раз стало плохо. Он увидел, что это не его картина. Только стоящая в центре Анна была той же, а всё остальное, хоть и было произведено чрезвычайно искусно, но создано не им, а памятью собравшихся зрителей.

И тогда Пьетро догадался, что за нити лежали на дне отцовского шкафа. Предчувствуя беду, он выхватил нож и бросился к своему творенью. Бдительная стража перехватила его порыв, скрутила и выбросила из замка как «испорченного разумом, весьма опасного», с повелением «не пускать вовеки».

О дальнейшей судьбе несчастного мастера ничего не известно, а гобелен повесили в комнате графини. Странности его изображений супруг Анны отметил первым. Граф Романо был человеком наблюдательным. Сначала он увидел знаки из своего прошлого и так же, как и ты сегодня, был захвачен воспоминаниями. Затем он заметил разницу: когда в комнате кроме него никого – одни изображения, и немного другие, если рядом Анна. Так же как ты сегодня увидел шляпу из моего прошлого.

Никому не сообщив о своей догадке, он стал незаметно касаться этих новых изображений, а когда разглядел прошлую пламенную любовь своей законной супруги с художником и ткачом Пьетро, страшная ревность охватила его. Нити судьбы и воспоминаний так тесно переплелись в этой шпалере, что было не понять, где здесь воспоминания о прошлых интригах, а где будущие измены. Граф Романо был взбешён, но с ранней юности он был приучен сохранять лицо в любой ситуации. А через неделю Анна неожиданно умерла. Слуги шептались, что девушку отравили, но как понять, кому и зачем это понадобилось. Повару обвинений не предъявили, но на всякий случай отправили из города куда подальше. Граф же почему-то поторопился избавился от свадебного подарка, выгодно продав гобелен заезжему купцу. Пьетро Сальтоформаджо исчез примерно в эти же дни, но раз уж эта история стала известна, то, вероятно, сам художник от ревности графа не пострадал. Кстати, портрет, который висит над твоей кроватью, привёз мой хороший друг Джеральд Бруни, он капитан, поэтому бывает в самых далёких странах. Историей про чудесный гобелен я с ним поделилась ещё в юности, и вот однажды Джеральд рассматривал картины в одном из средиземноморских городов и обнаружил на холсте подпись «Пьетро С., Автопортрет». Решив сделать мне приятное, он выкупил картину. Даже не торгуясь! Он почему-то с самого начала был уверен, что это «С.» это «Сальтоформаджо». Я не стала спорить, пусть так и будет.

К тому времени, неоднократно меняя хозяев, гобелен дошёл до меня. Прежний его владелец был стар и болен, к тому же беден как церковная мышь. Жил он одними воспоминаниями. Снова и снова касался бедняга теней своих лучших дней, закрывал глаза, радовался, смеялся беззубым ртом. Пришлось в оплату излечить его от геморроя, несварения желудка и болезни суставов. Старичок попался хваткий, торговался больше недели – и всё равно потом ныл, что продешевил, что надо бы ещё добавить сотенку дукатов. Деньги его и подвели. Стал он завсегдатаем таверны, а через полгода в пьяном виде свалился с обрыва в реку.