Разбуженное лихо

Внезапно ей стало страшно и стыдно от того, что она задумала. У нее хорошая семья, и мужа своего она уважает, когда- то даже любила, ей повезло, и замуж она вышла не только по отцовскому расчету, а испытывая какие- то чувства к молодому боярину. Теперь вот пятеро сыновей подрастают, да дочка красавица. В доме достаток, мир и покой. И дался ей этот юноша. Но любовь зла… (И козлы этим пользуются, как сказали бы уже в наше время).

Какое- то время она пыталась бороться со своим чувством. Но, постоянно встречая его в церкви или на улице, не могла оторвать взгляд. В груди все сильнее разгоралось горячее пламя, постепенно сжигающее все ее представления о порядочности, долге и чести. Ей хотелось только одного – очутиться в его объятиях, и умереть. Потому что все- таки была она женщиной совестливой, и не могла себе даже представить, как жить после измены. Но до измены надо еще дожить, ибо вышеупомянутый вьюнош не обращал на нее никакого внимания.

Тогда она попыталась его подкупить. Имела она в подругах старую бабку, прожженную сводницу и сплетницу, которая собирала для нее информацию о предмете обожания. Она и рассказала, что зовут его Иваном, сам он из ремесленных, плотник. Есть у него невеста, недавно сосватанная, следующей осенью свадьбу собрались играть.

Вот эта бабка и передала ему приглашение, пообещав заплатить за его время и внимание. Но, когда молодой человек узнал, сколько лет даме, дарящей ему свою благосклонность, тут же отказался. Хорошо хоть, имен никаких не называлось, а то от такого позора уже никуда не убежишь.

Вот и остался у бедной один единственный выход. Последний выход, ибо последним делом считалось обращаться к мокоше7 за помощью. Наслушалась она за это время столько страшных историй о ведьмах, что и до сих пор иногда волосы вставали дыбом.

Ее грустные размышления прервал тихий оклик:

– Марья!

Она вздрогнула, руки ее задрожали, свеча погасла. Кто- то стучал в дверь ее опочивальни, негромко повторяя:

– Марья! Марья, ты спишь?

Наконец она немного успокоилась, узнала голос мужа. В спальню он не войдет, у них так было не принято. Но и нельзя, чтобы он увидел ее здесь, у своей двери, полностью одетую. Стараясь двигаться бесшумно, ощупью принялась она искать наружную дверь. Наконец, отодвинула засов, ужом выскользнула в морозную ночь. Вздохнула свежий холодный воздух, обжегший ее легкие, как запоздавшее раскаяние, закуталась плотнее в плащ. Торопливо направилась к выходу из Кремля. Ворота на ночь запирались, но в них была калитка, а у той калитки дежурил подкупленный ею стражник.

Через пять минут она уже ступала по замерзшей грязи посада, кутаясь от ветра в теплую шаль, высматривая в темноте крышу с причудливо вьющимся из трубы дымом. По приметам, дым из ведьминой трубы никогда не выходит спокойно, даже в безветренную погоду крутит и вьет. А сегодня должен и вовсе плясать половецкие пляски.

А в маленькой хижине меж тем горела лучина, освещая мирную картину. За старым деревянным столом на покосившемся колченогом табурете сидела колдунья, сгорбившись в три погибели, старательно выводя гусиным пером в толстой книге. Она напряженно сопела, буквы ложились ровно, цифры черными лебедями были по размеру чуть больше букв, аккуратные строчки медленно заполняли желтоватые листы.

Наконец, она отложила перо, закрыла пузырек с чернилами, сваренными из желудей, подула на лоснящиеся знаки. Немного погодя закрыла книгу, где оставалось около трети пустых страниц, завернула ее в старую тряпицу, убрала на полку, на которой имел обыкновение развалиться ее старый черный кот.

Только что внесла она в эту книгу, доставшейся ей от ее прабабки, бывшей тоже ведьмицей, рецепт последнего сваренного ею зелья. Зелья чудовищной силы, способного подействовать не только на саму ведьму, но и простого человека омолодить, вернув его в годы самой прекрасной и цветущей юности. Старуха еще не знала, что это было все, что оставалось ей придумать на своем веку, ибо ждала ее смерть, скорая и страшная.

Она умела предсказывать, конечно, и в будущее могла заглянуть, да только не осталось у нее на это времени, да и в голову не могло прийти, чего ей стоит опасаться.

Отряхнув запылившийся подол залатанной юбки, женщина принялась перебирать коробочки, в которых хранились ее колдовские запасы: вещи, травы, потайники и многое другое, для лечения и ворожбы. Чего здесь только не было.

Вот булавки – от потери памяти, от сонливости, от припадков. Она не раз подкалывала их с изнанки к одежде больного со словами: «Носи свое здоровье с собой». Иголки нешитые – снимают порчу. Повертела в пальцах катушку красных ниток, тоже для лечения. Она никогда не хранила ее полной, такой ниткой обвязывала палец на левой руке больного со словами: «Нитка хоть и длинна, но когда- нибудь катушка будет пуста, так и болезнь оставит тебя. Аминь». Чем быстрее кончались нитки, тем быстрее выздоравливал человек. А если при этом еще отваром из трав лечебных его отпаивать, так и совсем хорошо. И не понятно, в чем силы больше, в нитках ли, в травах ли, собранных и заваренных по старинному бабкиному рецепту: от простуды, лихорадки, поноса или мигрени.

Венчальная свеча. Жаль, одна, да ведь ее не так- то просто добыть, не каждые молодожены отдадут свои свечи после венчания неизвестно кому.

Отложила заячью лапку, это ей не понадобится. Такую лапку, добытую по весне, кладут под перину гулящего супруга со словами: «Заяц отбегался, и ты в своей семье». Но тут ситуация другая, здесь бы такую лапку жене подложить.

Моток волос с жеребца – против порчи мужчины, чтобы вернуть ему былую силу; веточка вербы сушеной с вербного воскресенья – лечит с наговорами задых, порчу, опять же мужскую силу возвращает; 12 зернышек изюма в маленьком потертом кулечке – от зубной, головной боли; шерсти клубок; лоскут красной ткани; веточки и кора крушины, тоже в аккуратном мешочке.

Нашелся и кусочек мыла, которым в прошлом году обмывали умершую от укуса змеи соседку, колдунье тогда удалось потихоньку умыкнуть этот обмылок, он ей очень нужен был, им лечат, а также крыс изводят.

Развернула очередную тряпицу, там оказался позвонок молочного поросенка. Сколько горбов детских она этим позвонком заговорила, уж и со счета сбилась. А вот и коробочка с уснувшей осенью мухой. Эта – уже сотая или более того, так как лечит она семейную порчу. И сколько таких мух раздала она людям, чтобы положили ее в уголок, на оконце, со словами: «Муха угомонилась и не жужжит, и вы в этом доме угомонитесь». Скандалы прекращались.

Сверток черного сукна ворожея разворачивать не стала. В нем хранился полозник – шкура, сброшенная змеей. Она пользовалась ею при многих делах. Лечила проказу, язвы, и другие страшные болезни. Сильное средство, и лишний раз в руки его брать не хотелось. Так и отложила неразвернутым.

Потрясла мешочком с камешками из куриного желудка – нужны при лечении паралича. Сучок с дыркой – от косоглазия, ячменя, в него дают смотреть больным глазом. Скорлупа от яиц с Пасхи – от судорог, падучей, порчу опять же снимает. Помет куриный, сушеный, в мешочке – сыпать вслед от пьянки, злого сердца, скандальному человеку.

А вот сушеные пенки с молока, собранные в Святые праздники. Она поморщилась. Использовала она их только один раз, да и то с неохотой, а выбросить – рука не поднималась. Надобны они в горьких случаях. Если больной умирает и сильно мучается болью и страхом, наговоренные пенки помогают легко отойти умирающему: «Весь мир людской от Христа Спасителя до последнего грешника, пил в первый день своей жизни молоко, и ты в последний день вкуси сей дар и отойди с миром. Аминь». Она вздохнула, вспомнив то выражение облегчения, сменившее страдальческую гримасу на лице маленькой девочки, умирающей на ее глазах от сильных болей в груди. Она и дышать уже практически не могла, сипела, кожа стала синюшной, мучительные хрипы и кашель раздирали хилую грудь. Отмучилась. Ведьма перекрестилась на красный угол.

Ничего подходящего на данный случай как будто не было. Вот разве это… И женщина задумчиво повертела катушку обычных черных ниток. Хотя нет, это если любимого надо привязать, «пришить» надолго, тогда этими нитками пришивают к его одежде пуговицы со словами наговора, а ей ведь только на один раз, на одну ночь.

В этот момент в дверь постучали. Неторопливо убрав разложенные на столе вещи, колдунья открыла скрипучую дверь, вздрогнула от накатившего на нее холода. Студеный ветер ворвался в тесное помещение, играя огнем лучины и пробираясь в складки одежды.

– Быстрей, – буркнула старуха, чуть ли не за руку втаскивая позднюю гостью в лачугу, и захлопывая за ней дверь.

Из глубины темноватой комнаты донеслось недовольное мяуканье вконец замерзшего кота.

– Ладно, ладно, не ворчи, – пробурчала колдунья, задвигая тяжелый засов.

Марья растерянно стояла посреди комнаты, притулившись к теплой печке, дрожа всем телом то ли от холода, то ли от страха.

– Деньги принесла? – глаза старой знахарки блестели в предвкушении вознаграждения. Чего скрывать, ведьма была жадновата, хотя для чего ей нужны были деньги, коль скоро жила она в этой халупе и одевалась в отрепья, остается для нас загадкой.

– Да, – бескровными губами прошептала Марья, доставая трясущимися руками кошелек из складок своей одежды. Развязала тесемки, вынула серебряный продолговатый брусок с неровными краями, протянула его старухе.

Та выхватила кусок металла и быстро сунула его себе в рот. Пососала, покусала, потом обтерла об рукав и сунула в карман. Марья не сводила с нее взгляда, веря и не веря, что может случиться невозможное, и она получит то, что хочет больше всего на свете.

Колдунья меж тем прошаркала к лавке и достала из- под нее давешний ящик со склянками. Вытащив один пузырек из ряда похожих, наполненных разного цвета составами, она сперва долго разглядывала его, поднеся к свету лучины. Осталась довольна увиденным, так как губы ее сложились в непроизвольную улыбку, а глаза озорно заблестели. Воистину, это было самое лучшее ее произведение.

Передавая склянку женщине, ведунья медленно произнесла слова напутствия:

– Выпьешь сегодня в полночь, ляжешь спать. Завтра никого к себе не пускай, из дому уходи тайком, чтоб никто не видел. Зелье перестанет действовать с первыми петухами на утро после следующей полуночи. Тогда беги.

Потом, после паузы, добавила:

– Не передумала?

Та только яростно замотала головой, сжимая в кулаке легкий пузырек с синей жидкостью.

– Ну что ж, иди тогда с Богом.

И, когда та переступила порог ее дома, старуха перекрестила ее троекратно вослед.

Потом, тяжело вздохнув, опустилась на колени перед иконой, и принялась яростно молиться, просила Господа простить ей грехи ее тяжкие. Аминь.

Так плодотворно проведя вечер, наконец, угомонилась старая, и заснула, свернувшись калачиком на своей печи. Таким же уютным мурчащим калачиком свернулся у нее под боком любимец кот, которому предстояло пережить свою хозяйку. Домик погрузился в крепкий здоровый сон.

6.

Приняв горизонтальное положение, Ольга сделала несколько кругов под потолком, потом примостилась на массивном позолоченном рожке люстры и рассеянно потрогала черный фитиль на одной из свечек. Потерла пальцами, на них осталось черное пятно сажи. В голове кружились мысли, предчувствия, сомнения и планы. Она не услышала, как открылась дверь в ее комнату, очнулась только от звука тяжело рухнувшего тела. Посмотрела вниз.

Раскинув большие руки и разметав по полу растрепанную косу, Нюрка валялась на пороге, красиво закатив глаза. Аккуратные лапоточки сорок третьего размера торчали из- под узорного сарафана.

Ольга вздохнула, опустилась рядом с телом.

– Вот ведь дура, прости Господи, – перекрестилась она.

Потом поднесла кулак к губам и стала что- то быстро в него бормотать, полузакрыв красивые глаза. Наклонилась к девке и сильно выдохнула сквозь кулак воздух прямо ей в лицо. Та открыла глаза. Над ней, грозно уперев руки в стройные бока, стояла барыня.

Нюрка встрепенулась, подобрала юбки, подскочила. Ольга ошпарила ее строгим окриком:

– Да ты, чай, не беременна ли? Чегой- то посреди бела дня в обморок грохнулась?

– Ой, не знаю, барыня, привиделось что- то, а что – не упомню…

– Ну, иди, делом займись. Готовь мне капор да шубу, вели Кузьмичу запрягать, я гулять поеду.

– Одна?

– С тобой, бестолочь! – И Ольга погрозила кулаком вслед убегающей фигуре. Потом звонко рассмеялась, тряхнула рыжей гривой. И чего так забеспокоилась, Демидов – обыкновенный мужчина, а она – ведьма, уж как- нибудь сумеет с ним справиться. Знала бы она тогда, как ошибалась…

День стоял изумительный, зима уже поворачивала к весне, второго февраля, на сретенскую оттепель, с летом встретившись, все более места оставляла солнцу и теплу. И хоть ждали еще впереди метели, хотелось жить и радоваться. Снег искрился и сверкал на ярком солнце, отчаянно слепил глаза. Прикрываясь рукой от ярких бликов, Ольга весело хохотала, нетерпеливо поторапливая кучера, чтоб скакал быстрей, во всю мочь.

Они давно уже выехали за город, четверка лошадей все прибавляла ходу, из- под копыт летел, кружа и засыпая лицо, колючий снег. Вдоль дороги мелькали ели, санная повозка с тремя седоками незаметно въехала в лес. Тяжелые темно- зеленые лапы провисали под тяжестью снежных пластов, пушистые сугробы громоздились между деревьями, полосатые тени мелькали под полозьями.

Солнце скрылось, пришла пора возвращаться. Теперь уже Нюрка нетерпеливо дергала барыню за рукав, уговаривая повернуть коней, но та все отмахивалась, наслаждаясь быстрой ездой и свежим воздухом. Она раскраснелась, огненно- медные пряди выбились из- под мехового капора, припухшие губы были растянуты в блаженной улыбке.

Вдруг повозка остановилась, Кузьмич повернулся к девушкам, неуверенно оглядываясь по сторонам.

– Слышь, барышня, поворачивать бы надо, дороги- то дальше нет.

– А куда ж она делась? – удивилась Ольга.

Они столько раз ездили по этой дороге, что она была знакома им до каждого пенечка, до каждой сломанной ветки. Но сейчас, и правда, впереди темнел подлесок, переходящий в такую же непроходимую еловую чащу, как и по сторонам. Небо меж тем затянулось тучами, стало заметно темнее и холоднее, поднялся ветер.

– Поворачивай, Кузьмич, – Ольга махнула рукой.

Кони пряли ушами, фыркали и подрагивали кожей на крупах. Их явно что- то беспокоило. Кузьмич стал осторожно их разворачивать, но они внезапно дернулись вбок, как бы отшатнувшись от чего- то, невидимого человеческому глазу. Сани дернулись, стали заваливаться на бок, выплюнув из себя седоков. Все трое покатились по белому снегу, застряв в придорожном сугробе.

Пока они выбирались, отплевываясь и отряхиваясь, повозки и след простыл. Ошалевшие кони с громким ржаньем растаяли в надвигающихся сумерках, утащив за собой новенький возок.

Ольга стояла на дороге, вглядываясь в лесную чащу. Ее внутреннее чутье подсказывало ей, что неспроста все это, ох, неспроста. И тревога за спутников исказила правильные черты ее безукоризненно красивого лица. За себя она не боялась, и не из таких передряг за свою долгую жизнь она выпутывалась. Это на вид ей было двадцать, а на самом деле жила она на этой земле уже семьдесят лет, и еще столько же прожить собиралась, если кол осиновый в сердце никто не догадается забить.

Холодный ветер начал пробираться под теплые меховые одежки, Кузьмич притопывал на ходу ногами, Нюрка начала хныкать. Вот уже около часа шли они по направлению к городу, пытаясь согреться быстрой ходьбой. Совсем стемнело, не было даже луны. Надвигалась пурга, снег сек лицо, на глаза наворачивались слезы.

Нюрка уже тихонько подвывала, Ольга, супротив своего обыкновения, кричать на нее не стала, только повторяла:

– Все будет хорошо, еще немного осталось.

Это пугало бедную девку еще больше, она привыкла к нарочитой грубости своей барыни, и такое непривычное обращение доводило ее до грани обморока.

– Слышь, барыня, как бы нам дорогу не потерять во тьме- то, – это пробурчал кучер.

– Не бойся, Кузьмич, я пока все вижу, ты же знаешь, я как кошка.

Кузьмич проворчал что- то себе под нос. А Ольга видела все прекрасно, но это не прибавляло ей бодрости. Вот уже минут десять как наблюдала она серые тени, мелькающие за деревьями в лесу с той стороны, где они шли. Тени становились все ближе.

– Ой, мамочки! – Нюрка зажала рот рукой.

Ага, вот и она разглядела зеленые огоньки. Жаль, лучше бы все оставались в неведении.

Внезапно ветер стих. Стало тихо- тихо, только судорожное дыхание трех испуганных людей короткими всхлипами висело в промерзшем до молекул воздухе. Они стояли, сбившись в тесную кучку, прижавшись друг к другу в поисках хрупкой защиты.

Раздался тихий скрип осторожных шагов. Зеленый свет приближался. Две пары, три, шесть. Потом они сбились со счета, страх парализовал их мыслительные способности. Дыхание белым облачком клубилось над их головами. Вдруг движение зверей замерло. Ольга сделала шаг вперед, закрывая собой своих спутников и понимая, что теперь настала ее очередь.

Огромный волк угольно- черного цвета постепенно как бы сгустился из темноты, глаза его горели безумным красным огнем, что явно выделяло его из общей стаи. Он пристально смотрел прямо Ольге в глаза. Чем ближе он подходил, тем более знакомым веяло на нее от его резких животных черт.

Ольга завела руки назад, нашаривая ладони Нюрки и старого кучера. Крепко сжав их, начала проговаривать заклинание, так как если бы она была одна, то могла бы подняться и просто так, а вот двоих ей было поднять тяжеловато. При этом она старалась не выпускать из вида страшного зверя. А он подошел уже на расстояние в три- четыре шага, где замер.

Вдруг морда его стала меняться на глазах, глаза стали более раскосыми, хотя и излучали все тот же рубиновый обжигающий свет, пасть растянулась в оскале, очень напоминающем улыбку, а нос сморщился. Ольга благодарила Бога, что ни служанка, ни старый кучер не видят в темноте того, что происходило. Метаморфоза меж тем продолжалась.

Вот уже леска усов укоротилась, превратившись в черную щеточку, а правый глаз стал странно отсвечивать, как из- под монокля. Вот и подтвердились ее неясные сомнения, оформившись во вполне узнаваемый портрет Демидова Василия.

Да, не прост оказался разорившийся дворянин, страшно как непрост. Да только не время сейчас об этом думать, спасаться надо. Если уж он решил превратиться в зверя, значит, решил идти до конца.

Сама Ольга не любила такие превращения, потому что, оборачиваясь животным ли, птицей, ведьмак теряет часть своего я, приобретая доминирующие черты того существа, с которым он сливает свою душу. А волк – жестокий зверь, страшный, и, почувствовав добычу, он не отступится, не выпустит из своих объятий до тех пор, пока не загрызет, не разорвет, не напьется горячей, бьющей фонтаном крови. И только, утолив первый голод, и облизывая окровавленную пасть, в нем осядет ярость и ненависть, жажда убийства, давая место человеческой мысли, позволяя связать тяжелые слова заклятья, возвращающие обладателю разума человеческий облик.

Ольга неожиданно вспомнила, как обернулась однажды сорокой. Очень ей нужно послушать было, что о ней фрейлина императрице наговаривает. Села на окошко, да и слушала. До тех пор, пока не увидела брошь, которую та самая дама Ее Величеству демонстрировала с целью презента. В центре закреплен был огромный алмаз, окруженный мелкими сапфирами и бриллиантами.

Дальше она ничего не помнит. Застило все, очнулась дома, на своей постели, загаженной собственными испражнениями. Что взять с птицы- то? Продумала слова, крикнула пронзительным сорочьим криком, и стала сама собой. Да только в кулаке- то чужая брошь зажата, сверкает и переливается, каменья играют. А что с ней делать- то? Вещь краденая, не одеть ее, ни у себя хранить, мало ли что…

Спрятала в том самом, потайном месте. Спрятала навсегда. Жалко было, да ничего не поделать.

Воспоминание так же быстро ушло, как и возникло. Волк приготовился к прыжку. С ощерившейся пасти капала черная слюна, хвост поджат, лапы полусогнуты, приготовившись послать сильное тело в полет, вцепиться в горло жертве.

Ольга подалась вперед, надеясь взглядом остановить зверя. Она сверлила его глазами, пробираясь сквозь отверстия в черепе в его мозг, и находя там только беспросветную черноту всепоглощающей ненависти.

Волк прыгнул.

И вот, как только его передние лапы оторвались от земли, ведьма рванулась вверх, крепко вцепившись руками в своих спутников, потащила их за собой. Им повезло, что целился зверь в нее, его зубы клацнули у самых ее каблучков, в то время как ноги Нюрки и Кузьмы промелькнули перед его носом, уносясь в темное небо.

Нюрка верещала, Кузьмич молчал, внизу таяли огоньки – много зеленых и пара красных, провожавших взглядом летящую троицу.

«Не дай Бог, кто увидит, – думала Ольга. – Вот так и рождаются суеверия…»

Постепенно тела стали тяжелеть, она практически выбивалась уже из сил, когда мелькнули огни заставы.

Опустившись на снег в десяти метрах от ворот Камер- коллежского вала, она отпустила слуг, и внимательно их оглядела. Нюрка, как ни странно, в обморок падать не собиралась, говорить, впрочем, тоже, только рот беззвучно разевала. Кузьмич чесал в затылке, смешно сдвинув на лоб шапку. Ладно, потом разберемся.

– Никому ни слова, понятно? – Она старалась, чтобы голос ее звучал грозно, но вышло хрипло, устало.

Однако, успокоенная согласными кивками, она немного расслабилась, и повела свою свиту к караульной. А там уже стоял их возок, который лошади по знакомой дороге притащили ко въезду в город. Через час они были уже дома, отогревались горячим чаем.

Потом Ольга позвала обоих к себе. Они молча стояли у порога, пока барышня ходила туда- сюда, кутаясь в пуховый платок, меряя ногами комнату и не зная, с чего начать разговор. Потом решилась:

– Хорошо ли вам у меня?

Те опять закивали.

– Хотите и дальше работать?

Те же кивки.

– Тогда, никому ни слова, понятно? Ни одной живой душе. Понял, Кузьмич?

– Понял, барыня, как ни понять. Кто ж и поверит- то? Да только я матушке Вашей служил, да молчал, а Вы в нее пошли, почему и сейчас не смолчать?

– Так ты знал? – Ольга искренне удивилась.

– Да так, догадывался, – уклончиво ответил старый слуга, и Ольга поняла, что знал он гораздо больше, чем даже ей сможет сказать. И хоть жил он с их семьей всего лет десять, должен был уже догадаться, что странности какие- то происходят. Столько лет, а у Ольги – ни одной морщинки, ни одного седого волоса. Да и мать ее погибла странно, тоже много вопросов можно было задать. Но ведь не задал же. Она успокоено вздохнула, повернулась к Нюрке:

– А ты, сможешь ли молчать?

– Дык, барыня, я это, того…

– Хочешь, отвару тебе налью, все забудешь враз? Так легче будет?

Нюрка замахала головой, как кобыла.

– Нет, барыня, не надо. Я рот на замок, честное слово!

Столько горячности было в ее словах, что Ольга невольно пожалела несчастную. Небось думает, что она ее отравить собралась, или еще чего нехорошее сотворить.

– Ладно, живи, – усмехнулась. А та, аж пятнами пошла.

– Да не бойся ты так, привыкла я к тебе. Идите уже, поздно, устала я нонче.

И, отправив таким образом успокоенных слуг спать, сама Ольга еще долго ворочалась в постели, пытаясь прикинуть, что можно ожидать от черного ведьмака, которым оказался Василий.

7.

Я посмотрела в глазок: никого. Неуверенно открыла дверь, посмотрела по сторонам. Все так же пусто и на лестничной клетке, и на самой лестнице. Тихо.

Собралась закрыть уже дверь, как зацепилась взглядом за яркое пятно на пороге. На моем потертом коврике для ног лежал большой красный бархатный футляр, в котором в шикарных магазинах продают драгоценности.

«Бомба». Вот, пожалуй, единственное слово, которое появилось в этот момент в моем мозгу, и начало плавать под сводами черепушки, враз покинутой всеми ее обитателями – мыслями здравыми и не очень.

Мое длительное отсутствие вызвало легкое недоумение у Мусика, который хоть и спал, но бдительности не терял. Он прошмыгнул между моих ног, выскочил в подъезд. Сел рядом с коробкой, лениво потрогал ее лапой. Я чуть не заорала благим матом: «Осторожно!», но меня остановил его уничтожающий взгляд.

– Ага, давай, ори. Соседей переполоши, ОМОН вызови, цирк на выезде…

– Зачем мне цирк? – Я искренне недоумевала, при чем здесь цирк и бомба.

Кот меж тем пошел обратно в квартиру, не забыв процедить на прощанье сквозь роскошные усы:

– Не будь дурой, забирай цацки и иди одевайся, скоро машина придет.

Конечно, машина, как же я забыла! Постой, какая еще машина? Я ничего не заказывала, у меня с деньгами сейчас напряг, не могла я такси вызвать. Ага, очередные штучки, к которым мне пора бы уже привыкнуть.

Я наклонилась и подняла увесистый футляр. Еще раз оглядела площадку и, не заметив ничего подозрительного, закрыла дверь. Не утерпела, раскрыла коробку прямо в прихожей. В глаза мне резануло ярким блеском. Роскошные изумруды, точнехонько под цвет моих глаз, сверкали и переливались на красном шелке. Я даже не сразу поняла, что входит в этот гарнитур. Только спустя какое- то время, когда глаза привыкли к яростной игре света, я разглядела серьги и колье, и маленькое колечко с россыпью мелких изумрудов и бриллиантов, узорно выложенных в виде раскинувшей крылья бабочки.