Разбуженное лихо

Закрыв глаза, как наяву, видела старуха эту умилительную картину, и трогательные слезы бежали по ее морщинистым щекам, стекали в уголки рта, она вытирала их рукавом, и продолжала плакать. И в этот момент была она обычной старой женщиной, тоскующей по доброте, по родным, теплым отношениям, по своим детям и внукам, которых она не видела столько лет, и по которым безумно скучала.

Служба закончилась, и медленно, нехотя шаркая уставшими от долгого стояния ногами, женщина поплелась на исповедь. Она не могла лгать, и давно уже старый протоиерей догадывался об ее истинной сущности, так как на его исповедный вопрос «…испортила ли еси ниву чью или ино что человека или скотину?» она периодически каялась: «Грешна, батюшка!».

Не было у нее пашни, не было и коровы, и вообще скотины никакой не было, окромя кота старого черного, а кушать- то хотелось. Вот и приходилось ей то чужих коров выдаивать, «закликать» по имени, тогда по ее слову молоко наполняло приготовленный ею дома глиняный кувшин, то на «пережин» идти. Перед рассветом носилась она по полю в белой рубахе, с распущенными волосами, хватала серпом рожь под самым колосом, делала «пережин». А потом, днем, когда жали крестьяне, отворяла она дверь в амбар, где на сусеке висели у нее три пережинных колоса, чтобы зерно от соседей переходило к ней в сусек. И потому в Ильин день, между заутреней и обедней ходила она купаться, чтобы очиститься от греха.

Но брала всегда понемногу, только себе на прокорм, никогда не портила ниву, не связывала колосья, чтобы погубить весь урожай, не «загребала» росу, препятствуя дождю и плодородию земли. Да и коров закликала только тех, что в богатых домах, где их было несколько, брала у каждой понемногу, чтобы осталось и хозяевам.

Однажды пострадала она за свою доброту. Была весна – самое голодное время года. Для всех, но не для нее. Она как раз сбила масло, сделанное из выдоенного ею молока, когда к ней в отчаянии постучала соседка. У нее было трое детей, которые до того исхудали, что уже с кровати встать не могли. Вот и дала она ей свежеиспеченный каравай и маслица. А потом ее пронзила такая боль, как будто ей в живот воткнули острый нож и стали медленно поворачивать. Она согнулась пополам и еле добралась до лежанки, потом еще полгода болела. А соседка к ней прибежала в тот же день с вытаращенными глазами. плакала и причитала:

– Ох, лишенько, масло- то, масло… нож в него воткнула, и как кровь- то посочилась, да по лезвию потекла. Что же это делается- то, Господи!

Не стала она рассказывать бедной женщине, что молоко сохраняет связь с отнявшим его человеком, просто отмучилась, травами себя отпоила, да настоями на ноги поставила, зарекшись на будущее выдоенным молоком с кем- то делиться.

Ей еще повезло, что никогда открыто не обвиняли ее в колдовстве, порче скота или земли, не спешили наказывать, когда случался неурожай или засуха. Однажды слышала она, как расправились с ведьмами в Ростовской земле, когда был там большой голод и мор. Калики перехожие донесли до их края рассказ о том, как волхвы отлавливали тех женщин, кого местные жители подозревали в ведовстве, и надрезали кожу у них за плечами, выпуская втянутое ими в себя «обилье». Много тогда женщин погубили. А урожая так и не добились.

Однако, хоть и был от нее вред, пользы было гораздо больше. Часто сберегала она семьи, убирала раздор, вносила мир и согласие; помогла роженицам и тем, кто никак зачать не мог; оберегала от чумного и язвенного мора, облетая села и деревни, преграждая путь болезни; избавляла дома от нечистой силы и тараканов, приговаривая: «Гребу и мету лишних тараканов и посылаю их за богатством»; заговаривала на богатый урожай, да и много чего еще было на ее совести.

Вот только чего она никогда не делала, это людей не портила, с их здоровьем не играла, не забавлялась. Этому ее бабка научила: «Лечить – лечи, а калечить – не смей. Всякую порчу колдун снять может, на всякий приворот есть отворот, а чужое горе к тебе обратно вернется». Так она и жила.

Закончилась служба, народ потянулся по домам, молодежь – на улицу. Хоть и не поощрялись в церковные праздники шумные гуляния, но усидеть дома девки да парни не могли, кипучая энергия не позволяла.

А колдунья в предвкушении грядущего обеда, который в этот день можно было разнообразить рыбкой, спешила в свою начавшую остывать покосившуюся избенку, где ее ждало единственное оставшееся с ней родное существо.

9.

Прошел месяц. Наступил Великий Пост. От Василия не было ни слуху, ни духу. Закончились балы и развлечения, жить стало скучно, пришло существование, наполненное ожиданием весны. Вовсю кружили метели, снег сыпал целыми днями. Даже не верилось, что уже идет первый месяц весны.

Ольга жила в полусне, вызванном вечными сумерками и снегопадом. Утром не хотелось вставать. В полдень она все еще куталась в теплую мамину шаль, сидя у камина и перебирая письма и другие памятные бумаги, которые она хранила в специальной шкатулке.

Прошлое мелькало перед ней на старых пожелтевших листочках, запахи засушенных цветов навевали забытые воспоминания. Она пережила четырех царствующих особ, иногда она сама себе казалось бесплотной тенью, сопровождавшей их эскапады, а иногда они виделись ей статистами, заполнявшими разные периоды ее искрометного существования.

Было Ольге лет двадцать, но настоящих, а не по виду, как сейчас, когда появилась она при дворе Екатерины Второй. Ее мать очень уважала императрицу, и считала такой опыт благотворным для своей дочери, поэтому каким- то образом посодействовала тому, что записали Ольгу во фрейлины Екатерины Великой. Первые годы она была просто одной из многих, и наблюдала великую даму так же, как и все – на приемах и балах, в собраниях, и только потом, присмотревшись, Екатерина приблизила ее к себе настолько, что она вошла в тесный кружок близких к ней людей.

Она знала об императрице все, или почти все, но никогда в голову не приходило ей поделиться с кем- нибудь своими знаниями. За что и была ценима. Ольга мысленно унеслась в прошлое, в свою юность.

Вот утром входит она к Екатерине, а та уже сидит за столом, пишет. Вставала она рано, в семь часов утра, и, никого не тревожа, сама обувалась, одевалась и растапливала камин, в который с вечера клали дрова. Умывшись в маленькой уборной, императрица направлялась в кабинет, и до девяти часов занималась письмом, причем за все это время выпивала только одну чашку кофе без сливок. Она сказала как- то своему статс- секретарю, Адриану Моисеевичу Грибовскому, что «не попис́áвши, нельзя и одного дня прожить». В девять часов переходила она в спальню, садилась на обитый белым штофом стул и принимала докладчиков. Больше всего нравился Ольге Суворов, который при входе клал обыкновенно три земных поклона перед образами, а потом, повернувшись к государыне, делал и ей такой же поклон.

– Помилуй, Александр Васильевич, что ты делаешь, – говорила Екатерина, поднимая и усаживая старого чудака.

– Матушка, – отвечал на это фельдмаршал, – После Бога, ты одна моя здесь надежда!

А вообще же, в своей домашней жизни императрица отличалась крайней простотой, доступностью и снисходительностью. Она с детства не была приучена к роскоши, мать воспитывала Екатерину очень просто: никто не называл ее принцессой, она играла с детьми горожан, а дома подчинялась таким строгим правилам, что должна была, по приказанию матери, целовать платья у знатных дам, посещавших ее родителей (отец ее был губернатором в городе Штеттин). Все это знала Ольга из рассказов самой государыни.

Говорила по- русски Екатерина довольно правильно и любила употреблять простые, коренные русские слова, которых знала много, а вот писала с ошибками. Это потому, что по приезде в Россию начала она с большим прилежанием учиться русскому языку, а тетка ее, Елизавета Петровна, узнав об этом, сказала ее гофмейстерине: «Полно ее учить, она и без того умна». Таким образом, могла она учиться только из книг, без учителя, потому и плохо знала правописание.

Екатерина привязывалась к служившим ей людям, извиняла их слабости и недостатки, входила во все подробности их семейного положения, и использовала любую возможность показать, что ценит их верную службу и преданность.

Однажды Ольга гуляла с ней по саду, когда вдруг императрица дернула ее за руку, увлекая с дороги. Оказывается, она заметила, что лакеи тащат из дворца на фарфоровых блюдах ананасы, персики и виноград, и чтобы не встретиться с ними, свернула в сторону, сказав при этом девушке:

– Хоть бы блюда- то мне оставили!

За десять лет жизни при дворе сблизились они настолько, что Екатерина стала доверять молодой женщине многие свои секреты. И если бы не непреходящая молодость Ольги, она бы и не оставляла императрицу. Но постепенно ее не меняющийся облик стал вызывать пересуды и подозрительные взгляды, и вынуждена была она переехать на время в Москву.

Однако это время было памятно для Ольги и тем, что тогда она в первый раз вышла замуж. Причем и этому поспособствовала Екатерина. Дело в том, что Ольга была жутко рассеяна и забывчива. Раз она не только забыла принести что- то императрице, что та ждала, но и сама ушла куда- то по своим делам. Через полдня только вспомнила и бросилась во дворец, ожидая выговора. Однако та обратилась к ней со следующими словами:

– Скажи, пожалуйста, не думаешь ли ты остаться навсегда у меня во дворце? Вспомни, что тебе надо выходить замуж, а ты не хочешь исправиться от своей беспечности. Ведь муж не я; он будет строже меня взыскивать с тебя. Право, подумай о будущем и привыкай заранее.

И сама подыскала ей мужа, учитывая непрактичность и ветреность девушки. Он был не молод, но и не стар еще, отличался завидной силой и мужественной красотой. Ольга до сих пор удивлялась: он был настолько во вкусе Екатерины, что непонятно было, почему та не оставила его для себя, а сосватала ей.

Ольга влюбилась в него сразу, с первого взгляда, и была сорок лет счастлива в этом браке. Это был единственный человек (ах, нет, уже не единственный, вспомнила она Кузьму), который знал, кто она такая, но не стал от этого ее меньше любить. Вот только детей им Бог не дал, и, зная свою женскую силу, Ольга понимала, что муж ее был бесплоден. Но постепенно она с этим смирилась, он был для нее дороже всего на свете. Она вспомнила, как, умирая, он держал ее за руку и умолял дать слово, что она будет еще счастлива, не закроется в своем горе, ничего не сделает с собой, а такие мысли у нее были. Много дней после его смерти она плакала, и много лет потом не хотела подпускать к себе никакого мужчину. Только сейчас, чем- то напомнил ей бывшего мужа Беклемишев, и чувствовала она, что снова наполняется ее сердце тем теплым и жизненно необходимым чувством, что зовется любовью.

Ольга вздохнула, выпила морса, заботливо принесенного Нюркой, которая стала очень уважительно и трепетно относится к барышне после их совместных ночных полетов. Снова взяла с серебряного подноса аккуратную записку, написанную твердым, уверенным почерком, перечитала ее в сотый раз:

«Уважаемая Сударыня, Ольга Филимоновна!

Окажите мне честь, приняв меня сегодня в пять часов пополудни

с важной миссией.

Заранее надеюсь на Вашу доброту,

на сем остаюсь искренне Ваш,

действительный Статский советник Беклемишев И.А.».

Конечно, она дала свое согласие, отослав его в письменной форме с посыльным, принесшим записку. И вот теперь то и дело посматривала на часы, ожидая времени, когда можно будет пойти одеваться и готовиться к этому визиту. Что за важная миссия? Очередное приглашение в театр или кататься? Какие новости принесет эта встреча?

В ожидании Ольга снова вздохнула, вернулась к шкатулке. Здесь не было той броши, что она свистнула у Екатерины, обернувшись сорокой, для этого у нее было другое потайное место, но лежало несколько записок, написанных монаршей рукой, которыми она обычно переписывалась со своими фаворитами или с теми, кто был ей по особенному дорог.

Она снова испытала прилив теплых чувств к этой женщине, ставшей для нее наставницей, чуть ли не второй матерью, ибо первая была почти всегда в отъезде. Вместе ездили они кататься, посещали публичные маскарады, эрмитажные собрания, большие, средние и малые, которые походили скорее на дружеские вечеринки, и которые составлялись только из самых близких и коротко известных императрице людей. Вместе с ее внуками и приближенными играла она в горелки на большом лугу перед дворцом, все вместе они бегали, катались на лодках, стреляли в цель, а в дождливую погоду укрывались в знаменитую «колоннаду», где играл духовой или роговой оркестр музыки.

Вспомнила Ольга и о том, как любили Екатерину животные, и в этом тоже нашли они друг в друге родственные души. Чужие собаки, никогда прежде не видевшие ее, бросались к государыне ласкаться; однажды одна из них отыскала в обширном дворце потайные хода и каждое утро, сколько ее ни гоняли, миновав длинный ряд комнат и помещений, являлась улечься у ее ног. Американские вороны, попугаи, параклитки сердились на всех подходящих, но при приближении Екатерины, издали услышав ее голос, распускали перья и поднимали радостный крик. Обезьяны садились ей на плечи, лизали шею и огрызались на приближавшихся, а голуби сотнями слетались к ее окнам и терпеливо ждали определенной для них порции пшеницы.

Иногда Ольга начинала думать, уж не обладала ли императрица какими- либо чудесными свойствами, в полной мере выразившимися в ней самой и ее матери, но останавливала себя, понимая, какой грех думать о монаршей особе, как о ведьме.

Ольга была уже замужем и не жила при дворе, когда за ней прислали карету. Только и успела она глянуть на свою благодетельницу, как та скончалась. Умерла императрица одним днем, самым неожиданным образом. Еще накануне вечером никто не мог подозревать печального события. Во дворце был малый эрмитаж10, и Екатерина казалась чрезвычайно веселой, только ранее обычного удалилась в свою комнату, сказав, что чувствует от смеха легкую колику. На другой день она встала в обычное время, занималась привычными делами, а во время приема Зубова, вышла из комнаты, сказав, что скоро вернется. Прошло, однако ж, довольно много времени, а императрица не возвращалась. Приближенные ее стали тревожиться, и камердинер Захар Зотов решился наконец узнать, в чем дело. Он хотел отворить дверь в комнатку, в которую вошла Екатерина, но дверь что- то держало. Тогда Зотов надавил посильнее – и увидел государыню на полу, без чувств, головой к стене, а ногами к двери, которая оттого и не открывалась. С Екатериной сделался апоплексический удар.

Ольга всплакнула, вспомнив печальное событие. Потом был Павел, сын Екатерины, потом – Александр Первый, потом его брат, Николай Первый, который правил и сейчас. Но эти лица прошли мимо нее, стали только тем историческим фоном, на котором протекала ее счастливая семейная жизнь в Петербурге. А после смерти мужа переехала она подальше от двора, от хлопотливой и суетной столицы, в тихую и размеренную Москву.

Вздохнув, убрала она в шкатулку свои реликвии, закрыла тяжелую резную крышку. Грустный, грустный получился день. День, наполненный воспоминаниями о давно ушедшем. Редко позволяла она себе такие моменты печали, но погода и состояние души ее сегодня сподвигли на такое мероприятие.

Высохли слезы, убран был с глаз долой памятный ларец, Ольга отправилась умываться и одеваться к приему своего гостя. Нюрка еще только затягивала на ней корсет из китового уса, а на кровати ждало своего часа жемчужно- серое бархатное платье, когда у двери раздался звонок.

– Вот незадача, – прошипела девушка сквозь стиснутые от натуги зубы. – Шевелись давай, да не так сильно, бестолковая, из меня скоро кишки полезут, будешь так тянуть. Кузьма, отвори!

Вспотевшая Нюрка с красным от натуги лицом, наконец затянула и завязала шнурки, подала платье, застегнула сзади многочисленные крючочки.

Ольга с удовольствием оглядела себя в зеркале. Ни следа не осталось от давешнего расстройства, гладкая кожа отсвечивала в неярком зареве свечей, глаза сияли, от нее веяло молодостью и свежестью. Увесисто шлепнула замешкавшуюся служанку, та подскочила и бросилась собирать чай, а Ольга, капнув на себя любимыми французскими духами, спустилась в гостиную.

Илья Андреевич при ее появлении встал, поклонился. Она сделала легкий реверанс, позволила поцеловать свою руку. Почувствовав, как быстро забилось ее сердце, она поблагодарила судьбу за то, что еще способна испытывать такие чувства, что нашелся человек, который будит ее душу, будоражит кровь. Покраснела и присела за низенький столик, указав Беклемишеву на кресло напротив.

Нюрка, неловко переступая огромными ногами, внесла чай и печенья. Ольга, на мгновение позабыв о госте, с волнением наблюдала за процессом, прикидывая, окажется ли сегодня на полу вся посуда, или только несколько чашек. К ее великому удивлению все благополучно перекочевало с подноса на стол, не вызвав на этот раз никакой катастрофы. На лице обеих появилось плохо скрытое облегчение, которое не ускользнуло от внимания Статского советника, тот незаметно улыбнулся в усы.

Попивая чай и разговаривая о погоде и о том, скоро ли наступит долгожданная весна, Ольга с нетерпением ждала, когда же гость перейдет к той «важной миссии», о которой он написал в своей записке. Наконец, момент пришел.

– Уважаемая Ольга Филимоновна, – торжественно начал Беклемишев. – Зная, что живете Вы одна, я не имею возможности обратиться к Вашим родителям, а посему вынужден меня простить за прямой к Вам разговор. Нижайше прошу Вас, выслушайте мою просьбу, и дайте свой ответ тогда, когда сочтете для себя наиболее удобным. Нисколько Вас не тороплю и не настаиваю на немедленном принятии решения, только прошу быть милостивой ко мне и не отвечать мгновенным отказом.

Страстно воздерживаясь от желания поерзать от нетерпения на кресле, как маленькая девочка, женщина взяла себя в руки, и медленно кивнула.

– Слушаю Вас внимательно, Илья Андреевич.

Тот покосился на дверь в соседнюю комнату, чуть приоткрытую, в щели которой яростно сверкал любопытный глаз, Советник неловко откашлялся и перешел к делу:

– Я милостивейше прошу Вашего согласия составить мое счастье и стать моей женой.

Повисла пауза, нарушаемая шумным Нюркиным сопением из- за полуоткрытой двери. Тикали часы, отсчитывая секунды неизвестности. Наконец, Ольга встрепенулась, подняла в голову и посмотрела в глаза своему гостю. Он глядел на нее пристально, видно было, что волновался, хотя и старался это срыть. Поколебавшись, Ольга спросила:

– Что же стало причиной такого предложения с Вашей стороны, уважаемый Илья Андреевич?

Она понимала, что этим вопросом невольно дает ему экзамен, ибо она- то четко знала, какой ответ ей нужен, а вот знает ли об этом он? Ведь он уже не молод, и если руководствуется он в своем выборе чисто практическими соображениями, то не бывать им вместе. Поэтому, когда он встал, подошел к ней и опустился на одно колено, нежно взяв за руку и прижав к своей груди, Ольга не поверила себе, почувствовав ладонью, как сильно и часто бьется его сердце под элегантным сюртуком.

– Чувствуете?

В его голосе появились новые, чувственные нотки, которые вогнали ее в краску и заставили дышать быстро и заполошенно. Она медленно кивнула, боясь поднять голову и потерять ее от одного его взгляда. Его присутствие рядом, горячие большие руки, обхватывающие ее нежные запястья, низкий голос, вся его стать наводили на нее трепет. Она уже знала свой ответ, но все равно ждала тех слов, которые он не мог не произнести. И он оправдал ее ожидания:

– Я люблю Вас.

После чего приблизил к ней свое лицо, взял ее нежно за подбородок и поцеловал в губы. Это было довольно смело и неожиданно, но Ольга тут же ему все простила, ощутив сладость этих губ. Стосковавшись по мужской ласке, она готова была немедленно броситься в его объятия, и только бешеным усилием воли сдержала себя и готовый вырваться наружу стон. Хотя стон все- таки раздался. Это Нюрка успела испустить крик раненого китенка перед тем, как благополучно грохнуться в обморок.

Стук грузно рухнувшего тела разрядил накаленную страстью обстановку, и они оба от души рассмеялись. Ольга отослала нежным жестом мужчину на свое место напротив нее, и решительно произнесла:

– Если Вы простите мне мою прямоту, Илья Андреевич, то я готова дать Вам ответ сейчас, не муча Вас и себя бесплодным ожиданием.

Он напрягся, подобравшись, черты лица его заострились, рука непроизвольно крепко обхватила тонкую фарфоровую чашку.

– Я согласна выйти за Вас замуж.

Чашка с хрустом раскололась, горячий чай полился на брюки, на ковер, залил стол. Но они не обращали на это внимание, глядя друг другу в глаза и дополняя мысленным диалогом все то, что пока не было сказано между ними вслух.

– Тогда, если Вы не возражаете, я покину Вас, ибо мне нужно привести в порядок свои чувства, и вернуть мысли, от радости полностью меня покинувшие, а завтра в это же время, я снова буду у Ваших ног, и мы определим детали.

– Конечно. Как Вам будет угодно. Прощайте.

Они встали, Ольга протянула ему руку для поцелуя, которую тот проигнорировал, притянув ее к себе и легко поцеловав в пунцовую щеку.

– А Вам, я думаю, надо тоже спешить и привести в себя невольного свидетеля нашего сговора, пока еще не слишком поздно.

И с улыбкой он удалился. «Как же, невольного», сердито подумала Ольга. Попробуй- ка, скрой от нее что- нибудь. С трудом распахнув дверь, она ткнула Нюрку ногой в бок.

– Вставай, дурында.

Та не шевелилась. Тогда барышня взяла вазу, которая стояла на подставке у двери, вытащила из нее цветы и окатила лежащее тело водой. Отфыркиваясь и отплевываясь, девка села, упираясь руками в пол, озадаченно вертя головой по сторонам.

– По тебе не скажешь, что у тебя малокровие. Какого лешего ты все время в обморок валишься?

– Эт- то от чуйств, барышня, – заикаясь, промолвила та.

– Я тебе покажу, чувствительная ты моя, как под дверьми подслушивать да подглядывать. Меньше будешь знать, крепче будешь спать.

– Больше не буду, вот честное слово, не буду, Христом- Богом клянусь…

– Ладно, хватит тебе, вставай давай, иди умойся, да дай мне еще чаю, а то мне ничего в рот не лезло, от переживаний.

– А Вы, барышня, того, что ему отвечали- то?

В глазах Нюрки застыла такая неуправляемая жажда знаний, что Ольга снова расхохоталась.

– А ты как думешь? – Она решила ее помучить.

– Ох, не знаю, мужчина он видный, опять же – не бедный, да и любит Вас, прям страсть! Согласились?

Столько надежды было в ее голосе, что Ольга не могла ее разочаровать:

– Да согласилась, согласилась, успокойся.

При этих словах Нюрка подскочила, схватила барышню в охапку и закружила по комнате, уронив на пол пару светильников, к счастью, с незажженными свечами.

– Да угомонись ты, окаянная! Остановись, я кому сказала?

В эту минуту раздался звонок в дверь. Парочка замерла, Ольга с трудом выбралась из медвежьих объятий.

– Что застыла, поди открой, да посмотри, кто там.

Нюрка поспешила к двери, на ходу вытирая рукавом мокрое лицо. Ольга отошла к окну, перевела дух. Через пару минут вернулась служанка, неловко переминаясь с ноги на ногу, сопела носом и молчала.

– Ну что стоишь, как пень? Кого на ночь глядя принесло?

– Граф Демидов пожаловал, Василий Демидович.

10.

От необычности видения, от неожиданности, я сидела слегка оглоушенная. Потом моя рука непроизвольно потянулась к бокалу с красным вином, заботливо налитому для меня Дашкой. Залпом, тремя огромными глотками осушила я сосуд, выдохнула, потянула носом воздух и схватила первое, что мне попалось под руку. Положила в рот, потом повернулась к подруге, которая наблюдала за мной с отвисшей челюстью, не забывая, однако, снова и снова наполнять мой стакан. Я хотела извиниться, что выпила без тоста, когда из глаз моих брызнули слезы, а язык вывалился наружу от нестерпимого жжения.

Дашка услужливо протянула мне бокал. Я долго полоскала рот вином, потом водой, потом еще чем- то, не помню уже чем. Мне стало неловко от того, что все внимание было приковано к моей персоне, но ничего не могла поделать. Я съела острый маринованный перчик, которым был украшен молочный поросенок, по иронии судьбы приготовившийся окончить свои дни на блюде рядом с моим местом.

В результате всего этого переполоха я отвлеклась от странной женщины, но в мой организм, к сожалению, попало гораздо больше алкоголя, чем он рассчитывал. Поэтому, когда начались тосты, я стала подскакивать после каждого, и задорно махать вилкой, провозглашая:

– Да здравствует Дашка, самая лучшая Дашка в мире! Уррррррааааааа!

Поначалу мой энтузиазм вызывал легкий шок, который перешел в такое же легкое недоумение, потом – понимание, и в конце концов вызывал шквал бурных аплодисментов и нестройный хор голосов подхватывал мое уже неуверенное «Ура!».

Надо вам сказать, что того человека, ради которого я всю ночь растила ногти, здесь не было. В середине вечера, немного придя в себя, я наклонилась к подруге, поставила на место опрокинутую по дороге к ее уху стопку, и спросила: