Записки танкиста. Моя французская сестра

Кирилл Липцис

Записки танкиста. Моя французская сестра

Часовой.

Сентябрь 1986.

– Эй, русский, как тебя, вставай! Война началась!

В расположении, похоже, уже никто не спит, но подъем пока не кричали.

– Какая война, блин?! Сколько время? Над койкой маячит испуганное лицо узбека по прозвищу Верблюд, неожиданно вспоминаю, что я в армии.

– Китайцы напали, часовой убили… Вставай, русский!

Рядом одевает сапоги литовец Алгис:

– Да, точно, диверсанты китайские… Э! Узбек! Бибис тау шикна! Иди на хер отсюда!

По всей казарме слышен приглушённый мат и шёпот. А спать-то как хочется!

– Алгис, а кто сказал? – начинаю говорить я, и вдруг на всю казарму:

– Подъем! Тревога! – и чуть позже, – С оружием на плац!

Сон полностью пропадает, так и обоссаться можно. Начинается беспорядочное движение и грохот падающих со второго яруса тел. Со звоном открываются решетки на оружейке, стучат по центральному проходу сапоги, и я одним из первых прорываюсь к автоматам. Дневальный суёт мне АКС.

– Это не мой, – кричу я, – номер не мой!

– Тебе не похер?! Поменяешься на плацу с кем-нибудь, отходи быстрее…

Толпой сбегаем с третьего этажа, кто-то из сержантов орёт на своё отделение, хлопают двери, портянки успевают скататься в трубочку где-то в районе пятки. Хоть цинки с патронами не выдали – значит, это учебная тревога!

-Третья рота, стройся! Четвёртая рота… Вторая рота!

– Азым! Уазик нол быр нол ыч объект кытык?!

– Биджо! Биджо! Твой автомат гдэ?!

– Шени траки! Вай! Автомат! Э… узбек, автомат дай?!

– Азым! Азым! Уазык объект кытык?!

– Полк смирно! – все замирают, ругательства останавливаются на полуслове, в свете фонарей виден командир полка.

–Товарищи бойцы… час назад… пост номер три… убит… прочесывают парк и склады…

Все слова вроде четко слышны, ускользает смысл… Значит правда завалили часового…

– Пятая рота идёт проверять стрельбище, четвёртая и третья – парк и хранилище ГСМ, восьмая – танкодром…

 Восьмая это мы, значит идём искать диверсантов…

Подпол продолжает говорить, но меня сейчас волнует только одно:

– Товарищ сержант, а патроны?! Мы что, без патронов пойдём?!

– У взводных макаровы, ещё две ракетницы сигнальных… Зачем тебе патроны? Чтобы ты своих пострелял?!

Мы идём знакомой дорогой на танкодром. Мы ходим здесь почти каждый день. Темно, фонарик у лейтёхи выхватывает из кромешной темноты кусок грунтовки с глубокой колеёй от наших Т-55 и деревья вокруг. Луны нет и, честно говоря, поисковый отряд из нас так себе. Зато мы как на ладони у всех китайцев в мире.

– А нашёл его Саня Сорокин с седьмой роты…

– Это рыжий такой сержант? Я его знаю, кажется!

– Ага, он разводящий в карауле был… Говорит, тело на колючке повисло, будто стоит он… Ну они покричали как положено, мол, разводящий… смена… А этот молчит! Подошли, а у него в груди маленькая дырка, а вот пол спины нет… Разнесло… Очередь была целая.

– Бля, вот зачем ты сейчас это рассказываешь?!

– А что выстрелов никто не слышал?! – у москвича с третьего взвода натуральный страх в глазах, мы прилетели вместе, как зовут его не помню…

– Слышали… хотя сначала решили – опять по зайцам деды стреляют. Прибежали… а там… не зайцы.

 На танкодроме пусто, если и есть кто-то, мы никого не видим.

– Так, Бельдыев, проверь учебные помещения! И ты… как там тебя…

– А чё я-то, тарищ сержант?! – Бельдыев явно не рад.

– Я Липцис… Но я без очков не вижу ни фига ночью.

В темные домики заходить стремно, у меня перед глазами тело на колючке с огромной дырой в спине. Но идти нужно, не хочу, чтобы Бельдыев видел, что я боюсь.

– Хоть ракетницу дайте! – прошу сержанта.

– Обойдешься! У тебя вон Бельдыев есть.

Лейтёха с единственным макаровым и двумя сержантами идут в кочегарку, я с фонариком и Бельдыевым в учебные классы. Остальные тупо ходят по танкодрому и радуются, что им не нужно никуда лезть.

– А если тигр?! – говорит москвич с третьего взвода, – мы вчера здесь свежие следы видели, – и говно.

Мы тоже видели, по дороге на танкодром тигры встречаются, временами сержантам даже выдают автомат с одним рожком. Когда однажды выдали нашему, он как Рембо с автоматом крался, вьетконговцев в тайге высматривал.

– Не, тут никого, – Бельдыев не хочет проявлять храбрости и героизма, – пойдём, как там тебя… скажем, во все домики зашли!

Учебный класс пустой. Вдоль стены лежат разные железки, на доске схема трансмиссии. Всё как у нас в институте на военной кафедре, на Мосрентгене. Я не отвечаю и молча прохожу в следующий класс, фонарик выхватывает из темноты учебные плакаты и недовольное лицо Бельдыева.

Снаружи кричат:

– Ракета! Две ракеты! Эй, выходите все, сигнал с полка!

Это что?! Война что ли правда? Чувство нереальности…

– Это сигнал возвращаться в часть! – говорит лейтеха с облегчением, – наверное, нашли диверсантов! Так, закончили поиски, уходим!

Совсем недавно мы на этом танкодроме со Сташем учились проходить препятствия. Вон макет колейного моста, вон противотанковый ров. Сташ уже в Москве, недолго мы вместе послужили. Вон там на меня вылилось тридцать литров грязного машинного масла.

Механик сказал – упрись коленками и держи лючок, я залез под танк, лёг на спину и держал… Отработанное машинное масло почему-то потекло не в таз, а мне за шиворот! Я держал, а оно всё текло и текло… На всю жизнь запомнил, как потом масло хлюпало в трусах, и как я дрожал от холода по дороге в полк.

А здесь Сташ с моста на танке грохнулся… Я улыбаюсь, и напряжение начинает спадать.

-–

– Чтобы пройти колейный мост нужно двигаться так, чтобы средина левого тримплекса проходила по воображаемой линии, находящейся 25 сантиметров левее правого обреза левой колеи.

Бля… Я это в жизни не запомню! Переглядываюсь со Сташем – русские только мы с ним, для остальных, узбеков, таджиков, тувинцев, это, вообще, просто пустой набор звуков. Похоже, старлей задумался о том же, а ведь правило нужно выучить дословно.

– Азимов, ты понял? Повтори!

– Ехать… тримплекс слева… эээ… справа…

Дальше Азимов буксует.

– Индев!

– По воо.. по ваа… варжаемой! Линией!

Сташ шевелит губами – пытается осмыслить этот бред.

Лейтеха не сдаётся. Он рисует «воображаемую линию» на земле, после этого идёт по ней до моста, руками изображает рычаги танка.

– Чо тут, блядь, сложного?! Вот левый тримплекс! Вот его середина, на ней черточка вот, – в руках у него появляется оптический прибор с ночным видением, – нужно совместить линию и черточку!

– А что, нельзя просто головой покрутить и выровнить танк на глаз?

Сташ умеет водить машину! Круто! Я не умею!

– Какой покрутить! Ты же в танке по-боевому, люк закрыт! А как на мост заедешь, все! Только, сука, кусочек неба в тримплексах!

Узбеки шумно объясняют друг другу, что такое средина левого тримплекса.

Лейтеха машет рукой, хер с ним!

Ещё раз пробегает до моста широко расставив ноги.

– Короче! Ваши яйца должны ехать по этой полосе!

О! Коротко и понятно! Сразу бы так!

– Азимов повтори!

– Ваши яйца, тарищ старший лэтенант, посередине левого тримплекса…

Мы со Сташем ржем, остальные не поняли. Лейтеха в бешенстве!

– Кто первым хочет?!

Я перестаю смеяться и делаю полшага назад. Узбеки пытаются слиться с пейзажем. Танк рявкает и заводится, инструктор нехорошо смотрит на нас и, улыбаясь, перебирается с водительского места на броню.

– Я! – говорит неожиданно Сташ, и у меня открывается рот.

Одобрительно хлопаю Сташа по плечу – молодец, давай! А про себя хочется добавить, царство тебе небесное, выскочка несчастный!

Сташ погружается в люк механика, но голова остаётся торчать снаружи, танк на Длинного, явно, не рассчитан.

– Нагнись! – кричит ему инструктор, за ревом двигателя не слышно, но я читаю по губам.

Крышка люка закрывается, похоже, колени Сташа сейчас где-то в районе ушей. Танк взрёвывает и рвёт с места, как-то слишком быстро, при этом подозрительно виляя. Наверное, это Сташ пытается яйцами проехать по воображаемой линии. Хочется закрыть глаза и сказать – ой, бля…

Все происходит быстро, Т-55 взлетает по двум узеньким колеям, проезжает ещё пару метров и с грохотом падает с тренажера. Двигатель глохнет. Открывается люк и появляется голова Сташа. На лице удивление и испуг.

На ум приходит Гагарин и его посадочный модуль, правда Гагарина вряд ли так материли и, наверняка, не били кулаком по шлему, в остальном сцена похожа.

-–

Вот и полк. Светает. Потихоньку бойцы возвращаются в казармы – конечно никого не нашли.

– Я так понимаю, спать нам сегодня уже никак, – зевает Алгис, – ну что, на танкодроме был кто?

– Никого. А вы где искали?

– Зачем-то по цистернам лазили… Около столовой, они там пустые стоят, вроде прятался там кто-то внутри, тарелка, котелок…

– Китайцы?!

Уже светло, часов у меня нет, но похоже часов 6 утра. Офицеры вышли на середину, полкан им что-то говорит.

Лейтеха трусцой бежит к нам.

–Так, бойцы! Это не китайцы, войны не будет!

Ух ты, ёбт! А я уже настроился.

– Часового расстрелял ваш товарищ, боец с седьмой. Он два дня прятался на территории столовой, еду ему носили с наряда… Автомат ему нужен был, похоже. Сейчас дороги на Владик перекрывают…

 Нормально служба проходит! Несколько недель назад был уже труп, часовой застрелил пьяного прапора. Все, в принципе, по уставу сделал, с предупредительным… А у прапора огурец в кобуре оказался, закусывал он им что ли…

 Потом объявили, что подорвались двое – ПТУРС разбирали идиоты, но это не у нас… В соседней части.

Теперь это… Двое курсантов служат в одной роте, наверное, знают друг друга, по имени уж точно. Бред какой-то! Зачем это?!

 Гремя автоматами, мы поднимаемся в казарму, теперь возбуждение прошло и хочется спать. Ну и есть, есть все время здесь хочется.

– А я его знаю, он с нашей роты, – меня догоняет Валера, он тоже студент, кажется, как и я, спецпризыв, – этот, которого ищут – из третьего взвода, нормальный пацан, с Владика призывался.

– А часовой тоже ваш был?

– Ага, часовой – с первого.

Значит, я был прав, они знали друг друга.

Спать не дают, зато автоматы чистить не заставили. Все разбредаются по расположениям, вяло обсуждая новости, до подъема осталось не долго, нужно умыться и побриться.

На следующий день про ЧП с часовым ещё говорили в курилках и столовой, но через несколько дней никто уже не вспоминал про убийство. В армии всегда есть куда пойти и чем заняться.

Дни опять полетели своим чередом. Мы ходили в наряды, осваивали понемногу управление танками, бегали по осенней тайге и часами топали на плацу. Часового отправили домой в цинке.

Стрелка взяли позже, где-то во Владике, нам ничего не рассказывали. Слухов было много, но для меня было важно, что это не китайцы, и войны не будет… А так… В армии смертей хватает.

В конце сентября мы узнали конец этой страшной истории.

Шли политзанятия, и капитан рассказывал про какую-то аварию в Чернобыле. Что-то такое писали в газете, типа, выброс там какой-то радиоактивный был и пожар. Потом силами пожарных и добровольцев всё потушили.

-Товарищ капитан! – тянет руку Алгис, – говорят поймали этого, с седьмой роты, а что было-то? За что он его?

Капитан откладывает газету, про пожар на АЭС ему тоже не особо интересно. Сколько таких аварий было. Но раз сказали, ознакомить личный состав, нужно ознакомить. Про допрос рядового, задержанного во Владике, весь полк шепчется.

– Ну… сбежал он за два дня до всего этого. Сбежал и стал прятаться, ждать. Попросил друзей, они ему воду и хлеб таскали со столовой – цистерна из-под воды пустая была, он там и отсиживался.

Потом, когда седьмая рота в караул заступила, вылез и пришёл на дальний пост, около автопарка. Как говорит, выпрашивал у своего знакомого автомат, тот сразу сказал нет.

Часовой был парень крепкий, спортсмен… Не ожидал, наверное, что на него этот студент-недоучка кинется. Сейчас трудно разобраться как, но автомат он выхватил.

– Зачем он стрелял-то, товарищ капитан? – казалось вопрос задал весь взвод.

– Испугался. Сказал, тот на меня пошёл, ну я и дал очередь.

Очередь. Говорят, пули в теле направление меняют… пол спины вынесло…

 Мы все сидим и молчим. Вот так все просто.

– А зачем ему автомат-то был?

– Мстить, говорит, поехал. Преподу из-за которого в армию загремел… Но по дороге напился самогонки в деревне, местные милицию вызвали.

Мстить, значит. Преподавателю в институте. Ну, даже не знаю… У меня тоже вон двойка по электротехнике. Придется исправлять после армии… Жаль часового, он-то при чем…

 И как я вообще сюда попал? Зачем это все? И зачем студентов посылают сюда?

Ладно. Ровно через 10 дней учебка должна закончиться, не знаю уж, будет ли легче в войсках, но что-то новенькое хоть.

Я молча смотрю на плац, в голове строчки недавно написанной песни:

И останутся может быть десять

Десять, взорванных мною дорог

Десять, мною зачеркнутых песен

Десять, мною написанных строк…

Но для тех, кто лелеет иное

Не имеют значения они

Полный мрак за последней чертою

А пока… Просто слишком бесцветные дни

УЧЕБКА

Я показываю бумажку какому-то офицеру на входе, и смело смешиваюсь с толпой призывников.

Все что-то орут, машут руками, везде какие-то переклички и построения.

– О! Сташ! Ты что здесь делаешь?! – неожиданно для самого себя кричу я, глупее вопроса на призывном пункте не придумаешь.

– Ну… В армию иду служить. А ты? Куда тебя?

– Не знаю точно, но мне на призывной пообещали, вроде, в Подмосковье, в ПВО, а ты?

– Мне пофиг, ещё не знаю, куда пошлют туда и поеду! А может вместе?!

Сташ высокий, здоровый и борзый, а это особенно ценно в армии.

– А можно?! Давай вместе! Только как? Команды уже сформированы…

Сташ делает загадочное лицо. Вот никогда это его загадочное лицо ни к чему хорошему не приводило. Я вижу, Сташ что-то задумал.

Пять минут Длинный втолковывает капитану с танками в петлицах, что мы с ним практически братья и как важно нам служить в одном месте. У капитана стол завален личными делами, он недовольно слушает Сташа в пол уха. Потом пожимает плечами, долго и странно смотрит на Длинного и, наконец, перекладывает папку из одной стопки в другую.

– Всё,– говорит Сташ, отходя от стола и потирая руки – мы в одной команде! Вместе служить будем!

– Стоп-стоп… Это здорово конечно, а где служить-то? Хорошо бы не далеко где-нибудь! Мне ж сказали под Москвой…

– Да какая разница! – не слушает меня Сташ, – Вместе главное! Танкистами вроде…

У Сташа рост за 190, вот охеренный танкист будет, ни в один танк не поместится.

– Наш самолёт произвёл посадку в аэропорту Артём, города Владивосток, температура за бортом 28 градусов тепла, просьба оставаться на местах до полной остановки двигателей…

Владивосток!!! Офигеть!

Хочется пить, есть и задушить Сташа – переложил, значит, папочку мою… А моя команда сейчас небось где-то под Наро-Фоминском выгружается!

В пятом взводе только двое русских – я и Сташ. Еще есть литовец Алгис, но на этом русскоговорящие заканчиваются.

Взводом командовал сержант Черкашин, как я позже понял, почти всегда накуренный. Он оглядел пополнение и, хихикнув, неожиданно сказал:

– А почему оба Кириллы? – заржал он, – с Москвы оба?

– Да, – сказал Сташ

– Нет, – сказал я, – Я с Чукотки.

– А! – Черкашин опять не к месту захихикал, – а то был у меня один москвич! Печенье жрал в туалете постоянно!

Правильно меня предупреждали – москвичей не любят, никогда не говори, что москвич.

– Не, – добавляю я уверенно, – я не москвич.

Сташ презрительно покосился на меня, но я и ухом не повёл.

– Ладно, пришивайте погоны, петлицы, потом отбой, – говорит сержант, – а у меня дела! Мне ещё анашу курить с братвой! И помните! Потеряете что-нибудь – будете копать!

Я не могу понять, он это серьёзно? Курить анашу? Копать ночью?

Дивный мир советской армии начал раскрываться во всей красе. Дни закрутились как барабан в револьвере. Неделя, другая и уже как не было никакой другой жизни раньше! Никакого института, никакой Москвы. Не было ни девчонок, ни ночных купаний в Нескучном Саду, не было пива в Парке Горького, не было Шоколадницы на Октябрьской…

– Я это жрать не буду, – бубнит Сташ, глядя с отвращением на курсантов.

Курсанты с энтузиазмом начисто вытирают тарелки куском хлеба.

– Жри, Сташ, жри! Подохнешь ведь! Теперь ты солдат, – после институтской общаги мне легче, а вот Сташ привык к домашнему, – Тебе ещё в наряде стоять. С кем тебя поставили?

– С узбеком… Как его? Ну которого сержант Верблюдом называет.

– Эй! Длинный! – у нашего стола останавливаются какие-то незнакомые деды в грязных танковых комбезах. Опять двадцать пять! Что ж они так любят Сташа?!

– Как служишь, Длинный? В танк влезаешь? Коленками уши не стёр?

– Нормально. Влезаю, – вяло отвечает Сташ.

– Откуда призывался?

– Из Москвы.

– А чё танк на петлице вниз смотрит, москвич? – спрашивает один.

– Печенье в туалете не жрёшь? – ржёт другой

– Не жру, – Сташ поправляет танк и смотрит в стол.

– Ну служи, Длинный! – идут дальше сержанты.

Мы оба молчим, не смотрим друг на друга.

– Суки, – коротко говорю я.

– Ага, уроды! Это батальон учебных машин, инструктора… Лучше с ними не связываться…

– Слушай, мне там туалет сегодня мыть надо вроде бы.

– Ну, естественно надо, ты же дневальный! – я с удивлением смотрю на Сташа.

Форма на нем сидит так себе, мала она ему по росту и широка по объёму.

– А там, в общем, засрано все, а я брезгливый, – Сташ явно что-то задумал, мне даже интересно, – Я этому… сказал – мой, давай, а он говорит – сам и мой…

– Ну и? От меня-то, что ты хочешь?!

– Может ты пойдёшь, ну… бахнешь по голове, а то я, боюсь, убью его просто. У тебя удар-то послабее…

– Нормально ты придумал! – ты дневальный, ты и бахни!

– Вот так, да?! Вот правда говорят, что москвичи чмыри! Трудно тебе что ли?! Я так тебе всегда помогаю! Вон щётку зубную у тебя подрезали, а кто «накопал»?! Давеча тебя бить собирались, а я им не дал!

– Ладно, – говорю я по дороге в роту, – В первый и последний раз! Где он?

– Ну где… там в туалете и стоит, я его припугнул…

Захожу в умывальник. Здоровенный узбек со штык-ножом на поясе, насвистывая, бреется тупым станком. Ростом он со Сташа, только поздоровее, мне начинает казаться, что не особо-то его Сташ припугнул! И дело не в том, что у меня, якобы «удар послабее».

Я некоторое время смотрю на дневального, взвешивая свои шансы.

– Сам бахни, – коротко говорю Сташу, выходя и направляясь в расположение. Тяжелый вздох и стук швабры за спиной. Ну что ж, мне кажется, что Сташ принял верное решение!

А через месяц Сташ неожиданно уехал в Москву. Его взяли в спортроту как КМСа по подводному плаванию. Я на него не злился – первые два месяца были самыми трудными, и мы помогли друг другу их прожить. Если бы мне предложили уехать, я бы тоже уехал… Я очень хотел уехать… куда угодно! Поэтому, когда всем объявили, что добровольцы могут писать заявление в Афган, я пошёл к ротному.

-Ты что охерел?! – ротный посадил меня напротив в канцелярии, – тебе жить надоело? Я понимаю – друг уехал… Тебе плохо здесь? Ты думаешь на войне легче будет?

–Нет, – мямлю я, – долг… ну это… интернациональный…

– Какой на хер долг! – орет капитан и я понимаю, что это от чистого сердца, не по уставу, – сейчас учебка закончится, придут духи с гражданки, кто их учить будет? Я тебя спрашиваю!

Я молчу. В голове каша, я сам не знаю, чего хочу. Хочу уснуть и проснуться через 2 года.

– В общем, поговорили! Заявление я у тебя не приму. Да и бесполезно это! Ты ж студент? Сколько курсов?

– Второй закончил.

– Незаконченное высшее значит! Не возьмут! Точка! Иди!

На плацу марширует какой-то взвод, и сержант охрипшим матом пытается заставить курсантов идти в ногу. Плеча касается чья-то рука и я оборачиваюсь.

– Э! Русский, нэ плачь! – в лице Биджо нет и намёка на шутку, мы с ним никакие не друзья, я даже не знаю, как его зовут по-настоящему.

– Знаищ, мой зэмляк уезжал, я плакал-плакал, плакал-плакал, я знаю!

– Да всё нормально, Биджо, я и не плачу, – говорю я, не отрывая взгляда от марширующего взвода.

Я и правда не плачу, я складываю слова в строчки, моя первая армейская песня почти готова…

А на правом фланге особенно тесно

От погонов и звёзд замирает в груди

И настолько парадно, настолько прелестно

Так торжественно строг батальон впереди

Только к позднему вечеру день станет летним

И глядя в окно, я тихонечко пел:

Равняйтесь на тех, кто уходит последним

Да здравствует тот, кто остаться сумел

Ну… Будем считать, что служба началась. И начало – так себе, – говорю я своему отражению и отхожу от окна.

ЗА ПРОЯВЛЕННУЮ ХРАБРОСТЬ

Сентябрь 1986.Танкодром

Стокилометровый марш – это что-то вроде экзамена. Про него много чего нам рассказывали, в основном, гадости.

Во-первых, приходится набирать побольше воздуха и вместе с танком нырять в грязевую жижу!

Люк открыт и руки заняты, поэтому поток всего этого дерьма накрывает с головой и проливается в танк, оставляя землю во рту, в сапогах и в карманах. И все, что ты можешь сделать – это выковыривать грязь из глаз и ругаться матом.

Во-вторых, мало кто доезжает до конца с целой рожей, для этого на башне сидит инструктор и ногами тебя постоянно «оценивает».

Ну и самое страшное: плохо проедешь 100 километров, и отправят тебя служить в Ляличи!

Говоря это, сержанты делали страшное лицо.

Кто прошёл маленькие Ляличи, тому не страшен большой Бухенвальд! – говорили они многозначительно.

Я не хотел в Ляличи. Я хотел остаться в учебке, чтобы самому бить по шлемофону курсантов и рассказывать им страшилки. Плохо было то, что в армию я не взял очки, всячески скрывая, что зрение у меня так себе.

Когда темнело, мой танк превращался в неуправляемый снаряд. Я легко рубил небольшие деревья, давил кусты, проваливался в ручьи и болота, но признаваться не хотел. Днем я выполнял все упражнения и манёвры на хорошо, и вся сложность заключалось в том, чтобы закончить экзамен по светлому.

– Залазь, – хмурый рыжий инструктор дождался, когда я отрегулирую сидение и присоединил гарнитуру к моему шлемофону, – Значит так, заглушишь танк – будешь с толкача заводить!

– Стартуем по-боевому, люк закрепи… Вон ту сопочку проедем, откроешь люк, там проверяющие не увидят. Слушай меня, буду помогать. Там будут лужи, газ до полика и дыхание задержи, не ссы, они не глубокие. Заводи мотор, поехали.

Чихнул и заревел дизель. Когда работает двигатель, больше ничего не слышно. В башне командир может ещё кричать на ухо, но механик сидит отдельно – не доорешься.

-Так… курсант, слышишь меня? – звучит в шлемофоне, – Сейчас шрррр…шшш… а там шррр… и налево… Понял?

Ну офигенно! Я не только слепой, но и глухой.

–Товарищ сержант, ничего не слышно! – ору я.

– Хорошо… шшшр… поехали!

Вот и поговорили.

Странное это чувство, управлять машиной сорока пяти тонн весом, которой дорога как бы и не нужна. В тримплексах, то небо, затянутое тучами, то грязь, которую предыдущие танки расколотили в сплошное болото. Вдали сопки. Ранняя осень и уже много желтого.

– Курсант! Шррр… шшш… мать! Следи, сука, за дорогой!

За какой дорогой?! Щурюсь, но дороги не вижу. Впереди, метрах в 30 идёт другой танк, разбрызгивая гусеницами грязь. Вот на него я и ориентируюсь – если они заедут в болото, мы, сто процентов, тоже.

 Огибаем небольшие холмы, дальше дорога поднимается в гору. Всё круче и круче. Ревет, захлебываясь, двигатель. Звенят и лязгают траки, неразборчиво кричит в шлемофоне что-то сержант. Прямо перед танком я ничего не вижу – нос задран вверх и обзор начинается метров через 10. А через 10 метров я уже плохо вижу, потому что не взял в армию чёртовы очки.

– Можно я хоть люк открою!

– Обороты! Обороты не сбавляй! На пониженную переходи, заглохнешь – убью! – в голосе инструктора истерические нотки.

– Здесь не слышно, – говорю я, вздыхаю и тут танк глохнет.

Наступает звенящая тишина. Медленно начинаем катиться назад. Что там сзади? Догнавший нас экипаж или пропасть какая-нибудь.